– Погибшие колдуны отдали мне свои силы и смогли уйти. Они перестали быть пленниками.
– Уйти?
– Жизнь – это круг. Колесо.
Он коротко взглянул на Лесёну. Альдана покоробила эта проникновенная интонация: ему снова показалось, что Дарен обращается только к ней.
– Клянусь, что не буду препятствовать и никак не помешаю вашим планам. Но и вы, – взгляд колдуна вдруг сделался колючим, – не помешаете мне и не расскажете обо мне ни живому, ни мертвому.
Альдан обменялся взглядами с Минтом, и тот кивнул в знак согласия. Что сейчас было важнее: уберечь Линдозеро от Драурга или пойти на мировую с колдуном? Теперь, когда Лесёна отвернулась от Дарена, сделать выбор было легче.
– Идет, – сказал Альдан, протягивая руку. Их ладони скрестились над распростертой колдуньей, и травник подумал, что ей бы это совсем не понравилось.
Дарен обхватил его за запястье, и Альдана едва не передернуло от отвращения: знакомые холодные иглы прошли от руки до позвоночника и обратно. Настоящий Друг Змей.
– Я остаюсь в Линдозере, – сказал Альдан и почувствовал нечто вроде спокойствия. Колдовство крови, каким бы омерзительным оно ни было, не подпустит никого, кроме княжа и его потомков. А Альдан проследит за тем, чтобы княж был защищен, и Дарен не получит ни его, ни Лесёны.
Минт кивнул, а Дан сузил глаза.
– Колдовство вырождается, – сказал он. – Этот мир принадлежит людям.
– Ей ты то же самое говоришь? – прошептал Дарен, а потом добавил: – Ты хочешь исправить ее. Ты не понимаешь, что значит быть колдуном. Не понимаешь, что значить чувствовать кожей биение жизни вокруг, не чувствуешь, что все вокруг пронизано ей. Хорошо, что тогда, на озере, Лесёна тебе отказала.
Альдан был готов к очередной мерзости из уст колдуна.
– Если попытаешься причинить вред кому-либо из нас, я убью тебя. – Альдан расцепил руки.
– Однажды ты мне уже помешал, – процедил Дарен. – Больше я этого не допущу.
– Помешал? – спросил Минт. – О чем ты?
– Оставим этот увлекательный рассказ до следующей встречи, – пообещал колдун.
– Да, очень мило, что ты заглянул к нам на огонек, – ответил Минт, сделав упор на последнем слове. – Спасибо, что не в компании своих друзей-неупокойников. Но надеюсь, что наши дороги больше не пересекутся… дружок.
– Это уж как придется, – отозвался Дарен. Он развернулся и, не прощаясь, покинул погреб.
Альдан некоторое время ощущал враждебную остроту во всем теле, но потом ее вытеснил сладковато-пряный колдовской дух Лесёны.
– Не знаю, как вы, а я уже сыт потусторонним по горло. – Минт сделал вид, что его вот-вот вырвет.
– Поэтому ты так спокоен? – спросил с улыбкой Дан.
Но парень понял шутку по-своему.
– Просто у меня уже отбита мышца, отвечающая за страх. – Он стащил с себя кожух и бросил на лавку. – Давайте выбираться, пока не отбили все остальное.
25Жемчуг воспоминаний
Новый морок, но то же место – река, текущая вспять. А следом – ясное понимание, зачем я здесь. Похоже, Дарен умел быть благодарным. Он собирался щедро заплатить за подслушанную Весть.
– Пусть ты и не идешь со мной, но возьми с собой хотя бы подарок. – В словах колдуна таилась теплота, разбавленная досадой. Он будто и сам ощутил ее горечь и более ничего не сказал.
Я ступила в реку и вгляделась в воду. Говорить не хотелось, каждый раз, когда появлялся Дарен, я остро осознавала, насколько он коварен. Колдун был весь пропитан уловками и туманом, и последний цеплялся за его одежду и волосы и, казалось, был частью его самого. Вокруг Дарена кружилось так много тайн, но ни к одной из них он не позволял мне прикоснуться свободно. Вот и сейчас цена всего этого – разлука и упреки друзей. Но они были правы. Если моя сила и вправду является ключом к Печати, нужно остерегаться любого, кто предлагает сделки.
На дне мерцали перламутровые раковины. Дарен обрушил в реку поток воспоминаний, сотканных из нитей его собственного колдовства и моих смутных и далеких предчувствий. Он доплел нить и, прежде чем исчезнуть, передал мне. Я схватилась за нее, испугавшись, что и нить растает. Но нет, Дарен был верен слову. Стоило потянуть, и из осевшего речного ила поднялись воспоминания.
Я подавила вздох и стиснула в руке первую мокрую жемчужину.
Моя семья. Лица, присыпанные песком времени. Не разглядеть всех черт! Только детали, яркие пятна милостиво проступили на поверхности. Батюшкин взгляд, под которым не забалуешь, и его пышные усы, свисающие до груди. Матушкина смуглая кожа, угольные волосы, спрятанные под расписной убор с височными колокольчиками.
Я не была служанкой в тех хоромах! Я была их маленькой… хозяйкой.
Узкие длинные окна, дома из песчаника и ржавые дали, занесенные красным песком. В Аскании единственной ценностью для всех была вода. В зале располагался колодец: вода приходила в него по ночам, и слуги прятали наполненные кувшины в самой прохладной комнате. Мы жили на окраине большого города, но я в нем никогда не бывала. Зато неподалеку высились руины, и мне иногда дозволялось гулять среди них. Там однажды я и нашла увядшие острые стебли диких трав.
