Его не то чтобы забыли,
А возвеличили, но так,
Что он в глуши развел бардак.
Но вот однажды невзначай
Счастливый пал ему случай:
Рука родного палача
Коснулась и его плеча.
Потом он был и так и сяк.
По мненью всех — ничто, серяк.
Потом, минуту улуча,
Спихнул другого трепача.
Взмахнув руками после драки,
О подвигах придумав враки,
Потом, раздув их вдвое, втрое,
Стал десятирежды Героем.
Подвыпив, сытно отобедав,
Побил голодного соседа.
Другого в преизбытке сил,
Трясясь от страха, раздавил.
Потом арабов замутил.
Потом на Запад укатил,
Потом... Короче говоря,
Не тратил времени зазря.
За длинной речью речь читал
И ни хера не понимал.
И вопреки постановлению
Прославлен величайшим гением.
— Отгадайте, кто это такой?
— Тамурка закатила истерику. Теща пожала плечами и, увеличив громкость телевизора, продолжала смотреть хоккей. Я кричал о том, что с этим пора кончать, что она нас подведет под монастырь. Но с Ленки как с гуся вода.
— О, оказывается, вы у меня кое-что соображаете. Молодцы! Догадались-таки. А наша завуч не догадалась. Требует от нас, чтобы мы выдали автора и сказали, кого он имел в виду.
— Редкостная дура!
— Узнают автора и выгонят из школы.
— Не узнают! Никто же не знает, кто автор.
Ленка ушла к себе. Мы еще некоторое время поругали нынешнюю молодежь. Потом Тамурка (надо отдать ей должное, она быстро отходит) сказала, что это пройдет скоро. Сейчас все школьники такие зубастые. А как поступят в институт, сразу за ум берутся.
АГАФОНОВ
Вопрос о законах делания карьеры в нашем обществе еще совершенно не изучен. Я давно присматриваюсь к этому. Сам считаюсь карьеристом. Но до сих пор не могу разобраться в тонкостях дела. По всей вероятности, я не обладаю способностями настоящего карьериста.
Вот Еропкин, Владилен Макарович. Его отец — мелкий купчишка где-то в Сибири. Быстро приспособился к советской власти. Сыну дал самое революционное имя: «Владилен» — сокращение от Владимир Ленин. Стал видным чекистом. И даже не был расстрелян. Еропкин приехал к нам в институт в аспирантуру, оставив дома жену и двоих детей. Здесь он познакомился с дочкой Митрофана Лукича, на редкость некрасивой и глупой аспиранткой нашего сектора (по имени Эльвира). Митрофан Лукич начал тогда свой взлет на вершины власти. Еропкин охмурил завидную девицу, бросил старую жену с детьми (цинично сказав потом на свадьбе, что наука требует жертв) и женился на Эльвире. Через два года он стал доктором, через год — членом редколлегии и заведующим отделом в партийном журнале, еще через год — членкором и еще через год — директором партийного института. Теперь ему прямая дорога в академики. Это — карьера по всем законам советского образа жизни. Я такую карьеру сделать не смог бы: я недостаточно сер и безобразен, чтобы на меня клюнула Эльвира, и Митрофан Лукич не почувствовал бы во мне родственную душу и не возлюбил бы меня, как это он сделал в отношении Еропкина. Тут вся ясно. И у меня никаких претензий к Еропкину нет.
Но вот Агафонов спутал все мои представления о советском карьеристе. Парень не красавец, но довольно приятный на вид. Нельзя сказать, что талантлив, но и не глуп. Не прочь выпить. Не злой. Добродушный. Ленивый. Сонный какой-то. И никаких родственных связей. Никто ему не покровительствовал в том духе, как мне Канарейкин. Напечатал пару популярнейших книжонок но философии (учебники философии для домохозяек и умственно неполноценных, как о них говорили даже такие выдающиеся дегенераты, как Канарейкин и Петин). И, однако, попер в гору. Ни с тою ни с сего. Вдруг включили в редколлегию одного видного журнала, дали кафедру, сделали редактором, избрали в членкоры. И все это на моих глазах. Я уже был одним из известнейших теоретиков марксизма, а он — никому не известное ничтожество. И без всякого усилия обошел меня. И наверняка еще не достиг предела. В чем же дело? Антон говорит, что Агафонов признанно бездарный человек, потому не опасен, а я в представлении наших верхов считаюсь талантом и потому — опасным человеком. Но это не объяснение.
Хотя я помогал Агафонову проталкивать его первые паршивые статейки и редактировал их, у нас сохранились прекрасные личные отношения. Мысль о том, чтобы сделать хорошую рецензию на мою книгу в его газете, мне пришла в голову давно. Но я не торопился с ее реализацией, так как особой надобности не было. В сложившейся ситуации упускать такую возможность было просто глупо. И я позвонил Агафонову. Вечером мы с Тамуркой поехали к ним на новую квартиру в одном из роскошных цековских домов в центре (в «Царское село» Агафоновы ехать не захотели). Я знал, что от вида гигантской квартиры Агафоновых (холл больше двадцати метров, кухня тоже за двадцать, кабинет тридцать метров!!) у Тамурки настроение будет испорчено на неделю, но интересы дела требовали жертв. Вечер прошел как обычно у Агафоновых: много ели и пили, лениво сплетничали, тупо смотрели цветной телевизор, молчали. Агафонов к идее рецензии отнесся совершенно спокойно. Рецензию я пишу сам, а Агафонов подумает, кому дать подписать. Самому ему нельзя. Теперь без санкции ЦК он выступать публично не имеет права. Я предложил поговорить с Еропкиным. Агафонов сказал, что это хорошая идея. А если Еропкин не согласится, то подпишет... В общем, это не проблема.
