[625]. Суворов, находившийся в это время в Финляндии, считал честолюбие Потёмкина опасным. В одном из его писем к Хвостову сказано: «По победе над визирем чем дальше князь Потёмкин пойдет, тем опаснее; я помню дерзкий приказ: арнауты принадлежат гетманской булаве. Он имеет инсигнии донских и иных казаков; его поминают за выносом без синода, с прибавлением его армии военной; газетчины дают ему [T]авриду»[626].
Впрочем, еще в конце августа 1791 года, значит, после первых пароксизмов болезней, жертвою которой он сделался, князь очень деятельно занимался текущими делами. В его письме к А.А. Безбородке от 24 августа из Гуши, которое, впрочем, он продиктовал Попову, сказано между прочим: «Из Ясс буду я писать обо всем обстоятельно и о Польше и пришлю журнал всего происходившего между мною и визирем. Дело совсем было расклеилось упрямством султана; но флот наш черноморский все поправил, приведя до крайней трусости Его Султаново Величество. Донесите, Ваше Сиятельство, при случае, что я ничего не упущу, и в том будьте спокойны. Я так себя поставил, что турки за мною ходят, а не я за ними. Визирь осыпает меня учтивостями и письмами». А затем Потёмкин пишет об отношении России к Австрии и Пруссии: «На императора (Леопольда) нельзя надеяться, и для того нужно скорее учредить свои интересы с Берлинским двором. После все можно устроить, но только на теперешний случай сие надобно, конечно». А 29 августа Потёмкин писал к Безбородке: «Польша требует большого внимания, паче тем, что император ладит с королем прусским, а сладивши, мы останемся как рак на мели» и проч.
Еще в сентябре князь неоднократно писал к Безбородке о делах, о ходе переговоров с турками, об армии и проч. В кратком письме от 16 сентября из Ясс сказано: «Когда дела много, тут сил нет, но я верно себя не щажу… устал, как собака». А между тем ему стало хуже. 21 сентября он писал: «Стал было я бродить, но третьего дня схватил меня сильно пароксизм и держал более 12 часов, так что и по сие время не могу отдохнуть; крайнее ослабление. Вообразите, что все больны в Яссах и у меня в доме скоро некому будет служить. Прошу отыскать для меня шлафрок китайский и прислать; оный крайне мне нужен»[627].
Болезнь князя приняла опасный оборот в то самое время, когда от его дипломатического искусства зависело заключение мира или продолжение войны. Могло казаться, что мира не будет. Потёмкин настаивал на независимости Молдавии, на облегчении судьбы Валахии, на уступке Анапы; а между тем великий визирь с армией в 180 000 чел. стоял на правом берегу Дуная, против Браилова. Самойлов пишет: «Можно заключать, что князь не положительно решителен был на принятие мирных предложений. В таком будучи намерении, трактовал он все вежливости великого визиря с равнодушием и с самым неуважением»[628].
Современники с напряжением следили за дипломатическою деятельностью князя. Бантыш-Каменский писал тогда к Куракину: «Ежели верить носящимся слухам, то дело идет о Молдавии и о Анапе. О, ежели выполнит Решемысл обе сии статьи, прямо велик будет и словом, и делом»[629]. Морков, напротив, считая Потёмкина плохим дипломатом, порицал его образ действий в резких выражениях[630].
Однако в это же время Потёмкин уже предчувствовал приближающуюся кончину. Замечали, что уже на пути в армию он был задумчив и временами жаловался на головную боль[631]. В начале августа он прибыл в Галац, где вскоре после этого скончался брат великой княгини Марии Феодоровны, принц Виртембергский. Энгельгардт рассказывает: «Светлейший князь был на похоронах, и, как по окончании отпевания князь вышел из церкви и приказано было подать его карету, вместо того подвезли гробовые дроги; князь с ужасом отступил; он был чрезвычайно мнителен. После сего он вскоре занемог и повезли его больного в Яссы»[632]. По другим известиям, князь в рассеянности даже сел на погребальные дроги, что, разумеется, должно считаться весьма невероятным. Камердинер Потёмкина Секретарев рассказывал, что был свидетелем ошибки князя при выходе из церкви, когда вместо своего экипажа сел на похоронные дроги… «По рассеянности ли, – пишет дочь Секретарева, – по рассказу отца или по чему другому, необъяснимому, князь положительно сел на дроги и лишь чрез некоторое время заметил свою ошибку. Вскоре после князь занемог»[633].
