Сейчас я очень жалею о том, что не записывал речи Антона в свое время. Я не придавал им значения. Жаль также, что не дали мне его книгу хотя бы на пару суток. Теперь я, конечно, сделал бы из нее все нужные выписки. А теперь ничего не поделаешь. Какие бы задержки с книгой Антона ни происходили, она рано или поздно выйдет. И я не успею... И как я могу все это использовать? В форме критики? А кому я припишу эти идеи? Потом, надо время, чтобы привести это в систему. Не меньше года. О господи, какой же я был болван! Антон десятки раз излагал мне свои идеи по каждому важнейшему вопросу коммунизма, и я не удосужился записать хотя бы их суть. То, что я теперь припоминаю, — бессистемные крохи... А что, если попросить Антона дать мне рукопись книги на время? Это идея! А если у него нет ни одного экземпляра? А что он подумает? Нет, это не годится. Надо опять перечитать работы наших диссидентов. Ну и ситуация: один из ведущих теоретиков ортодоксального марксизма и коммунизма черпает идеи из непрофессиональных работ противников марксизма и коммунизма! Неужели Антон и в этом прав: марксизм (и коммунизм) как идеология есть воровство, сопровождаемое погромом источников, из которых воровали и воруют, подобно тому как реальный коммунизм как строй общества есть паразитический нарост на теле западной цивилизации, есть ее побочный и вторичный продукт. Паразит, убивающий породившее и вскормившее его (и до сих пор питающее его) существо. Сумеет ли этот паразит развить в себе творческие потенции или заведет человечество в тупик типа муравейника или империй древнего (а может быть, и нынешнего) Китая?
Однажды мы с Антоном говорили об увлечении некоторой части нашего общества спиритизмом, парапсихологией, йогой и т. п. Сказав, что эти явления бесперспективны в качестве устойчивых идеологических феноменов, Антон заметил при этом, что они не случайны. Потом в книге я мельком просмотрел рассуждения на эту тему. Вспоминаю одну любопытную идею на этот счет. В нашем обществе, писал Антон, ощущается бессилие как отдельного индивида, так и любой их совокупности противостоять отрицательным явлениям наступающего или уже наступившего и усиливающегося коммунизма. Отсюда — естественное стремление обезопасить и хотя бы частично защитить себя изнутри своей личности (факт, точно так же вероятностно предсказуемый), выработать систему правил уклонения от вредных воздействий общества на индивида или нейтрализации таких воздействий. Это стремление пронизывает все слои общества и вносит нечто от себя во все части и формы реальных идеологий.
Если к этому добавить взаимное проникновение и взаимное влияние слоев друг на друга, то можно тривиальным образом предсказать тенденцию к образованию некоей единой реальной идеологии коммунистического общества. Пусть внутренне расчлененной, но единой. С этой точки зрения, например, цинизм как идеология в рассмотренном выше смысле оказывается составной частью этой единой идеологии. А панические метания из состояния крайней веры в демагогические лозунги в состояние крайнего неверия в них заражает и высшие слои общества, порождая время от времени приступы массовой истерии.
Мне совершенно очевидно, что суждения Антона в большинстве своем суть суждения дилетанта. Но они искренни и честны. И лишь с такого дилетантизма (а не из модных книжек западной социологии, советологии, антикоммунизма и т. п.) может начаться настоящая наука о нашем обществе. Я уверен, что, если книга Антона выйдет, ее нельзя будет получить ни в одной нашей даже сверхзакрытой библиотеке, тогда как любая западная «враждебная» литература имеется сейчас даже в кабинетах многих старших научных сотрудников.
О ЛИЧНОСТИ
— Дядя Антон, — говорит Сашка, — в наших книгах и фильмах о войне показывают такие прекрасные отношения между людьми. Что это, вранье?
— Нет, почти все правда.
— Так, значит...
— Что «значит»? Ты бывал в санатории? Какие там были у вас отношения?
— Прекрасные. Но война — не санаторий.
— Война-то — не санаторий. Но у них есть общие черты. На войне бывает много случаев, аналогичных санаторию в следующем смысле: в них исключено постоянное действие социальных факторов. Например, в санатории и в бою обычно не делают карьеру. Но стоит внести в такие ситуации сильный социальный фактор, как картина меняется. Тебе приходилось флиртовать в санатории? Представь себе, ты интересуешься некоторой женщиной. И нравишься ей, так что имеешь шансы. Но вот в твой санаторий приехал крупный чин, от которого может зависеть судьба интересующей тебя женщины. И он дает ей понять, что не против завести с ней роман. Кого она предпочтет, как ты думаешь? Ясно? И что останется от твоей гармонической картины прекрасных отношений? Пшик. Или вот тебе другая ситуация. Начальнику крупного соединения предстоит выбрать решение из двух возможностей. Первая возможность связана с бессмысленной потерей людей, но сулит одобрение начальства, повышение, награды. Вторая возможность исключает такие потери, но связана с риском гнева высшего начальства и даже с риском потери должности (или хотя бы с риском задержки повышения). Что предпочтет этот начальник? Конечно первую возможность. Мыслимы исключения. И в книжках и в кино нам их иногда подсовывают. Но в жизни я их не встречал ни разу. Наши фильмы и книги врут, но весьма своеобразно: они правдиво показывают ситуации, исключенные из сферы постоянно действующих социальных факторов, т. е. ситуации исключительные и временные; а если они касаются действия социальных законов, то изображают их как нечто случайное, единичное, преодолеваемое, порицаемое и т. п. Правдиво показать бой, передышку между боями, госпиталь и т. п. — штука нехитрая. Но это не есть правда о войне. Правда о войне — это расстрелы военачальников перед войной, несколько миллионов пленных за несколько недель войны, враг на берегах Волги, потери один к пяти, распределение людей по тылам, штабам, теплым и сытым местечкам, бесчисленные награды сытым паразитам, не видавшим противника, и т. п. Ясно?
