– Господа! – и в голосе его прозвучало нечто такое, что заставило бы остановиться даже Суворова Александра Васильевича в момент его перехода через Сен-Готард. – Не кажется ли вам, что есть еще одно имя, заслуживающее вашего обсуждения?
– Что еще за имя? – недовольно заскрипел генерал, а адмирал вежливо осведомился:
– Вы, вероятно, имеете в виду себя? Что ж, если у вас есть на то основания…
– Капитан Суер-Выер, вот кого я имею в виду! – загремел Коваль. – Руководителя и командира! Это пока что его фрегат!
– Но ведь Суер-Выер, как известно, ждет своего воплощения, – возразил адмирал, – и это уже длится годами.
– Да! – непоколебимо согласился Коваль. – Это так. Лучшие московские театры соперничают между собой за право его воплощения. И я теряюсь в догадках: что, кроме взаимной интеллигентности, удерживает их от благородного дела? Поставили же княгине Ольге в Пскове одновременно два памятника. А уж Суеру-то Выеру… он по крайней мере никаких древлян не жег.
– А кто против? – вскричал генерал, уже как бы и от имени адмирала. – Да хоть бы и сжег! Пусть себе воплощается. Фрегат-то причем?
– Ваше превосходительство, – с непередаваемой иронией обратился к нему Коваль, тактически безошибочно отделяя его от адмирала. – Ну что вы, в самом деле. Дался вам этот фрегат. Возьмите себе бронепоезд – он вам присущ. По его бортам вы сможете расписать не только свою фамилию-имя-отчество полностью, но и должность, и звание, и кавалерство всех своих орденов! А вам, Владимир Алексеич, неужели вам я должен объяснять, что воплощать капитана без его корабля все равно что Дон-Кихота без Россинанта, Салтыкова без Щедрина, да хотя бы вас без Малахова кургана! Фрегат «Лавр Георгиевич», господа, ожидает своего воплощения вместе со своим капитаном. Хотя последний в настоящий момент проводит свое ожидание в таверне.
Утомленные неопровержимой правотой, оба высших офицера, не глядя ни на Коваля, ни друг на друга, спустились по трапу на причал и направились каждый к своей карете.
– А что касается славного имени, – кричал им вслед развеселившийся Коваль, – то не волнуйтесь: будет вам Корнилов у штурвала! Еще какой Корнилов – с бородой и усами. Тоже, между прочим, Володя! Замечательный поэт, рекомендую! Уж я упрошу капитана пригласить его поплавать: нехай порулит на досуге. Пока вы будете читать его замечательные стихи!
«Одуванчик», распустив водяные усы, несся по зеркалу вод к далекому белому, как показалось Михайлову, городу, но который, приближаясь, понемногу оказывался одним, но весьма прихотливо разбросанным зданием, с массой флигелей, фольварков, кордегардий и антресолей, но все-таки единым полиморфным архитекториумом, преимущественно белым с оттяжкой в охру и многочисленными цветными вкраплениями, вроде алой черепицы, витражей и синих зеркальных стекол. Силуэт же крыши, усеянной башенками и флюгерами, напоминал кардиограмму П. И. Чайковского в момент исполнения им 2-го концерта Рахманинова.
– Здесь есть много мест, Михалыч, – значительно сказал Коваль. – Как сам ты понимаешь – бесконечно много, но это – наше особо любимое, и если уж куда везти дорогого гостя, то первым делом сюда.
– Какой удивительный архитекториум! – сказал Михайлов. – И ведь что интересно: кажется, это город, а на самом деле единое здание.
– Но величиной с небольшой город, – продолжал Коваль, – и со всеми его атрибутами, включая цирк, бани и висячие сады. Экскурсия наша, Михалыч, будет, конечно, поверхностной, как всякая экскурсия, но уж не обессудь.
– Да ты что! И на том спасибо, не знаю как и выразить, – забормотал Михайлов и заткнулся, боясь неловким словом спугнуть, как говорится, птицу счастья.
– Мы-то его кличем «Русский клуб», – пояснял Коваль, – потому что он и есть русский клуб, хотя, разумеется, сюда захаживают все, кому не лень сюда захаживать. А таких, я скажу тебе, немало. Ибо «Русский клуб», как никакой другой, славится своим трепом. Даже у французов такого нет. Разве что англичане несколько приблизились к эталону. Треп у нас многослойный, первоклассный и круглосуточный. Не следует путать его с трепаниями. Их, как известно, два: трепание льна и трепание теплых щенков. Второе трепание открыто и описано автором этих слов и имеет место в специально отведенном вольере[10]. Что касается льна, то его трепание, кажись, входит в программу местной аэробики и происходит под «Лявониху». При желании можешь взглянуть, но не сейчас, не сейчас.
– А сейчас? – заикнулся Михайлов.
– А тебе невдомек? Куда я могу повести старого друга с дороги после утомительного футбольного матча и трудного плаванья по незнакомым водам? О! – вскричал вдруг Коваль, выходя на зеленую лужайку внутреннего дворика. – Не хочешь ли слегка размяться перед испытанием наслаждением?
На лужайке располагался аттракцион «Городки», и вокруг было множество зевак и охотников. Распоряжался процессом долговязый красавец с седой волной, шедшей справа налево по благородному лбу, и ироническими глазами. Он командовал выставлением фигур на городошных полях.
– «Бабушка в окошке»! – возглашал красавец своим прекрасным баритоном, и в ту же минуту на передней черте возникало резное окошко, а в нем смущенная бабушка. – Прошу!
