На сей раз мы встретились с Ребровым. Он спросил, как дела. Я пожал плечами: как всегда, ничего стоящего внимания. В США безработица растет. Инфляция. В Южной Америке где-то землетрясение. Египтяне послали нас на... Мы втерлись в Анголу. Скоро и она пошлет нас туда же. Солженицын выступил с очередной антисоветской речью. Мировая прогрессивная общественность... А у нас, как всегда, перевыполнения, встречные планы, речи,почины, пуски и запуски. Тут к нам подсел один из Безымянных.
— Скука есть суть нашего бытия, — сказал он. — Наша нормальная советская жизнь принципиально бессобытийна. Ничего исключительного у нас не должно быть. Это — уклонение от нормы. Как талант. Оригинальность. Независимый образ мышления.
— Позвольте с вами не согласиться, — сказал Ребров, к великому нашему удивлению (оказывается, он может и говорить!). — Исключительные события у нас бывают. И не реже, чем на Западе. Только мы не ценим их исключительности. Вот, к примеру, послала меня жена на рынок картошки втридорога купить. А то гости вечером придут — а жрать нечего. Иду мимо магазина «Фрукты и овощи». А рот в усмешке кривлю. Овощи! Ха-ха-ха-ха!.. Овощи в магазине?! Ха-ха-ха-ха!.. Твою мать!.. А фрукты!! С чем их едят? Ха-ха-ха-ха... И вдруг, дай, думаю, загляну! И заглянул. И что вы на это скажете?! Картошка!! В пакетах!! И не вся гнилая!! Отдельные картофелины даже есть можно!! Во как! А вы говорите, приключений не бывает! А вот вам другой пример — случай с моим соседом. Хотите — верьте, хотите — нет. Идет Сосед по Ленинскому проспекту. Видит — кофе растворимый продают. Конечно, в нагрузку кило гнилых яблок. Но это же пустяк. Главное — кофе! А то вот еще такой случай. Достал один знакомый шапку из натурального меха по блату. Надел, красуется. А в подъезде его кирпичом по голове — бах! И шапку, конечно, сперли. Он в милицию. А там на него акт: мол, шапку сам пропил, клеветой на советский народ занимается. Как раз в это время московская милиция взяла на себя соцобязательство: обеспечить стопроцентную раскрываемость преступлений. А несовершенное преступление считается раскрытым. Целый месяц общественность института вызволяла Знакомого. Еле спасли. На поруки взяли. Выпустили после того, как Знакомый подарил по шапке всем чинам милиции. Как потом доложили на собрании, к счастью, несчастье со Знакомым кончилось счастливо. Выговором отделался.
Безымянный с наслаждением слушал Реброва.
—Ого, — сказал он. — Да вы, оказывается, мыслитель. Сдаюсь! Вы, безусловно, правы. Мне это как-то в голову не приходило. Конечно! Для советского интеллигента, например, устроить сына сразу после десятилетки и без связей в университет значит неизмеримо больше, чем для корсиканского поручика стать императором Франции.
— Для вас, судя по всему, это — актуальный вопрос? — спросил я. — Ну что же, постараюсь вам помочь. Конечно, не в императоры выйти, а поступить в МГУ. На какой факультет он хочет?
— О Господи, — сказал Безымянный. — Да не все ли равно?! Гуманитарный? Черт с ним! Пусть гуманитарный! Хотя он ненавидит философию и бредит физикой. Лишь бы поступить, а там видно будет.
— Вот видите, — сказал Ребров Безымянному, — у нас даже чудеса возможны.
После ухода Реброва я решил записать телефон Безымянного и дать ему свой телефон. Он назвал мне свою фамилию, и у меня глаза на лоб полезли.
— Неужели тот самый? — спросил я. — И даже у вас проблема с университетом? И даже с физикой? Ну и дела.
И я назвал свою фамилию.
— Надеюсь, — сказал Безымянный, — не тот самый.
— Увы, — сказал я, — тот самый.
И мы хорошо посмеялись.
ДЕЛО
— Как движется твое дело? — спрашиваю я.
— Будут печатать. Ищут корректора. Ужасно медленно все это тянется. Оказывается, Там тоже не так-то просто напечататься.
— Везде одно и то же. Даже Солженицына года два мариновали, пока выпустили. Наберись терпения.
— Я и так терплю. Но мне до сих нор не верится, что книга пошла в производство. Спасибо тебе.
— Не стоит. Мы же трусливые и корыстолюбивые либералы.
—Не паясничай. Я этого не говорил.
— Ты не говорил, другие вроде тебя говорили. Да я не обижаюсь. Что правда, то правда. Вот тебе телефончик. Это — издательство «Вперед». Спросишь Степана Ивановича Трусова. Скажешь, что от меня. У него, кажется, есть место старшего редактора. Зарплата в два раза больше, чем тут. Два библиотечных дня.
НАУКА И ИДЕОЛОГИЯ
— И все-таки я не могу поверить в то, что величайшее явление в духовной жизни человечества есть просто чепуха, а грандиозное движение самой жизни к коммунизму — деградация, — говорю я. — Надо же все-таки знать меру. Надо же иметь какую-то ответственность перед людьми!
