– Прямо Пол Пот какой-то, – сказал Михайлов.
Коваль странно глянул на него.
– Ну и? – сказал он, и Михайлов вдруг догадался:
– То есть вон значит как…
– Целиком и полностью.
– А это, стало быть, Осичка…
– По-моему, сразу видно.
– А почему Досичка? Вроде бы Адичка должен быть.
– Так тоже называют.
– Им что ж, обратный телевизор не крутили?
– У них обратная реакция.
– То есть?
– Не оторвать было.
– Присудили, выходит, к вечному младенчеству?
– Никто не присуждал. Они сами.
– Как это?
– Да так. Ходят, воняют, с ними никто не разговаривает. Некоторые наоборот: срываются. Пришлось их сюда.
– За проволоку?
– Я ж говорю: срываются некоторые.
– Ну и?
– И как-то, знаешь, пошло-поехало – бац! – и пожалуйста: Осичка-Досичка-Попочка. Так сказать – само собой съехало до уровня приемлемости. До трех, как видишь, годиков.
– То есть, допустим, годом старше…
– Уже неопределенность. Попочка, например, в семь лет еще кошек вешал, в пять – мухам крылья обрывал, вот в три – остановился на пупсиках.
– Может, у вас и грудные есть?
– Есть и грудные. Чикатило там, еще кто-то… Калигула….
– И это, стало быть, Осичка и есть, – произнес Михайлов задумчиво. – Нельзя ли мне его слегка потрепать?
– А ты не сорвешься? – недоверчиво спросил Коваль.
– Что я тебе, Ирод – младенцев мочить? – возмутился Михайлов и вошел в ограду. Осичка голышом валялся в бассейне и брызгался на Досичку. Михайлов подхватил Осю под мышки и подбросил на воздух. Тот радостно заверещал. Михайлов весело закружил его над собой.
– Ах ты, Осичка, Осичка! Точнее даже, Сосичка. Тебе бы сюда да в одна тыща восемьсот восемьдесят втором-то году, а? Кобушка ты мой. Насколько бы это было исторически приемлемее…
Тут Осичка, счастливо улыбаясь, пустил Михайлову прямо в глаза тугую струю. И в смеющихся его глазках блеснул Михайлову злорадный ястребиный зырк. Судорога отвращения передернула все существо Михайлова. И он отшвырнул младенца в воду бассейна. Тот шлепнулся и заныл.
– Ах, черт! – досадовал Коваль, выдергивая Михайлова за ограду. – Сорвался-таки, горюшко мое. Замочил младенца.
Необходимый именной указатель
КОВАЛЬ Юрий Иосифович (1938–1995), поэт, прозаик, живописец, скульптор, автор «Недопеска», «Васи Куролесова», «Самой легкой лодки», «Суер-Выера» и множества других прекрасных произведений искусства.
ВИЗБОР Юрий Иосифович (1933–1984), великий бард первого призыва, а также выдающийся журналист, киноактер, альпинист и горнолыжник.
ДОМБРОВСКИЙ Юрий Иосифович (1933–1984), прекрасный прозаик, автор «Хранителя древностей»; дважды сидел по 58-й статье.
КОРИНЕЦ Юрий Иосифович (1923–1987), известный детский писатель.
САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН Михаил Евграфович (1826–1889), великий русский сатирик. В его знаменитой сказке «Карась-идеалист» ехидная Щука все время вызывает идеалиста на диспут. Когда же он в отчаянии гаркнул: «А знаешь ли ты, что такое добродетель?» – Щука от изумления открыла пасть и машинально втянула воду. Вместе с Карасем.
Иосиф Алексаныч – БРОДСКИЙ.
Сергей Алексаныч – ЕСЕНИН.
Володя – ВЫСОЦКИЙ.
КОРНИЛОВ Лавр Георгиевич (1870–1918), знаменитый белогвардейский генерал.
КОРНИЛОВ Владимир Алексеевич (1806–1854), знаменитый русский флотоводец; на самом деле, он вице-адмирал, здесь же округлен до адмирала в интересах стиля.
ЕРОФЕЕВ Венедикт Васильевич (1938–1990), выдающийся наш писатель, автор поэмы «Москва – Петушки», король андерграунда.
ЛЕМПОРТ Владимир Сергеевич (1922–2001), великий скульптор; заново перевел «Божественную комедию» Данте, а затем и издал, снабдив превосходными рисунками.
ГАЛИЧ Александр Аркадьевич (1918–1977), великий бард, а до того – известный советский драматург.
ВАХТИН Борис Борисович (1930–1981), питерский прозаик и востоковед, человек огромного обаяния.
ГАБАЙ Илья Янкелевич (1935–1975), талантливый поэт, прирожденный педагог, известный московский диссидент (три года сибирской каторги).
ФЕЛЬДБЛЮМ Григорий Самойлович (1935–1971), подмосковный педагог, человек разнообразно и высоко одаренный.
ДОДИЧКА (1889–1945), ОСИЧКА (1879–1953), ПОПОЧКА (1925–1998) – в комментариях не нуждаются.