Следующий по очереди игрок прикинул увесистую биту. Однако цель его озадачила. Он замялся.
– Как бабушку-то звать? – зачем-то спросил он.
Красавец исполнился презрения.
– Пора бы знать русскую литературу, находясь среди ее первоисточников, – холодно произнес он. – Неизвестных бабушек мы в наших окошках не держим. Либо узнавайте бабушку, либо уступите очередь более просвещенным.
– Веня! – заорал Коваль. – Имей совесть! Что ж ты Арину Родионовну под биту ставишь? У кого же на нее рука поднимется?
– Я так думаю, что цель должна быть достойна соискателя. О! – воскликнул Веня, признав гостя. – Добро пожаловать. Не угодно ли, господин Михайлов? Гостям вне очереди. Будьте любезны, Арина Родионовна ждет.
– Венедикт Васильич, – задушевно сказал Михайлов. – Не омрачай радость встречи. Не прикидывайся циником больше, чем ты есть на самом деле. Помнишь, когда кончилось курево, мы с тобой перевернули все уличные урны в окрестностях Флотской улицы, пока нашли десяток почти целых бычков? В этом было гораздо меньше цинизма, чем романтики, как сказал поздний Розанов раннему Набокову. Замени бабушку, Веня. Посади у окошка мадам Брешко-Брешковскую. Будучи незнаком, я высажу ее с одного удара.
– Что-то я не помню у Розанова подобной пошлости, – хмыкнул Ерофеев. – «Бабушку в окошке» я, так и быть, уберу. Без должной практики ты, пожалуй, промажешь, а это она сочла бы оскорблением для себя. Пожалуй, выставлю-ка я «Заседание Государственного Совета». Его все вышибают без подготовки.
– Веня, мы торопимся, – Коваль перехватил биту у Михайлова. – Забежали поздороваться, и айда. Давай-ка мою любимую. Да мы и пойдем.
– В таком случае «Иван Грозный убивает своего сына»! – провозгласил Веня, и на городошном поле мгновенно воздвиглась Грановитая палата в озарении шандалов, по ней заметался в золотом кафтане несчастный царевич. А из мрачной глубины в черной рясе, вытаращив налитые кровью буркалы, двинулся безумный вурдалак, его папаша, сжимая в кулаке остроконечный жезл, – но тут, вращаясь, как винт геликоптера, налетела на него бита, пущенная Ковалем, злобный старик рухнул на руки сына, и оба вылетели за границы видимости вместе с Грановитой палатой.
– Славный удар, – оценил Ерофеев. – Что значит лицеприятное отношение. Я точно так же выметаю «Выступление В. И. Ленина на заводе Михельсона», не дожидаясь выстрела бедной Фанни. Ну, заходите, как помоетесь, – помахал он ручкой, – хотя, конечно, кто же после бани ходит на городки?
– Вот, стало быть, куда ты ведешь старого друга после утомительного плавания, – обрадовался Михайлов.
– Я так подумал, это будет грамотно, – с достоинством отвечал Коваль, и они очутились в мраморном вестибюле, как и положено.
– Сандуны Экстра-Супер? – попытался Михайлов дать определение.
– Не торопись, Михалыч, – снисходительно сказал Коваль. – «Сандуны…» Что ты все торопишься… Начнем с музыки. Ну-ка, вспомни что-нибудь подходящее к случаю.
– Э-э… уточни, пожалуйста, – растерялся Михайлов.
– Какая тебе мерещится музыка при мысли о полной расслабухе?
– Прокофьев, «Классическая симфония», часть вторая, – немедленно откликнулся Михайлов и немедленно же услышал начало. Через пару тактов Коваль кивнул.
– Годится. Но хотелось бы то же самое услышать в аранжировке Франсиско Гойи, ты не против?
Тут в свою очередь кивнул и Михайлов. Симфония зазвучала в изложении двадцатичетырехструнной гитары. Это было божественно.
Вдруг мрамор под ними превратился в мягкий коверный ворс, и, оказалось, они идут босиком.
Вдруг небольшое облако окутало их, ковер ушел из-под ног, туман рассеялся, и они зависли в теплом воздухе, совершенно голые. Демонстрируя свою теннисную фигуру, Коваль мельком глянул на михайловские складки и оползни и пробормотал:
– Ну ничего, ничего…
– Это, что ли, невесомость? – суетливо дергая ногами, спросил Михайлов.
– Она самая. Привыкай, – сказал Коваль, широко взмахнул руками и плавно взмыл. Михайлов в космосе не был, но во сне летал и помнил это счастливое ощущение с необыкновенной достоверностью. А поскольку происходящее и так напоминало волшебный сон, он недолго думая, сложил крылышки ласточкой и нырнул в теплую туманную пустоту, а там, скользнув по дуге, уверенно взлетел к Ковалю, свободно парящему в пространстве.
– Это счастье! – восторгался Михайлов, выписывая вокруг друга вензеля и курбеты. – Но это не Сандуны.
– Опять торопишься, – с упреком сказал Коваль. – Как все-таки людей гнетет сознание конечности бытия. И они все спешат, спешат… вместо того чтобы растягивать бытие до бесконечности. Сказано было тебе: «баня» – значит, будет тебе баня.
Тут Прокофьев кончился, повисло мягкое тремоло двадцати четырех струн, сквозь него началась, наросла и грянула «Аида», ослепив на миг многочисленной и разнообразной медью, а затем рассыпалась целым озером серебра. И пошел умирать от блаженства сен-с