Моя матушка высохла от палящего солнца и сухого ветра. Слуги шептались, что несчастья обрушились на наш род, когда мы взяли на себя клятую ношу. Батюшка помнился урывками: днем он запирался в своих палатах, все писал что-то. Потом ходил, чернея от тоски и забот.
Помню, я тогда пыталась представить, что могло бы обрадовать матушку, а когда сообразила, сама поразилась своей придумке. Неподалеку от нашего дома, в руинах, рос хилый сад, и по ночам я таскала туда воду из нашего источника. Даже нашла дыру в заграждении, достаточную, чтобы пробираться туда-сюда незамеченной. Я улыбнулась, вспомнив, как отбивал колени чан из-под квашеной капусты, который я приспособила для своей затеи. Не один месяц сменился на небосклоне, прежде чем земля откликнулась и выпустила из себя новые стебли трав.
Сад стал моей отдушиной. Иногда – спасением среди пустыни из песка и слез.
Я готовила венок для матушки, но не успела…
Асканийцы предавали огню своих ушедших, но наш обычай был иным. Долго пришлось слугам рыть, и как же горевал отец, когда его жену опускали в чужую красную землю. И не было подле нового кургана ни предков, ни родового схронника.
Когда я приходила с нянюшкой, та позволяла мне посидеть одной. Сказать то, что никогда не говорила. Я старалась приносить свежие цветы, но они едва переживали дневное пекло. Вот и тогда бледно-желтые лепестки высохли, разметались по красным камням пегим облаком. И батюшка, тоже пришедший навестить курган, заметил их.
– Кто-то вздумал издеваться, – отец говорил, и его верхняя губа подрагивала от презрения и ярости. Он счистил жухлые лепестки, а затем метнул на меня подозрительный, внимательный взгляд.
– Ты видела того, кто это сделал?
Я придержала дыхание в груди. Знала, что стоит отцу узнать про сад, из моей жизни навсегда уйдет что-то ценное. Пусть в этом краю мы жили как изгнанники, пусть многое было утрачено, но мое сердце наконец запело, а дни обрели смысл. Единый был ко мне милостив, и я боялась расплескать этот дар, такой же дорогой, как и вода здесь.
– Нет, не видела.
Я удивилась той легкости, с которой неправда слетела с моих уст.
Отец отвел глаза так же быстро, как и поднял. Дальше он говорил сам с собой:
– Пусть слуги проследят. Это наверняка был он! Чудь побери, проклятый мальчишка нас всех утянет за собой.
Мальчишка? Я пристала к нянюшке, но та отмалчивалась, и весь день я провела в поисках незнакомца.
Вечер в тот день был душнее и хуже, чем все вечера до этого. Мне велели поднести отцу кувшин воды, но когда я шла, услышала, как батюшка говорит слугам:
– …а питье и еду сократите наполовину. Если заупрямится, то напомните, чьей милостью он еще жив.
Кто-то поплатится за мою тайну. За мой сад, за мои цветы.
– Батюшка, постой же, это я!
И коварный кувшин выскользнул из моих рук и разбился. Драгоценная вода расплескалась по черепкам и красному плитняку. Отец вдруг вскочил и, в два прыжка одолев разделяющее нас расстояние, схватил меня и выволок на середину палат. Колени ткнулись в твердый пол.
– Ты помогаешь ему, да? – приговаривал он, вытаскивая из-за пазухи хлыст для асканийских рабов. – Вот для кого стараешься? Вот кого я породил! Уж я тебя проучу!
Нянюшка бросилась между нами, но слуги поймали ее. Для ее же блага. Помешай она ему вершить свою волю, вовсе бы жизнью пришлось откупиться. Норов у моего батюшки был кипуч и скор на расправу.
Но вдруг откуда-то выскочил худой и грязный парнишка, подставил руку, и на нее намоталась узкая полоса хлыста.
– От моей доли отнимай сколько влезет, – спокойно сказал парень отцу и скривился. – Не шибко-то и убудет.
Батюшка смолчал только потому, что задохнулся от ярости. Но скоро отмер предательский язык:
– Милостью моей…
Парень и на это ответил ровно:
– Жадности, жадности твоей я обязан. Или неужто не промотал ты свою долю, от матушки моей полученную?
Я глазела на незнакомца. Худой, с всклокоченными темными волосами, с злющим голосом, с лютыми глазищами. От парня отшатывались, как от прокаженного, и прятали взор, будто не могли его выдержать.
Нянюшка потащила меня из зала подобру-поздорову.
– Кто он?
– Ох, не спрашивай, глазастая! Горюшко он наше.
Про колдунов я слышала только в сказках, и сказки эти рождали во мне любопытство, а не страх. Гнев отца пугал куда больше. Я боялась выходить из комнаты несколько ночей, но мой сад был еще слишком хрупок, чтобы выстоять зной в одиночку, и я собрала всю решимость, на какую была способна, и приготовилась идти. Тогда и случилась та встреча с Дареном и змеями, что вспомнилась мне у Врат Милосердия.
Ясное дело, следующей ночью уже злость толкала меня вперед, за водой. Но не успела я погрузить бадью в колодец, как темнота прошептала:
– Эй.