[689]. Ростопчин писал С.Р. Воронцову: «Здесь все прикидываются печальными; однако никто не скорбеет»[690]. В другом письме: «Смерть совершила свой удачный удар[691]. Великий муж исчез; об нем сожалеют, кроме разочарованных лиц, обманутых в своих надеждах, разве только гренадеры его полка, которые, лишаясь его, лишились привилегии воровать безнаказанно. Что касается меня, то я восхищаюсь тем, что день его смерти положительно известен, тогда как никто не знает времени падения Родосского колосса». «Чудеснее всего, – писал Ростопчин в конце декабря 1791 года, – что он (Потёмкин) забыт совершенно. Грядущие поколения не благословят его память. Он в высшей степени обладал искусством из добра делать зло и внушать к себе ненависть»[692].
Бантыш-Каменский писал из Москвы к князю Куракину 12 ноября 1791 года: «He все так думают о покойнике, как вы. Многие уже злословить начинают. Ho o мертвом лучше что-нибудь хорошее или ничего не говорить»[693]. Узнав о кончине Потёмкина, Я. Сиверс, бывший новгородский губернатор, проживавший тогда в своем имении в Лифляндии, писал к одному родственнику: «Так его нет более в живых, этого ужасного человека, который шутил когда-то, что станет монахом и архиепископом. Он умер; но каким образом, естественною ли смертью, или, быть может, Провидение нашло орудие мести, или это была молдаванская горячка – дар страны, которую он поверг в несчастие и над которою он хотел царствовать»[694]. Ростопчин сильно сожалел в 1792 году о том, что Попов, орудие Потёмкина, имел влияние на дела, «отдавая отчет о предначертаниях Потёмкина». «Память князя, – писал Ростопчин, – хотя и ненавистная всем, имеет еще сильное влияние на мнение двора; к нему нельзя применить пословицу Mortа lа bestiа, morfe il venino (sic)»[695]. Завадовский писал в 1795 году: «Память о князе Потёмкине проходит, так как все следы больших матадоров время заглаждает»[696]. В минуту кончины его это событие казалось важным. Многие, считавшие Потёмкина препятствием мира, радовались смерти его. Безбородко писал к Завадовскому: «Когда было получено известие о смерти покойника, то в Константинополе подлецы наши, европейские министры, не выключая и Герберта, послали своих драгоманов к Порте с известием, что они сие происшествие приемлют за доброе предзнаменование к миру»[697]. Болотов замечает в своих «Записках», что кончина Потёмкина «поразила всю Россию не столько огорчением, сколько радостью»[698]. Особенно обрадовался смерти князя польский король Станислав-Август, ожидавший особенно враждебных действий со стороны Потёмкина против Польши по поводу государственного переворота 3 мая 1791 года[699].
Из всего этого видно, сколь важным событием считалась современниками кончина Потёмкина. Массон, находившийся в то время в России, писал о Потёмкине и его значении: «Он создавал или уничтожал все; он приводил в беспорядок все. Когда его не было, все говорили лишь о нем; когда он находился в столице, никого не замечали, кроме его. Вельможи, его ненавидевшие и игравшие некоторую роль разве только в то время, когда князь находился при армии, обращались в ничто при его возвращении… Его кончина оставила громадный пробел в империи»[700].
В противоположность к искренней скорби Екатерины по случаю смерти князя ее ближайшие родственники были обрадованы известием об этом событии.
Нет возможности проконтролировать рассказы в донесениях дипломатов, но довольно вероятно, что сын и внуки Екатерины иначе смотрели на Потёмкина, чем сама императрица. Мы не знаем, как было принято Павлом Петровичем известие о кончине князя; но можно думать, что он не разделял при этом случае печали матери. Впрочем, многие замечания современников о страшном антагонизме, якобы существовавшем между Павлом Петровичем и князем Потёмкиным, могут считаться если не лишенными основания, то, по крайней мере, сильно преувеличенными. Гельбиг рассказывает, что Потёмкин не переставал обращать внимание Екатерины на опасность, грозившую ей со стороны сына, и на необходимость принятия мер против лиц, окружавших великого князя[701]. В 1781 году, когда Павел путешествовал за границею, он получал от Бибикова письма, в которых заключались неблагоприятные отзывы о князе, и об этом узнали Екатерина и Потёмкин[702]. В среде иностранцев ходили разные слухи об интригах Потёмкина, будто бы советовавшего Екатерине всячески удалять великого князя от войск, рассказывали, что великий князь благодаря козням Потёмкина играл ничтожно-скромную роль во время путешествия Екатерины по южной России в 1787 году, что императрица, по совету же Потёмкина, не дозволила сыну участвовать в турецкой войне[703] и т. п. Все эти рассказы, основанные на слухах и сплетнях, не заслуживают доверия и не подтверждаются более солидными источниками. Зато из писем разных лиц мы узнаем, что между Потёмкиным и великим князем существовали именно в восьмидесятых годах довольно благоприятные отношения. Неоднократно они обменивались письмами[704]. Фицгерберт в 1786 году доносил своему правительству о расположении великого князя к Потёмкину[705]. К концу этого же года относится переписка Павла Петровича и Марии Феодоровны с Потёмкиным по поводу путешествия Екатерины в южную Россию. Тогда именно происходила некоторая размолвка между императрицею и великокняжескою четою, которая при этом случае, так сказать, прибегла к защите князя. Письма эти свидетельствуют скорее о взаимном доверии, нежели о враждебных или натянутых отношениях между Потёмкиным и великим князем[706]. Как видно из писем Гарновского, великая княгиня и в 1788 и в 1789 годах неоднократно в благосклонном тоне говорила о Потёмкине, спрашивала о состоянии его здоровья и проч.[707]. В 1790 году Потёмкин великокняжескую чету обрадовал отправлением к ней в подарок партии «левантского кофе»[708]. Во время последнего пребывания в Петербурге Потёмкин неоднократно бывал в гостях у великокняжеской четы, интересуясь особенно художественными занятиями Марии Феодоровны[709].