Посвящения и приветы, альбомная лирика
Василию Валериусу[11]
(ко дню рождения)
Как хорош композитор Сибелиус!
Превосходен епископ Макариос!
И звезда под названием Сириус
Изумительно как хороша!
Но всех лучше наш Вася Валериус,
Бук-дизайна блистательный Гелиос,
Красок масляных генералиссимус,
Виртуозиус карандаша!
Можно вспомнить поэта Жуковского,
Или, скажем, комдива Чапаева,
Соловьева-Седого, Ливанова,
Даже Лебедева-Кумача.
Но не тратьте напрасно усилия:
На земле больше нету Василия,
У кого есть такая фамилия,
Как у Васи Евгеньевича!
Но, конечно же, самое главное —
Это имя художника славное!
Без него, дорогого и близкого,
Не представить искусства российского!
Письмо А. Городницкого 28 сентября в Майорку
жене Анне Наль
Все перекаты, да перелеты,
Да разговоры с водкою.
Владеют гады и обормоты
Моей охрипшей глоткою.
То я в Чикаго, то я в Нью-Йорке,
Тяну свою мелодию,
Покуда ездишь ты по Майорке,
Забыв меня и родину.
По Санта Понса, по авенидо
Ты там гуляешь с грандами,
И подавать я не должен вида,
Хотя, конечно, надо бы.
Небось там ходишь напра-налево
И счета деньгам не ведаешь,
Небось нахально в костюме Евы
По пляжу ночью бегаешь.
Я опустился, не глажу брюки,
Имею вид несвеженький.
Скажи, Григорич[12], своей супруге:
Пусть приглядит за беженкой.
Игорю Губерману[13]
(ко дню рождения)
Ехали медведи
На велосипеде.
А за ними кот
Задом наперед.
А за ним комарики
На воздушном шарике,
Судари-сударики,
Славные очкарики,
Милые холерики,
Поглощая шкалики
И куря чинарики, —
Просто до истерики
Все читают «гарики»,
В сотом экземплярике
Из-под старой «эрики»
Под «Голос Америки» —
На которые Игорь Мироныч,
Наш уважаемый мэтр,
Так неиссякаемо щедр
Был,
есть
и, конечно, пребудет,
Докуда будет!
Песня израильской Снегурочки (Юлий Ким) Деду Морозу (Игорь Губерман)[14]
Я русская Снегурочка.
Я ангел красоты.
И вот, такая дурочка,
Приехала сюды.
Ни снега, тут ни ёлочки.
А я здесь для чего?
А всё для этой сволочи,
Для Деда моего.
Он не похож на Ленина,
Он гнусный иудей,
И борода приклеена,
И пьяный каждый день.
На нем клеймо судимости,
А также вид блатной.
И видимость значимости
В культуре мировой.
Свои обои родины,
А также белый свет
Порой он любит вроде бы,
Порою вроде нет.
Как можно жить так двойственно?
Но он-то в этом весь!
Мне тоже это свойственно,
Поэтому я здесь.
К Гердту
Изо всех наилучший Зиновий!
(Да простит мне товарищ Паперный.)
Среди множества Ваших любовей
Я не самый, наверное, первый.
Но зато, даже если я мальчик,
По сравненью с Давидом – Булатом,
Я первеющий ваш воспевальщик!
Остальные хотят – да куда там…
Ну напишут они фамильярность
Про Божественную субботу,
Под натужную высокопарность
Подпуская еврейскую ноту.
Ну срифмуют там «замок» и «Зямок»,
Открывая ворота для прочих
Обезьянок, козявок и самок
И других параллелей порочных.
И ведь все это как бы в обнимку,
Под закусочку и четвертинку,
Опустив, невзирая на совесть,
Вашу значимость, вес и весомость!
Ведь нема никого, кроме Кима,
Кто вставлял бы во все сочиненья
Ваше радио-, теле-, и кино-,
И театро-, и просто – значенье!
Кто бы ставил бы вас неустанно
Рядом с Байроном и Тамерланом,
А не с дьяволом и Паниковским.
(Им же сравнивать вас все равно с кем!)
Нет!
Когда я лобзаюся с вами,
Я не с вами лобзаюся, Гердт:
Я к Великой касаюся Славе
В виде ваших обыденных черт!
Лидии Борисовне Либединской(по случаю ее 84-летия)
1. Поздравление
Что наша жизнь? Игра.
Да, это нелегко:
Сегодня пан, а завтра как придется.
Но выиграть подряд четырежды очко —
Поверьте, далеко
Не всякому такое удается!
Вы это сделали!
Сорвали этот банк!
Достигнуть столь высокий планк —
Вот все, что нам, несчастным, остается.
2. Инструкция к подарку
В виде прихватной варежки, передника, тарелочки, полотенца и минивентилятора
Надев испанские прихват и фартук,
Готовьте смело вкусный завтрак.
Затем, с уже спокойным сердцем,
Тарелку вытрите испанским полотенцем.
Потом, как сытый аллигатор,
Подите сядьте на крыльцо,
И пусть вам охлаждает вентилятор
Разгоряченное лицо!