Князь совершенно упал духом, мучимый мнительностью и тоскою. К душевным его страданиям присоединились лихорадочные припадки, и князь обратился к помощи докторов Тиммана, Массо и штаб-лекаря Санковского. 20 августа Потёмкин писал к Репнину о переезде из Галаца в Яссы «Продолжающиеся мои страдания, – говорилось в письме, – довели меня до совершенной слабости». В другом письме сказано: «Одно средство к сохранению людей нахожу я в удалении их из Галаца. Место сие, наполненное трупами человеческими и животных, более походит на гроб, нежели на обиталище живых… Болезнь меня замучила, и я теперь в крайнейшей слабости». В Яссах болезнь Потёмкина усилилась; а присоединившаяся к ней тоска побуждала его раза два выезжать из города в соседние деревни и опять возвращаться в Яссы[634]. Черные мысли заставляли его думать опять о монашестве. К этому времени, как кажется, относится сочинение князем «Канона Спасетелю», в девяти песнях, в тоне и духе псалмов. В предчувствии близкой кончины он как бы хотел очистить свою душу покаянною молитвою[635].
Понятно, что опасное положение князя в то время, когда вопрос о мире и войне занимал всех, сильно беспокоило императрицу, старавшуюся скрывать свое волнение. Она все еще надеялась на выздоровление князя. В ее письме к Гримму от 1 сентября сказано: «Князь Потёмкин пишет, что мир с султаном будет в скором времени подписан. Он был очень болен, но 24 августа ему было уже гораздо легче: я нарочно ставлю число, чтоб вы не верили ложным слухам»[636].
31 августа Завадовский писал к С.Р. Воронцову, что Безбородко считал положение Потёмкина отчаянным. «Энгельгардт пишет, – сказано в письме Завадовского, – что он (Потёмкин) имеет припадок лихорадочный, ничего не принимает и никого не слушает, потому (Энгельгардт) и просил Браницкую, чтоб приехала его на медицину уговаривать, считая, что долг родства и благодарности к тому ее обязывает. Князь будет или есть по-прежнему здоров; а мы только доказательство имеем, против чаяния многих, сколько дорожат им. Наш приятель (Безбородко) убит был таковым приключением, во мнении, что лишается руки, его содержащей. Курьера другого еще нет; но я уверен, что будет радостный». Как мало Завадовский предвидел кончину князя, видно из его письма к С.Р. Воронцову от 24 сентября: «Князь занемог и переехал в деревню, в пяти верстах от Ясс. Уже он выздоровел». 11 октября Завадовский писал: «Князь то болен, то выздоравливает»[637].
После того как графиня Браницкая, племянница Потёмкина, поехала к больному, императрица писала к ней 16 сентября: «Тревожит меня болезнь дядюшки вашего, князя Григория Александровича. Пожалуй, графиня, напишите ко мне, каков он, и постарайтесь, чтоб он берегся как возможно от рецидивы, кои хуже всего, когда кто от болезни уже слаб. Я знаю, как он беспечен о своем здоровье». В другом письме, от 3 октября, говорится: «Из письма вашего от 27 сентября вижу я, что князю есть полегче; но совсем тем я весьма беспокойна о его состоянии. Пожалуй, останься с ним, а пуще всего, чтоб во время продолжительного выздоровления поберегся»[638].
О состоянии Потёмкина в сентябре мы подробно узнаем из писем В.С. Попова к Екатерине и к А.А. Безбородке. В письме к последнему от 24 августа 1791 г. сказано о «жестовой» и «мучительной болезни» князя, что это была «желчная горячка». А далее Попов пишет: «Слава Богу, что князь, убежденный нашими просьбами, принял лекарство, которое много помогло. Один только сильный и долговременный пароксизм был после сего лекарства, но потом становились они легче и оставили токмо по себе крайнюю слабость, которая до сих пор держит его светлость в постеле, но не препятствует уже течению дел, хотя то и стоит его светлости труда»[639]. Попов писал 6 сентября («в загородном доме при Яссах») императрице: «С 3-го дня сего месяца показался опять жар, и его светлость проводил ночь в беспрестанной тоске, которая и в следующий день продолжалась; в ночь на 5 число князь не мог тоже уснуть: жар и тоска мучили его несказанно до самого полдня. Всемилостивейшее письмо вашего императорского величества и милосердое в оном соболезнование тронули его светлость до слез, и сие много подействовало; жар начал умаляться… Доктора Тимман, Массо и штаб-лекарь Санковский попеременно не оставляют его светлость ни на минуту. Они приписывают продолжение болезни бывшим несносным жарам, а более накопившейся желчи. Для того и стараемся мы удалить все то, что только может подать повод к огорчению его светлости, весьма для него в настоящем положении опасному. Небезвредна также для его светлости и забота его чрезвычайная по долгу службы: всякий день поутру занимается князь слушанием отвсюду вступающих дел, не в состоянии будучи сам читать, приказывает по оным разные исполнения и когда только может приподняться, то подписывает нужные бумаги, хотя весьма слабою рукою». К Безбородке Попов писал 16 сентября: «Его светлость, освободясь от болезни, не может еще освободиться от своей слабости, и притом много терпит от стреляния в ушах. Дня с три сбирался он с силами, чтоб отметить на списках рекомендованных за Мачинское и Анапское дело мнение свое о их награждении, но не был в состоянии того исполнить, так как и положить на бумаге все свои переговоры и сношения с визирем, и так отложил, пока силы его укрепятся»