Когда дверь закрылась, я сказала:
– Суженый… ряженый…
Голос почему-то сорвался, стал тоненьким. Я затаила дыхание, не смея шелохнуться и, повинуясь не то страху, не то порыву вдохновения, бросила в чашу ветку полыни, что лежала рядом.
– Покажись!
От моих пальцев сушеные листья потемнели и скрючились, горький едкий дым взвился вверх. Чернильная тьма за спиной выцвела и превратилась в туман. Омут зеркальной глади чуть смазался. Я моргнула, вгляделась…
Но отражение осталось ровно таким же, как и было. Я раздосадованно оттолкнула от себя миску с дымом, собираясь встать, но тут в центре зеркала вдруг показалась точка. Сначала мне почудилось, что это грязь, я потянулась к ней, чтобы счистить, но точка внезапно задвигалась. Сначала легонько так, несмело, а потом завертелась, набирая скорость.
Я подалась вперед. Казалось, то не точка, а зверь: волк или огромная собака. С каждым кругом зверь рос и обретал все более ясные черты. По коже прошел мороз: не оставалось ни малейших сомнений, что зеркало показывало мне мою судьбу. Но что это значило?
Зверь добежал до края рамы, а потом вскинул пасть вверх и… завыл.
Я вскрикнула, закрыла глаза руками. А когда вновь отважилась взглянуть на зеркало, там снова отражалось только мое лицо, но оно было моим и не моим одновременно! И за спиной – не мельница. Высокие своды какого-то каменного строения, узкие кованые окна. К своему ужасу я обнаружила, что мой зеркальный двойник наг, и лицо у него какое-то странное: глаза расширены, на щеках алеет яркий румянец, губы слегка приоткрыты. Словом, выражение самое что ни на есть сладострастное. Я не знала, что пугает меня больше: эта развязная девица с моим лицом или то, как ее рука мягко скользнула по телу и принялась вытворять всякие непотребства…
Я почувствовала, как меня с головой окунает в жар.
– Боги милостивые, да что же это творится, – прохрипела я, хотя богов сюда приплетать определенно не стоило. И тут же все стало еще хуже. Зеркало затянул алый бархат, за ним мелькнули тени – женская и мужская, послышался новый вой, зеркало задрожало… и треснуло. Ровно в том месте, где появилась точка со зверем.
– И п-п-правильно, – срывающимся голосом сказала я. – Нечего тут…
Но радоваться было рано, потому что из точки по всей поверхности зеркала разошлись трещины в форме древа с ветвистой кроной и переплетенными корнями. Совсем как на старой карте, совсем как Древо Трех Миров.
– Проклятье! – воскликнула я, вскакивая. – Чтоб я еще раз…
Вдруг стены дрогнули и послышались такие ужасающие стоны и ор, словно из-под земли лезли полчища неупокойников. Жиденькие свечки, кроме одной, прогорели и погасли. Чудилось, будто заскрипело и повернулось старое мельничное колесо.
Я метнулась к двери, подергала – тщетно. Она была закрыта. Попробовала и так, и эдак – глухо.
Был же и второй выход… Но и он оказался заперт! Я споткнулась, упала на пол, потянув за собой последнюю свечку, та прокатилась по полу и погасла. Ор не прекращался. Он звучал неистово, раскатисто и… даже как-то весело.
Тем временем мельница погрузилась в кромешную тьму. На меня накатила волна цепенящего ужаса. Внезапно все, что я слышала о проклятии леса, о загадочной смерти мельника, о силе Нижнего мира, обрело плоть. Я зажала ладонями уши и что было сил завизжала.
И вдруг стоны прервались. Послышался заливистый смех, потом голоса, новый хохот, несколько разрозненных воплей…
Пошатываясь, я поднялась на ноги.
Что ж, глупо было думать, что здешние девушки действительно прониклись ко мне доверием. Чего они добивались? Чтобы я не принимала участия в Ночи Папоротника? Чтобы завтра по городу ходила молва о том, как я визжала на все Линдозеро, словно ощипанная курица?
В глазах предательски защипало, но то была не просто обида. Это чувство было хорошо мне знакомо: втравленное в самую душу еще с тех самых пор, когда мы с Федом днями тряслись на раздолбанных телегах, с тех зим, когда ноги стыли в разбитых лаптях, с тех времен, когда с первым снегом приходилось соглашаться ночевать в любом хлеву, укрываясь драным жупаном Феда. Это была злость. Злость на постоянное презрение в глазах тех, кто решил, что я недостаточно хороша для них.
И если мне удалось выжить, несмотря на бродяжнический быт и происки червенцев, то этим девицам меня и подавно не сломить. Я, словно крапива, все равно вылезу, все равно выстою, ведь сколько не обдирай, мой огонь и колдовство навсегда со мной. До самого конца.
Под скрип мельничного колеса я сжала оберег в руках. Сквозь опаленную кожу лился огонь. Из камня – ласковый и теплый, из меня – дикий и злой.
На стыке двух языков пламени плясало новое видение.
Жар! Вот что я чувствовала, вот что застилало мне глаза. Удушливая волна катилась с треском, подгоняла. Мы вбежали в старую башню, и я тут же в изнеможении упала.
– Погоди, – сказал мой попутчик. – Рано останавливаться.
– Только не оставляй меня, – мой голос молил и заклинал. – Не оставляй меня одну, Дарен.
