Средневековая Европа и прежде сталкивалась с ересью. Однако то, что происходило тогда на юге Франции, носило принципиально иной характер. Мы склонны, опираясь на источники, объединять всех инакомыслящих под названием «катары» и приписывать им формализованную дуалистическую теологию — жесткое разделение между «материальным миром» и «миром духовным». Считалось, например, что катары воздерживаются от секса, не едят мяса и имеют строгую иерархию. Но в реальности все было намного сложнее и запутаннее.
Не было никакой «религии катаров». Однако существовала враждебность по отношению к священникам («антиклерикализм»). Эта враждебность отчасти проистекала из скептического отношения к полезности священства в целом, отчасти — из стремления к более чистому «апостольскому» образу жизни, который отвергал мирское богатство. Подобные идеи были характерны не только для земель графов Тулузских. Критика чрезмерно мирских (похотливых, прожорливых, жадных) священников и монахов является лейтмотивом средневековой литературы, особенно в fabliaux, или баснях — коротких нравоучительных историях, часто чрезвычайно вульгарных, граничащих с порнографией. Главной задачей этих историй было преподать урок мирянам (например, пояснить, что не следует заниматься сексом со священниками, наставлять рога своему мужу и т. д.). Однако на юге Франции действительно существовала интересная разновидность мирской религиозности, которая шокировала и устрашала новый класс церковной элиты с университетским образованием, к которой принадлежал и Иннокентий III.
Конечно, это не значит, что епископы и священники по всей южной Франции поддерживали неортодоксальные системы верований (хотя северные коллеги часто их в этом обвиняли) или что население этого региона не было христианским. Рост озабоченности «ересью», который наблюдался на рубеже первого тысячелетия, а затем продолжался в течение позднего Средневековья, можно объяснить тем, что люди действительно обращали внимание на то, что другие говорили об их религии и как ее исповедовали. Например, история святого Гинфорта — «святой борзой» (да-да, настоящей собаки) иногда преподносится как пример крестьянского суеверия, но при ближайшем рассмотрении обнаруживает много общего с ортодоксией. Согласно легенде, Гинфорт спас младенца от змеи, но отец ребенка, вернувшись домой, неправильно понял происходящее и убил собаку. Устный образ верной собаки слился с образом святого человека, подчеркивался здесь и элемент классовых противоречий (неблагодарный хозяин). По сути, эта история — своеобразный сплав традиционных христианских обрядов и историй о святых с элементами устных преданий. «Неортодоксальной» эту историю объявили тогда, когда монах из Парижского университета прочесывал эти земли в поисках еретиков.
В этом случае, как и во многих других, церковники XIII века, воспитанные на римских классиках и Отцах Церкви, использовали более старые понятия для описания собственного мира. Например, многие обвинения, выдвинутые против так называемых катаров, дословно повторяли те, что звучали против ранних христиан в III и IV веках. Прошло тысячелетие, и мы опять читаем о новых «донатистах» и «манихеях». Интеллектуальный мир, в котором жили такие люди, как Иннокентий III, обеспечивал структуру, которая определяла их мировосприятие, но эту структуру ограничивала ностальгия по героическому христианскому прошлому.
Заблудшие христиане, казалось, представляли экзистенциальную угрозу для добрых христиан во всем мире. В середине XII века аббат Клюни спросил магистра ордена тамплиеров: «Против кого следует сражаться тебе и твоим людям? Против язычника, который не знает Бога, или против христианина, который исповедует Его на словах, но сражается с Ним на деле?» Это был риторический вопрос с ясным ответом: лжехристиане представляли большую угрозу.
В окрестностях Тулузы уже какое-то время назревали неприятности. На момент резни в Безье по меньшей мере несколько поколений «добрых христиан» (как они себя называли) жили здесь в укрепленных городах и селах. Сначала сюда направили проповедников с севера, в основном монахов-цистерцианцев, которые должны были реформировать духовенство и вступать в диспуты со всеми «добрыми христианами», которые встретятся им на пути. Но проповедники часто затруднялись отличить «еретика» от «ортодокса» — реалии жизни никак не соответствовали идеям, рожденным в умах северных церковников.
Все изменилось с приходом Иннокентия III. В качестве модели он использовал притчу из Евангелия от Матфея 13:24–30. В ней хозяин засеивает свое поле пшеницей, а ночью его враг сеет сорняки. Все заканчивается тем, что хозяин позволяет и тому и другому расти до жатвы, чтобы сохранить пшеницу, а затем собрать и сжечь сорняки. Для Иннокентия это была аллегория эпохи. Церковь посеяла добрые семена в надежде на то, что христианство окрепнет, но вмешался дьявол и его приспешники и распространили инакомыслие (то есть сорняки). Поскольку инакомыслящих трудно отличить от правильных христиан, полю позволили расти. Только во время жатвы — апокалипсиса — их разделят: еретиков уничтожат, а правильных христиан соберут для спасения. Надежда на апокалипсис никогда не покидала Иннокентия. Церковь засеяла поле, дьявол осквернил его, и на юге Франции не отличить зерна от плевел.