— Вот именно, — говорит Антон, — надо иметь ответственность. А разве я говорю, что марксизм есть чепуха? Марксизм действительно великое явление в жизни общества. Я лишь утверждаю, что это — не наука, а идеология. Не вижу в этом ничего ругательного. Идеология не хуже и не лучше науки. Это просто разные вещи. С разными целями, с разными законами функционирования и построения, с разными механизмами самосохранения. Идеология может возникнуть с претензией быть наукой, на основе науки, в связи с наукой, в тесном переплетении с наукой. Она может содержать в своей фразеологии много положений науки. И все-таки, раз она сложилась, она не наука. И реальное развитие мира в сторону коммунизма я не считаю деградацией. Я вообще не употребляю (по крайней мере, стремлюсь к этому) оценочные понятия. Это — грандиозный процесс, слов нет. Меня лишь интересует, что он с собой несет фактически, а не на лозунгах и в демагогии, а не в самообольщении и циничном вранье.
— Ладно, — говорю я, — пусть так. Но скажи, разве утверждения о том, что материя первична, сознание вторично, мир познаваем, пространство и время объективны, мир изменяется постоянно, количественные изменения ведут к качественным и т. п., неверны? Разве нет в обществе базиса и надстройки, производительных сил, производственных отношений, классов, партий?
— На первый взгляд, который достаточен для идеологии, но не достаточен для науки, тут все верно, — говорит Антон. — Но, во-первых, чтобы считать утверждение научным, еще мало того, что оно истинно. Чтобы считать термин научным, еще мало того, что он обозначает реальный факт. И во-вторых, если присмотреться внимательнее, то истинность утверждений марксизма и содержательность его терминологии окажутся иллюзорными. Я мог бы провести тебя через весь марксизм и показать это в деталях. Но сейчас я тебе приведу несколько курьезных примеров, которые полезны, чтобы расшевелить мозги. Мир познаваем, ты говоришь. А познаваемо ли непознаваемое? Где выход? Либо тавтология «Познаваемое познаваемо», либо допущение «Всё познаваемо». А последнее весьма рискованно. Доказано существование неразрешимых проблем. Можно доказать, что нельзя познать последствий события, которое было возможно, но не произошло. Да я тебе десятки таких примеров могу привести. Можно, конечно, сказать, что тут имеется в виду нечто иное. Что же именно? Объективное содержание в наших знаниях, не зависящее от человека и человечества вообще? Ладно. Я и тут тебе приведу сколько угодно примеров против. Как быть, например, с такими признаками вещей, которых в самих вещах нет, но которые представляют собою акт воздействия их на человека? Конечно, в вещах есть нечто такое, что... Но это уже другие признаки! А как быть с первыми? А покопайся в природе человеческого познания, и увидишь, что в основе всех продуктов познания лежит именно первое, «субъективное», а не «объективное». Чтобы научиться выделять «объективное», нужно именно «субъективное» как начало всего. Кант, милый мой, не кретин, как его изображаете вы. Он гений. Вот и начинаете вы жульническую свистопляску с обвинениями всех умных людей в ошибках, злых кознях, недомыслии. Или другой такой же курьезный пример. Все течет, все изменяется, утверждаете вы, украв эту банальность у греков. А все ли?
Например, как изменяется квадрат, корень из минус единицы, круглый квадрат и т. п.? А изменяется ли то, что неизменно? Ясно, надо выкручиваться. Мы, мол, имеем в виду эмпирические, материальные вещи. Хорошо. А идеальные не изменяются? А эмпирические неизменные предметы изменяются? Разве замена одних идей другими есть изменение этих идей? Один из законов существования идеологии: нельзя копаться в ее фразеологии дальше предела, угрожающего ее цельности и величию. Все вопросы, которые здравый человек может задать нашим философам, либо «решаются» софистически, либо отвергаются как недопустимые. Их, между прочим, стараются и не задавать: боятся отчасти, отчасти чуют, что не получат ответа, отчасти из безразличия. Помяни мое слово, и тебя со временем сожрут за то, что ты нарушил этот закон. Чуточку, но нарушил. В твоих работах об общественно-экономической формации такое копание ощущается. Знаешь, что о тебе говорили в этой связи на кафедре философии в Военной академии (там у меня знакомый)? Что ты занимаешься схоластическим логизированием категорий исторического материализма.
Сообщение Антона меня встревожило. Надо будет выяснить подробнее, что там говорилось на самом деле. И дернула же меня нелегкая связаться с этим анализом понятий! На кой это мне было нужно?! Мода! Кибернетика! Успехи логики! Системный подход! Структурный подход! Метанаука! Семантика!., твою мать!
— Я, конечно, кретин и невежда перед тобой, — говорю я. — Но людям нужно давать мировоззрение.
— Для чего, — говорит Антон, — для души или для ума? Для ума популяризация науки и обработка ее наиболее любопытных идей и результатов дает больше, чем марксизм. А это — тоже идеология. Марксизм примазывается к этой идеологии, лишь по видимости подчиняя ее себе. Для души марксизм кое-что дает лишь определенной части населения, и то лишь постольку, поскольку ей выгодно в него верить. Вряд ли кто из советских граждан (нормальных, а не сумасшедших) пойдет на муки ради веры в марксизм. Ты веруешь в него не как потребитель идеологии, а как колесико в формальном аппарате идеологии. Посмотрим, что ты будешь петь, когда тебя выкинут за ненадобностью или даже за вредностью.