— Ясно. Значит, все-таки вранье.
— Вранье. К тому же в реальной военной жизни имело место не такое распределение времени, значимости и субъективной ценности событий, как в книжках и в кино.
Мы в это время смотрели по телевизору фильм о войне. Фильм с претензией на правду и критику.
— Видишь, как этот симпатичный майор обхаживает эту девицу? Сколько времени! Сколько слов! И как все чисто и благородно! А на деле ему достаточно приказать ей прийти, и она без звука ляжет с ним спать. Так это обычно и делалось.
— Не вижу в этом ничего страшного, — сказала Тамурка.
— И я не вижу,- — сказал Антон. — Я лишь утверждаю, что фильм — вранье.
— Конечно вранье, — сказала Тамурка. — А если правду показать, будет неинтересно.
— Смотря кому, — сказала Ленка. — Я бы предпочла правду.
— Потому что ты еще маленькая и глупенькая, — сказала Тамурка.
Теща, Ленка и Тамурка затевают нудную перепалку, что не мешает им смотреть и комментировать фильм. Я краем уха прислушиваюсь к тому, о чем разговаривают Антон и Сашка.
— Обрати внимание, — говорит Антон, — как различаются «наши» и немцы. У наших у всех имена, лица, характеры, судьбы. Их всех, конечно, шлепнут. Но сначала они проживут индивидуальную жизнь на наших глазах. Они, скажем так, персонифицированы. Для нас с тобой они выделены как самодовлеющие личности с особыми «Я». И мы переносим это наше с тобой восприятие на них так, будто бы они персонифицированы для самих себя. Это — одна из закономерностей восприятия произведений искусства. Теперь посмотри на немцев. Различаешь ты их имена и лица? Воспринимаешь ты их как личности с индивидуальной судьбой? Смотри, они внезапно и случайно выскочили, как призраки. Щелк, и готов один. Шелк, и нет другого. Они не персонифицированы. Попробуй поставь себя на их место. Представь себе, что ты — один из них, но такой, как он тут показан: мелькнул на экране, взрыв, и нет тебя. Так вот, главная ложь нашего искусства состоит даже не в том, о чем я говорил. А в том, что реально для подавляющего большинства людей (на войне и в мирное время тоже!) такой персонификации, как это изображает наше искусство, нет. А если и есть для некоторой части, то совсем не в таких формах. В каких? Например, холуйство и угодливость перед начальством. Стремление вылезти на вид. Шутовство. И т. и. Геройство? Иногда. Но о каком геройстве может идти речь для масс людей, уничтожавшихся без разбора авиацией, танками, артиллерией? Да и что такое геройство? Вот летит эскадрилья. Впереди идущий самолет сбили, а я уцелел. Я получил награду. В чем тут геройство? Случай. У нас говорят даже о массовом героизме. Что это? Реально это — массовые мучения. Тут, брат, заключена великая проблема.
— Но ведь и раньше так было. И на Западе так бывает.
— Бывало. Бывает. Но тут есть принципиальный аспект. Западная цивилизация, развив персонификацию индивида до высокой степени для значительной части населения, развила ее в той или иной мере для всего общества. Не забывай, между прочим, что верующий человек уже персонифицирован по крайней мере в минимальной степени: перед Богом, а значит, в своих собственных глазах. Даже деревенский пастух был более персонифицирован, чем нынешний заведующий... скажем, сектором или секретарь райкома партии. Наше же общество есть общество, осуществляющее общую деперсонификацию индивидов как принцип. У нас господствует тенденция, согласно которой степень персонифицированности индивида зависит от уровня его социальной позиции. Потому все эти «культы личности» у нас не случайны. Потому у нас ожесточенное самоутверждение с самовыделением пронизывает все стороны нашей жизни и все слои общества. В людях в силу их прошлой биологической истории сложилась врожденная способность — стремление к выделению себя из общества и осознания себя в качестве личности, т. е. в качестве некоей самодовлеющей ценности. Последующая история цивилизации развила эту способность до высокой степени. Современная культура, без которой современное (в том числе и наше) общество не может существовать, стимулирует эту способность в сильнейшей мере. А с другой стороны, социальный строй нашей жизни с необходимостью порождает тенденцию к деперсонификации всего (именно всего!) населения страны. Отсюда, естественно, вытекают наши чудовищные формы самоутверждения. Раздувание ничтожеств в гении, бесконечные самонаграды, звания. Когда в наших конторах сотрудники со злобой воюют за копеечную надбавку, дело тут не столько в размерах надбавки, сколько в самом ее факте. Стремление главы государства увешать себя орденами, чинами, званиями, мелькать в газетах и телепередачах с этой точки зрения явление такого же порядка, как стремление бухгалтера быть отмеченным благодарностью в приказе. Как тот, так и другой реально личностями не являются, но рвутся каждый в меру своих возможностей выглядеть ими в своих глазах и в глазах окружающих. Подчеркиваю, они стремятся не быть личностями (это для них исключено), а выглядеть так, будто они являются личностями. И получаются ложные личности, иногда — грандиозно ложные. Сталин, в частности, в значительной мере уже испытал явления этой закономерности, но в чистом виде пример ее дают наши теперешние вожди.