В течение первых десяти лет своего понтификата или около того Иннокентий III усилил работу с паствой в регионе и даже одобрил деятельность новой группы странствующих проповедников, сторонников бедности и аскезы, во главе с кастильцем по имени Доминик де Гусман. Эта группа вскоре превратится в доминиканцев. Усилия, казалось, приносили плоды, и сорняки как будто оставались под контролем вплоть до 1208 года.
В январе был убит папский легат. Неизвестно, был ли в этом замешан граф Тулузский, уже имевший разногласия с папством по поводу помощи в подавлении ереси, но он определенно не расстроился. Папа попросил короля Филиппа II Августа вмешаться, но тот отказался. Тогда Иннокентий нашел других заинтересованных — дворян с севера, которые сочли за счастье сокрушить врагов Христа, а также расширить свои владения на юге путем завоеваний. Духовное и материальное всегда шли рука об руку. Армия двинулась на юг. Одной из первых остановок был Безье. Настало время сбора урожая. Пришло время выжигать сорняки.
Война против катаров, или альбигойцев, продолжалась с 1208 по 1229 год. В разгар похода Иннокентий созвал большой церковный собор, который должен был состояться в Латеранском дворце в Риме в ноябре 1215 года. Прибыло невиданное множество людей — епископы, архиепископы, кардиналы, монахи, аббаты, представители королей Франции, Венгрии, Иерусалима, Арагона и Кипра, а также императоры Германии и Константинополя. Были здесь и те, кто возглавлял священную войну на юге Франции. К концу месяца собором был провозглашен 71 канон, признанный всеми.
Первый канон начинается с утверждения «веры», но fides на латыни означает не столько веру, сколько верность. В нем декларируется учение о Троице, человеческой природе Иисуса и важности жертвы. Затем говорится: «Существует одна вселенская церковь верующих, вне которой нет абсолютно никакого спасения». Однако эта церковь открыта для всех, заверял совет публику. Крещение позволяет любому войти в нее, а покаяние возвращает в общину любого, кто от нее откололся. Остальные каноны подчеркивали и разъясняли это утверждение, противопоставляя ортодоксию катарам, упрекая священников, чей небрежный надзор позволил процветать ереси, и оправдывая насилие в отношении инакомыслящих. Затем все доктрины совершают полный круг и в качестве окончательного постановления собора повторяются в завершающем Каноне 71.
Канон 1 определил сообщество, и теперь это объединенное сообщество смотрело вовне. Канон 71 — это призыв к священной войне, новой экспедиции в Святую землю. Собор призывает всех добрых христиан покаяться в своих грехах, вернуть церкви свой fidem («веру») и нанести удар врагам Божьим. Бог дарует победу своим очиcтившимся последователям, но «тем, кто отказывается предоставлять поддержку [помогать священной войне]… Апостольский Престол решительно и торжественно заявляет, что призовет их к ответу в последний день перед лицом судьи страшного суда».
Иннокентий III и совет напоминали своей пастве, что пшеница выросла вместе с плевелами и пришла пора сбора урожая. Времени было мало. Первую партию сорняков сожгли в Константинополе, затем в Безье. Следующим и последним городом, готовым к жатве и к огню, должен был стать Иерусалим.
Глава 14. Витражи и запах горящих книг
Париж XIII века рассказывает нам историю о взаимодействии архитектуры и власти, королевского могущества и пространства и о том, какие идеи стоят за всем этим. Людовик IX (1226–1270) принадлежал к правителям нового поколения, он воспользовался юридическими, экономическими и политическими коллизиями прошлого столетия, чтобы создать такой тип правления, который позволил бы ему контролировать большую часть Франции, чем могли себе представить его предшественники. Решение построить новую часовню Сент-Шапель, настоящее украшение дворца, было частью программы по централизации власти. Устремленные ввысь витражи часовни раскрывают историю translatio imperii («передачи императорской власти»), подробно повествуя, как Терновый венец, самая священная реликвия в христианском мире, переместился с головы Иисуса в новый Рим в Константинополе, а затем сюда — в часовню французского короля.
Через Сену от острова Сите, напротив почти достроенного собора Парижской Богоматери и в пределах видимости возводимой в то же время часовни Сент-Шапель, на правом берегу реки был зажжен огонь, который одновременно освещал и уничтожал. В июне 1241 года просторную Гревскую площадь, близ современной площади Отель-де-Виль, заполонила толпа людей. Собрания в этом месте были обычным делом, здесь, например, проходили публичные казни, но случай был особый: на этот раз сжигали не людей, а книги, около двадцати телег с текстом, который считался опасным и еретическим, — Талмудом.