Есть и еще другие записки такого же рода. Так, например, одна дама писала к князю: «Люблю тебя безмерно и веселюсь твоей ко мне любовью, милый и бесценный друг, собственный голубчик, ангел». «Я не понимаю, что у вас задержало; неужели что мои слова подавали к тому повод, чтоб ранее все утихло, и я б вас и ранее увидеть могла, а вы, тому испужавшись и дабы меня не найти на постели, и не пришли, но не изволь бояться; мы сами догадливы; лишь только что легла и люди вышли, то паки встала, оделась и пошла в вивлиофику к дверям, чтоб вас дожидаться, где в сквозном ветре простояла два часа, и не прежде как уже до одиннадцатого часа в исходе и пошла с печали лечь в постель, где по милости вашей пятую ночь проводила без сна». «Душенок… мы навеки сердцем Гришатке крепки». «Батинька, мой милый друг, приди ко мне, чтоб я могла успокоить тебя безконечной лаской моей». «Люблю тебя, как душу душа, душатка милая». «Гришенок, бесценный, беспримерный и милейший в свете; я тебя чрезвычайно и без памяти люблю, целую и обнимаю тебя, душою и телом… Аdieu m’аmour, mon cocur, мой дорогой, славной и сладкой, и все, что себе милое, приятное, умное представить можешь», и проч. «Машурка, здоров ли ты?» «Как я ласкова, то от вас зависит платить неравною монетою; гяур, москов, казак, яицкий Пугачев, индейский петух, павлин, кот заморский, фазан золотой, тигр, лев в тростнике». «Шалун, долго ли тебе дуться?» «Воля твоя, милуша милая, Гришифишичка, а я не ревную, а тебя люблю очень». «Сокол, мой дорогой, позволь себя вабить (приманить – прим. ред.), давно и долго ты очень на отлете»[781].
Между бумагами М.А. Хмырова нашлись следующие записки к князю, неизвестно кем писанные и без означения года: «Souvenir pour mon cher аnge: светлейший пунюшка, купидончик, мягкие щечки; не забыли ли вы, что мне проиграли 150 рублей да обещали кафтан шитый, помады и горшок розов. Пожалуйста, жизнь моя, пришли, коли хочешь, чтоб я тебе не наскучила и расцеловала твои милые мягкие щечки. Утешь меня, душа моя, пришли все эти вещи с этим посланным». Другая записка: «Душа моя, светлейший пунюшка, мягкие щечки, позволь себе напомнить: нынешние дни Христа миром мазали, а ты помажь помадой; и погребенье его покрыли плащаницами, а ты, жизнь моя, нас на здоровье одень своим кафтаном; пожалуй, купидон мой милый, и розов к празднику пришли», и проч.[782].
Потёмкину было около 50 лет, когда он во время второй турецкой войны страстно влюбился в Прасковью Андреевну Потёмкину, рожденную Закревскую. Эта 26-летняя красавица находилась в лагере. Сохранился целый ряд записок князя к ней; все они свидетельствуют о нежной, идеальной любви князя к этой женщине. Местами в этих письмах проглядывает некоторый мистицизм. Переписка началась в марте 1789 года и продолжалась до января 1790 года. Большая часть писем князя на цветных золотообрезных листах почтовой бумаги.
Князь писал между прочим: «Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою к тебе любовь, когда меня влечет непонятная к тебе сила, и потому я заключаю, что наши души сродные. Нет минуты, чтобы то, моя небесная красота, выходило у меня из мысли; сердце мое чувствует, как ты в нем присутствуешь… Суди же, как мне тяжело переносить твое отсутствие. Приезжай, сударушка, поранее, о мой друг! Утеха моя и сокровище безценное ты; ты дар Божий для меня… Целую от души ручки и ножки твои прекрасные, моя радость!.. Моя любовь не безумною пылкостью означается, как бы буйное пьянство, но исполнена непрерывным нежнейшим чувствованием… Из твоих прелестей неописанных состоит мой екстазис, в котором я вижу тебя живо пред собою». В другом письме: «Я тебе истину говорю, что тогда только существую, как вижу тебя, а мысля о тебе всегда заочно, тем только покоен. Ты не думай, чтоб сему одна красота твоя была побуждением или бы страсть моя к тебе возбуждалась обыкновенным пламенем; нет, душа, она следствием прилежного испытания твоего сердца, и от тайной силы, и некоторой сродной наклонности, что симпатиею называют. Рассматривая тебя, я нашел в тебе ангела, изображающего мою душу. Итак ты – я; ты нераздельна со мною; я весел – когда ты весела, и сыт, когда сыта ты», и проч.
