Наконец, если взять общество в целом, то очень небольшая часть лиц выталкивается на роль оппозиционеров, борцов за справедливость, обличителей. Их имена хорошо известны. Их влияние на все советское общество огромно, хотя его и стараются всячески скрыть. Деятельность Солженицына и Сахарова — это целая эпоха в социально-политическом развитии советского общества. Кстати сказать, Солженицын выталкивался на роль оппозиционера не только по содержанию своих сочинений и речей, но и как талантливый писатель. Огромная армия бездарных наших писателей выбросила его вон из своей среды, чтобы он не портил привычного их образа жизни и принятых критериев оценок.
Я обдумывал это все (больничное безделье располагает к таким размышлениям), совсем забыв о том, что основу для этого я взял все из той же книги Антона. Когда я это заметил, я сказал себе: а при чем тут Антон, я и без него додумался бы до этого, это же очевидные тривиальные истины. Но и это были слова Антона. В предисловии к книге он писал, что видит свою задачу не в открытии сенсационных тайн советского общества, а в некоторой систематизации очевидных и общеизвестных вещей и в отыскании их закономерностей.
АНТОН
Пришел Антон. Сказал, что на кафедре философии в ВПШ меня поносили. Все за то же — за формацию.
— Это ты меня сбил с панталыку, — шутя сказал я.
— Знаешь, в чем твоя главная слабость? — сказал он. — В половинчатости. Бить тебя все равно будут. И после выборов побьют, это очевидно. А за что? За пустяки. Если уж быть битым, так за дело. Надо было идти до конца. Тогда, может быть, и бить не стали бы. Растерялись бы и промолчали. Не выгодно было бы бить. Как с Лебедевым.
— Я остановился на полпути, как ты считаешь, не по глупости и не по трусости, — сказал я. — Ты-то знаешь, что я не трус. Не убеждает меня твоя концепция! Ты считаешь, что некие универсальные социальные законы, лишенные ограничителей, выработанных прошлой историей цивилизации, определяют суть и все стороны жизни нашего общества. Но как? Это же надо доказать.
— Это нельзя доказать, — сказал Антон. — Это надо увидеть. Затем исследовать общество в этом разрезе. Затем построить теорию или серию теорий по правилам построения теорий в опытных науках. Проверить теорию на фактах и т. д. Ты сам все это прекрасно знаешь.
— Ну поясни хотя бы примерно, чтобы я смог увидеть, — сказал я.
— Это тривиально, — сказал Антон. — Я не понимаю, почему ты не видишь сам. У тебя же голова на десятерых. Возьми любое значительное учреждение и посмотри на структуру коллектива людей. И посмотри, что в этой структуре идет от интересов дела, а что от чего-то другого. Сектора, отделы, институты... Что тут обусловлено законами физики, биологии, языка и т. п., которые призвана изучать наука? Ничего. Интересы управления? Конечно! А что это такое? Дело? Это и есть социальная жизнь, как таковая. А раздутые штаты — это от того же базиса?? А лень? А халтура? А безответственность? Даже твои производительные силы испытывают определяющее влияние законов социальности. Проследи состояние и эволюцию нашей промышленности, и ты найдешь на всем их печать. Даже космические полеты продиктованы ими, а не потребностями производства. Я уж не говорю о таких вещах, как чудовищный паразитизм большой части населения, низкая производительность труда, прикрепление населения и т. д. А возьми всю сферу культуры. Что ты высосешь из того, что у нас — общественная собственность на средства производства, нет эксплуататорских классов и т. п.? А пойди путем, о котором я тебе твержу столько лет, и все становится прозрачно ясным. И с точки зрения механизмов. Шестьдесят тысяч бездарных и среднеспособных писателей, неплохо живущих при этом строе, поддерживаемые мощным партийно-государственным аппаратом, тоже неплохо устроившимся, сломают шею любой попытке создать правдивую и талантливую литературу. С Солженицыным расправились главным образом не потому, что он разоблачал, а потому, что он талантливо делал это. И по содержанию. Есть человеческие проблемы, возникающие в силу наличия в обществе актуально действующей системы нравственности, и проблемы, возникающие в силу отсутствия таковой. Лишь первые образуют основу духовно великой литературы. Донос, измена, предательство, обман и т. п., например, не рождают проблем, достойных быть проблемами великого искусства, в обществе, в котором нравственность не образует социально значимого механизма. Великое искусство есть порождение нравственной цивилизации, есть одно из ее средств. Потому у нас нет и не может быть великого духовного искусства. Мы можем заставить всю страну плясать, кататься на коньках, петь в хоре. Но мы не допустим, чтобы у нас появлялись великие писатели типа Достоевского и Толстого. Да что говорить. Фактов в избытке. Они сами просятся в науку. А мы всеми средствами отбиваемся от них.