ПРОГРЕСС
После реконструкции площадь Космонавтов стала очень красивой. У подножия букв разбили клумбы с цветами. В самом центре построили огромный мозаичный портрет Ильича с поднятой рукой, прищуренным глазом и в кепочке. По вечерам портрет то загорался, то потухал. Причем очень эффектно. В последнюю очередь загорался глаз. Некоторое время глаз подмигивал заговорщицки и потухал. Вслед за ним последовательно (от центра к периферии) потухал весь портрет. Под портретом Ильича установили (тоже на бетонном основании) стационарные металлические матрицы, в которые в праздничные дни вставляются портреты членов и кандидатов в члены Политбюро. Буквы Лозунга заменили титановыми, поскольку нержавеющая сталь почему-то сначала почернела, а потом покрылась бурыми пятнами. Говорят, что на этом кто-то поднажился, подсунув вместо нержавеющей стали обычную жесть. Но от этого Лозунг только выиграл. Его стали показывать иностранцам наряду с образцово-показательными колхозом «Борец», совхозом «Вперед», заводом «Луч» и зверофермой норковых шуб «Зима».
МЕЧТА КАРЬЕРИСТА ПОМЕНЬШЕ
Ленка опять притащила стихотворение своего приятеля. Я решил, что оно — про меня, и обиделся. Но Ленка поклялась, что оно не про меня, а про Васькина, что ко мне как раз все относятся хорошо, потому что я добрый, а Васькин злой, и что это чувствуется в наших книжках. Я сказал, что я действительно слишком добрый, а вот ее приятель — злой и даже ядовитый щенок. Какой же хороший человек напишет такое:
Мне душонку лишь одна сжигает страсть,
Не припомню даже, с коих давних пор:
Жажду-стражду в академики попасть:
И согласен для начала на «членкор».
Не скрываю, академиком зазря
Привилегий всяких кучу отхвачу.
Но не ради них, по чести говоря,
В академики я сызмальства хочу.
Я мечтаю хоть бы в жизни раз один
Ощутить в чужих глазах немой вопрос:
Как же этакий подонок и кретин
До высот таких немыслимых дорос?
Теща сказала, что у Ленкиного приятеля по литературе наверняка не больше тройки. Во всяком случае, она ему больше тройки не поставила бы. Ленка сказала, что участь всех великих поэтов трагична: при жизни им ставят тройки и даже двойки, а после смерти заставляют долбить как образцы для отличников. Тамурка сказала, что стихи ей нравятся, что про нашу дерьмовую жизнь и стихи надо такие же дерьмушные. Сашка сказал, что в стихах Ленкиного приятеля есть изюминка, так что со временем из него выйдет поэт не хуже Галича. А что касается меня, то академиком мне не быть (сказал Сашка), так как я отношусь ко всей своей деятельности без внутренней серьезности, без партийно-казенного трепета. И это чувствуется во всем. И не нравится, конечно. В заключение своей речи он загнул такое, что мне стало даже страшновато. Он сказал, что мое положение в советской марксистской элите подобно положению адмирала Канариса в бандитской шайке Гитлера. Тамурка сказала, что Сашка хватил слишком высоко, что тут напрашивается скорее сравнение с домом терпимости, в котором одна проститутка отличается от прочих тем, что собирается завести честную здоровую семью. Я сказал, что это не остроумно. Тамурка сказала, что в новом издании собрания сочинений нашего вождя собирались слово «проститутка», которое наш вождь любил употреблять, записать так: «п.....а» и сделать примечание: «блядь». Но потом решили держаться ближе к оригиналу. Ленка спросила, когда же, в конце концов, напечатают его сочинения полностью. Тамурка сказала, что тогда на титуле надо будет написать: «Детям до шестнадцати лет читать запрещается».
РОГОЗИН
«Голоса» (так называют западные радиостанции, ведущие передачи на русском языке для Советского Союза) передали, что Рогозин уезжает по приглашению из Израиля. Хотя случаи отъезда русских деятелей культуры по таким приглашениям уже имели место, но они так или иначе были оправданы: то русский интеллигент оказывался по крайней мере наполовину евреем, то жена оказывалась еврейкой. Тут же случай чистый. Рогозин не скрывал, что его еврейское родство — липа. В какой-то инстанции на вопрос о том, какова фамилия пригласившего его родственника, вытащил из кармана мятую бумажку и по складам прочитал незнакомое слово. Когда его спросили, кто же — мужчина или женщина, он ответил, что не знает, а из написания фамилии установить нельзя.