Сообщая своим родителям о кончине Потёмкина, Мария Феодоровна замечает: «Карьера этого необыкновенного человека была блестящею; ум и способности его были громадны (des plus grаndes), и думаю, что трудно или, пожалуй даже, невозможно начертить его портрет. Он составил счастье многих людей; но общее мнение не было расположено в его пользу. Что касается лично до меня, то я могу лишь хвалить его (je ne puis que m’en louer); он всегда старался поддерживать мои интересы, исполнять мои желания, нравиться мне и обращался со мною с почтением»[710].
При всем том, однако, можно считать вероятным, что Павел не любил Потёмкина. Князь играл важнейшую роль при дворе и в делах; великий князь, напротив, не имел никакого значения. Массон писал, что в 1791 году, во время пребывания Потёмкина в С.-Петербурге, он показывал вид, что едва замечает «маленького Павла»[711]. В это же время саксонский дипломат Фёлькерзам доносил, что возле знатного вельможи Павел Петрович казался совсем ничтожным[712]. Понятно, что Павел не особенно благосклонно отзывался о Потёмкине. Рассказывают о следующем эпизоде. Однажды, скоро после вступления на престол, Павел, беседуя с В.С. Поповым, разговорился о Потёмкине, обвинял его в расстройстве финансов и затем, постепенно возвышая голос, трижды поставил вопрос: «Как поправить все зло, которое Потёмкин причинил России?» Вынужденный отвечать, Попов сказал: «Отдать туркам южный берег!» Смелая выходка бывшего правителя потёмкинской канцелярии так взволновала государя, что он бросился за шпагою; Попов же между тем удалился из дворца. Он был сослан в свое имение Решетиловку[713]. О нерасположении Павла к памяти Потёмкина свидетельствуют некоторые строгие цензурные меры при издании державинских стихотворений, в которых упоминалось о князе[714], а также о ссылке слуг Потёмкина[715].
Удивительно разногласие в отношении к Потёмкину. При занятии историей его жизни ничто так резко не бросается в глаза, как привязанность к нему Екатерины с одной стороны и с другой почти общая ненависть к нему современников. Императрица считала его деятельность в высшей степени полезною, высоко ценила его сотрудничество в делах правления; другие же, наоборот, жаловались на вред, причиняемый им России. Екатерина уважала и любила в нем человека, не только чрезвычайно способного, но и симпатичного; другим он казался несносным деспотом, причудливым баловнем, упрямым эгоистом. Чем объяснить эту противоположность мнений, эти крайности в суждениях о Потёмкине?
Во-первых, тем, что князь стоял ниже Екатерины, выше всех других. Потёмкин был учеником императрицы, зависел от нее. Он хотя иногда и сталкивался с нею, но вообще должен был стараться угождать. He имея возможности сделаться опасным для нее, уступая ей в способностях и в силе воли, Потёмкин легче мог пользоваться ее расположением. Она оставалась императрицею, и его никогда не покидало убеждение, что та самая государыня, которая обласкала его, осыпала милостями, доставила ему широкий круг деятельности, каждую минуту опять может удалить его и от себя, и от дел, уничтожить его положение, превратить его в ничто. Такая несамостоятельность князя в отношениях с Екатериной смягчала в ее глазах некоторые из его неблагоприятных качеств. Совсем иначе относились к нему все другие лица без исключения. Пользуясь безусловным доверием императрицы, располагая громадными средствами, превосходя всех других и властью и богатством, Потёмкин легко мог казаться недостойным своего положения и избалованным счастием временщиком. Соперничество, зависть должны были усилить строгость критики при обсуждении его качеств и действий. Своим положением он мешал многим, не давал дороги разным вельможам, заслонял других, сделался камнем преткновени