НОВОСТИ
Пришли Сериков, Новиков и Светка. Рассказали о ходе дел над книгой. Оказывается, дела идут как следует. И даже лучше. Так что мое отсутствие сказывается благотворно. Потом они рассказали последние новости и сплетни. У Сидорова из сектора этики украли дубленку. У Китаевой ревизия обнаружила махинации на тысячу рублей с профсоюзными марками. Институт кипит. Китаева в институте больше двадцати лет. Старый член партии. Начальство хочет ее спасти как ценного работника (как стукача?), а низы требуют крови. Приехала делегация из Югославии. Очень хотели встретиться со мной. Тваржинская усмотрела в этом криминал, ибо югославы, как известно, все ревизионисты. Карасева опять не выпустили за границу на симпозиум, а там из- за этого был маленький скандальчик. Новый ученый секретарь задергал институт бумажной формалистикой. Начинают копать иод диаматчиков, ищут позитивистские шатания. В общем, маразм крепчает. Все уверены в том, что я пройду в членкоры. Поговаривают о том, что пора наш отдел превращать в самостоятельный институт.
— И устроить погром, как у социологов, — смеюсь я. — Надо сначала пару коллективных книжек выпустить серьезных, несколько сборников и индивидуальных монографий. Года через два можно будет и об институте вопрос поставить.
Потом рассказали мне последние анекдоты. И все — о съезде. Приходит ребенок из детского сада, плачет, говорит, что больше туда не пойдет. Почему, спрашивают его. А потому, говорит, что воспитательница нас все время пугает: съест капеесес, съест капеесес! Или такой: при входе во Дворец съездов люди спрашивают у делегатов, нет ли лишних билетиков. Зачем вам, удивляются делегаты. А тут комедию смешную показывают, говорят люди.
А вот отгадай, — говорит Новиков, — что это такое...
Он двигает рукой сверху вниз и чмокает губами. Я, конечно, не знаю...
— Это прибытие партийно-правительственной делегации.
А Сериков прочитал стихотворение:
Обижается народ:
Мало партия дает.
Наша партия не б...ь,
Чтобы каждому давать!
В общем, было очень весело. После того как они ушли, заявился Дима. Привез ужасно много еды и подробнейший отчет о процессе Хлебникова. Тот отделался пустяками: всего пять лет. Разговорились о диссидентах вообще и пришли к единодушному заключению: советское диссидентство теоретически выделяется из общего либерализма лишь степенью своего негативного отношения к советской реальности, а не продуманностью некоей позитивной программы преобразований. Зато полностью разошлись в оценке их практической деятельности. Дима возвел их в ранг героев, а я сказал, что они — спекулянты на ситуации определенного рода, что они думают не столько об обществе, сколько об удовлетворении своего тщеславия. Дима сказал, что думать так — пошлость. Однако разумных аргументов Дима не привел. Конечно, среди них есть героические личности. Но не они определяют общую картину. Дима сказал, что, если даже у них тысяча человек будут прохвосты и лишь один — герой, все равно этот один придаст целому героическую окраску. Я этого понять не мог. И мы стали говорить о каких-то пустяках.
ВО ИМЯ НАРОДА
— Трудиться и жертвовать собой, — говорит Сашка. — А ради чего? Во имя народа, говоришь? Народу служить? Демагогия это, и ты сам прекрасно знаешь.
Сталин со своей бандой творил мерзости во имя народа. И сотни тысяч его подручных убивали и терзали людей во имя народа. И нынешние сотни тысяч хапуг и карьеристов творят во имя народа.
— Не все же хапуги и карьеристы.
— Не все. А много ли ты среди своих знакомых назовешь людей иного рода? А ты спроси их, во имя чего они такие? А что такое народ? Население?
— Нет, конечно, не население. Народ — категория социальная. Видишь ли...
— Вижу. В прошлом веке это еще имело смысл. А теперь не то. Рабочие? Крестьяне? Уборщицы? Солдаты? Канцелярские служащие? Студенты? Учителя? Где он, твой народ, как социальная категория?! Те, кто хуже всех живет? Хорошенькая категория! Чем рабочие хуже живут, чем дядя Антон? Ты сам писал, что уровень жизни больших масс населения определяется характером социального строя общества. Правда, ты писал, что у нас высокий уровень, растущий и перерастающий. Хотел бы я знать, ты это написал после того, как за картошкой сходил или до этого?! Солженицын прав: надо в корне менять всю систему наших понятий, оценок и целевых установок. Требование свободы слова — реальность. Долой цензуру — реальность. Свобода эмиграции — реальность. Гласность — реальность. А это все нечто иное, чем «во имя народа». Думаю, что и «народу» от этого будет лучше. Правда, те, кто такие требования выдвигает, душатся от имени «народа», во имя «народа» и силами самого «народа». А работа во имя Общества, Государства, Партии есть просто циничный карьеризм или тупость.
— Ты сам все понимаешь. О чем же говорить?! Мое мнение для тебя — нудная холуйская философия. Чего же ты хочешь?
— Не знаю. Не знаю. И потому злюсь. Окончу университет. А дальше что?