Устраивая какое-то драматическое представление, в котором Потёмкина должна была играть главную роль, князь подробно описывает великолепную декорацию сцены, обнаруживая при этом пылкое воображение и тонкий вкус: «Ты все покроешь красотой, а всего прекраснее, что ты сама не мнишь подобной силы». «Я воображаю, как ты на театр выдешь, как все просветится и как все оживится; один я буду без памяти». «Ты мой Григорий Александрович в женском виде; ты моя жизнь и благополучие». В одном из писем сказано: «Красавица моя, ежели есть живность в моих описаниях, сие не мудрено; я заимствую все от красот твоих; ты хороша беспримерно; нельзя найти порока ни в одной черте твоего лица… Ты мой цвет, украшающий род человеческий, прекрасное творение; о, естьли б я мог изобразить чувства души моей о тебе, открылся бы рай доброт, не будучи же в силах описать, как они присутствуют в моем сердце, я их в оном сохраню навсегда, дыша огнем твоих прелестей», и проч. И дальше: «Знаешь ли ты, прекрасная голубушка, что ты кирасиром у меня в полку! Куда как шапка к тебе пристала; и я прав, что к тебе все пристанет. Сегодня надену на тебя архиерейскую шапку… Утешь меня, моя беспримерная красавица, сделай коленкоровое платье с малиновым атласом. Картина моя прекрасная, я тебе цены не знаю. Я жду тебя видеть столь прекрасную, как солнце. Ты моя весна». И еще: «Без тебя со мною только половина меня; лучше сказать, ты душа души моей, моя Парашинька». А затем: «Ты смирно обитала в моем сердце, а теперь наскуча теснотою, кажется, выпрыгнуть хочешь; я это знаю потому, что во всю ночь билось сердце, и ежели ты в нем не качалась, как на качелях, то, конечно, хочешь улететь вон. Да нет! Я за тобою и, держась крепко, не отстану, а еще к тому прикреплю тебя цепью твердой и ненарушимой моей привязанности», и проч. и проч.[783]
Если вспомнить, что тотчас же после этого князь ухаживал за г-жою де Вит[784], что он влюбился в Долгорукую, что ходили слухи о его намерении жениться на Нарышкиной, то нельзя не признать, что пылкость его страсти в каждом данном случае равнялась непостоянству его любви. Он производит впечатление Дон-Жуана. Нельзя сомневаться в способности Потёмкина заставлять женщин влюбляться в него; но в то же время нельзя не допустить, что его положение, расточительность, щедрость содействовали готовности женщин увлекаться в его пользу. Во всяком случае, как видно из приведенных вам примеров, Потёмкин, избалованный ласками красавиц, до последнего времени сохранял способность юношески увлекаться красотою и грацией женщин и заниматься ими среди забот войны и политики.
К этому же последнему времени жизни Потёмкина относится следующее письмо графа Чернышева из лагеря под Измаилом, в котором говорится о житье-бытье князя во время турецкой войны следующее: «Кроме общественных балов, бывающих еженедельно по два или по три раза, у князя каждый день собирается немноголюдное общество в двух маленьких комнатах, великолепно убранных; в оных красуется вензель той дамы, в которую князь влюблен. Там бывают одни приглашенные; даже адъютанты и приближенные князя в это время не могут заседать в приемной – до такой степени важно то святилище. Впрочем, Бог знает, чем все это кончится, ибо ждут Браницкую, и уже послан офицер встретить ее. Г-жа Л. должна немедленно приехать и везет с собою молоденькую девушку лет 15 или 16, прелестную, как амур. Говорят, что это П., но не знаю, которая; не П. ли это, жившая при дворе вместе с М.? Как бы то ни было, князю готовят жертву, которую добыл генерал Львов»[785].
Рассказывают о следующем эпизоде, сильно компрометировавшем нравственную репутацию Потёмкина. Некоему Щегловскому (офицеру) в 1790 году было поручено наблюдение за турецкими пленными, причем человек девять турецких офицеров убежали из плена. Щегловский был арестован и, без всякого следствия и суда, отправлен в кандалах в Сибирь, где и пробыл 49 лет. Существует предположение, что истинная причина гнева Потёмкина и ссылки Щегловского вовсе не в побеге пленных офицеров, а в том, что молодой офицер имел несчастие понравиться одной польской княжне, за которою ухаживал светлейший. Рассказывают, что, когда Щегловский по приказанию императора Николая I в 1839 году вернулся из Сибири, то на вопрос наследника-цесаревича, за что его сослали в Сибирь, отвечал: «Всем бедам на свете одна причина, и все люди терпят за одну вину: Адама и Еву. Я потерпел за Еву»[786].
Этот рассказ основан только на устном предании и едва ли заслуживает полного доверия. Неизвестно также, кто автор статьи о Щегловском, в которой нет никаких указаний и на источники.
Наберется немало рассказов о неблаговидных поступках Потёмкина, вызывающих сомнение. Так, например, и Гельбиг, и Порело сообщают подробно о том, как Потёмкин, желая во что бы ни стало устранить одного молодого князя Голицына за то, что он пользовался вниманием императрицы, устроил дело таким образом, что некто Шепелев, офицер, вызвал на дуэль Голицына и убил его[787]. Гельбиг, передавая слух об этом эпизоде, замечает, что нет никаких достоверных данных об этом событии. Некто Дмоховский недавно указал на обстоятельства, заставляющие сомневаться в достоверности такого предания, существующего в тесном кругу фамилии князей Голицыных[788], и вопрос о вине Потёмкина остается открытым[789].
Несомненно, что существовало во многих случаях соперничество между Потёмкиным и разными вельможами, что иногда, не без основания, обвиняли князя в бесцеремонном обращении с такими лицами, которые ему казались почему-либо опасными.