Мгновение он раздумывал.
– Возьми меня за руку и ничего не бойся, поняла?
Я подняла на него взгляд. Сердце все еще дико стучало о ребра, мир несся в дикой пляске, но меня пробила резкая, ошеломительная уверенность – это он. Мальчишка из прошлого, чья тень являлась ко мне в ночи Червоточины. Он, чей сгорающий в пламени образ был единственной памяткой о том, что и я была когда-то маленькой, где-то жила, любила кого-то и теряла.
Он.
Дарен.
Сейчас на его лице лежали лохматые смоляные пряди, и сам он походил на взъерошенного воробья, но его уверенность и слова заливали смелость в жилы. Я кивнула и, собравшись с силами, встала.
Укрытие оказалось ненадежным. Между треснувшими каменными плитами торчала сухая трава. Мы спрятались в ней, глядя на полыхающие языки пламени за разбитыми окнами.
Дарен держал меня за руку, и, когда его ладонь сжимала мои пальцы, я чувствовала, как мучительно бьется внутри сердце. Дарен сказал, чтобы я не боялась: его чары отведут преследователей в другую сторону и скроют наше убежище.
Теперь, когда я сама шла по колдовскому Пути, знала, каких усилий стоят такие сплетения. Теперь я видела, как в словах Дарена билась заточенная в домовину ледяного спокойствия ложь. Странно, но я все-таки помнила, каково это – когда он смотрит на меня. Изучающе, но вместе с тем – понимающе. Как чувствуется каждая мысль, каждое соприкосновение наших разумов. Я откуда-то знала, какое у Дарена лицо, когда к нему в голову приходила какая-то идея, как он днями и ночами сидел над рукописями, склонив лохматую голову. Как высоко у него поднимались брови, когда он делился своими открытиями. Удивительно, как много я теперь помнила про него, и как мало – про все остальное! Как будто рядом с ним я не знала, чем были заняты мои мысли.
Пламя за стенами подбиралось ближе. Дарен как-то хрипло, с присвистом вздохнул и сжал мою руку сильнее. Его глаза прятались в тени свисающих наискось волос, тревожно поблескивая. Между нами временами пробегала тонкая нить, легкое мгновение, когда я слышала его мысли как свои.
Защитные чары таяли. Крики преследователей звучали все ближе.
– Теперь бежим. – Он сжал зубы. – На другой стороне нас ждут друзья. Мы спасемся.
Я до сих пор ясно слышу его голос, точно он сам шепчет мне на ухо.
Сила вскипела во мне волной и вылилась из рук руной прямой силы. Дверь сорвало с петель, и она, кувыркнувшись, отлетела до ограды, и вместе с ней улетело несколько бревен. Из кустов с криками разбегались кто куда линдозерские девчонки и парни.
Я вышла из старой мельницы и пошла к озеру вверх по течению Вороненки.
Колдовское время пришло.
22Ночь Папоротника
– Ты как? – спросил Альдан.
– Как будто чудни драли, – ответил Минт с кривой усмешкой. – Но спасибо тебе. Я теперь твой должник… А знаешь, что это значит?
Альдан слушал его вполуха: судя по всему, парень совсем не ведал, что произошло здесь только что. А значит, те слова предназначались Альдану лично. Враг снова показал свое лицо.
– Любомудр с меня три шкуры теперь спустит. Но ты знай, я все это не для красного словца помянул. Ох… Видели бы соседушки сейчас, как мы полуголые вываливаемся из бани, – бормотал парень. Но увидели их не соседи: мимо стремительно пронеслись несколько парней и девушек с венками на головах.
– Не ходите туда! – крикнул им кто-то.
– Старый мельник вернулся! – визжал девичий голос. – Он сожрал ее! Сожрал!
– Кто кого сожрал?!
– Наконец-то! – Последней из темноты выскочила бледная Яния. – Там, в мельнице, Лесёна…
Альдан перепоручил Минта ей и рванул вперед, перепрыгнул валяющуюся под грудой поломанного забора дверь и влетел в мельницу.
Внутри было темно и пусто. Но одно было хорошо: если здесь и приложила руку сила, то определенно не мертвая. Отовсюду просто сквозило колдовством и гневом. По крайней мере, ни старый мельник, ни тварь из леса сюда не добрались. Так что же произошло?
Когда травник вернулся к дому, Яния и Минт переговаривались, обмениваясь быстрыми, резкими словами.
– Они сказали, что это обычай! – со злостью говорила девушка. – А потом заперли ее там! Я пыталась их остановить…
– Тихо! Где мой клинок? – с тяжелым хрипом сказал Минт и дернулся, похоже, пытаясь встать. – Мы должны найти ее.
– Твой клинок остался в бане, – произнес Альдан и, видя, что тот все равно готов ползти обратно хоть на бровях, сказал: – Я принесу.
Яния догнала его у сломанной ограды.
– Дан, ты должен знать, я не хотела такого!
– Я знаю.
– И еще кое-что… – едва слышно начала девушка. – Ради тебя я…
– Это мне тоже известно, – оборвал ее Альдан, и девушка вскинула на него наполненные слезами глаза. – Прими мой непрошенный совет, позаботься сейчас о Минте.
Яния обреченно и, как показалось Альдану, с обидой посмотрела на него, а потом, не произнеся ни слова, повернулась и пошла обратно.