В тени перекрытий опять стоял тот самый парень.
– Да?
– Зачем ты таскаешь воду?
Я смутилась, но он проворно схватил меня за руку и, повернув к себе, оглядел загрубевшую кожу на ладони.
– Зачем? – повторил он свой вопрос.
Я вырвалась и убежала.
Тогда я леденела от мысли, что он все расскажет отцу или слугам. Хотя теперь понимала, что асканийские рабы и так обо всем знали, но не перечили. Чего морочиться с хозяйским чадом. Нянюшка, добрая душа, только диву давалась, какая я стала сонная, и все списывала на изнуряющую жару. Мне все сходило с рук, но растрата воды в глазах отца могла обернуться новой бедой.
Дни шли, и постепенно тугая цепь страха внутри меня ослабевала: странный мальчик молчал. И меня стало разбирать любопытство. Я наконец добилась от нянюшки ответа, где он живет, и собралась с духом.
– Хочешь со мной? – спросила я однажды, без стука заявившись в его каморку.
Он лежал на лавке лицом к стене и даже не пошевелился.
– Если нет, – с обидой сказала я, – чего тогда не донес отцу?
– Много чести, – отозвался парень.
Я удивилась, и это совсем лишило меня страха перед ним. Я подошла ближе, заглянула в лицо.
– А зачем ты тогда здесь живешь? Если тебе все не нравится?
Парень резко сел и вытянул вдоль лавки худые ноги.
– Я пленник твоего отца, – сказал он хрипло. – Он лжет, что спас меня. Он ищет покупателя за мою голову побогаче, но боится пока связываться с Вороном.
Это имя я уже смутно слышала в разговорах взрослых. Из-за Ворона мы оказались здесь. Мне вовсе не хотелось, чтобы странный мальчик достался жуткой птице.
– Можешь спрятаться в моем тайном саду, если хочешь. Никто тебя там не отыщет, поверь.
Мальчик вскинул на меня разноцветные глаза. В них плясали чудовые огоньки.
– Так у тебя есть сад? – Его губы несмело дрогнули в улыбке. – Отведешь меня туда? Меня зовут Дарен, кстати…
С той поры в моем саду нас стало двое. Мы пробирались по ночам в руины старого города, украдкой скользя между сонных слуг и чутких сторожевых псов. Дарен был слишком взрослым для того, чтобы следовать тем же путем, что и я. У нас была дикая псица, асканийская большеголовая зверюга. Тогда я первый раз видела его дар: стоило Дарену встать напротив псицы, как та опускала лобастую голову на передние лапы. Хвост ее мягко и радостно шлепал по земле. Каждый раз перед тем как преступить через спящего зверя, Дарен горько усмехался.
– Но мой отец не был колдуном, – сказал он мне как-то, когда мы сидели спиной к городу, облокотившись на остывающую стену песчаника и смотрели на гаснущую вдали розоватую дымку пустыни.
К тому времени я уже уловила, сколь болезненны для него разговоры о семье, и не ответила, боясь спугнуть.
– Он искал что-то, – продолжил Дарен. – Только тот, другой, не хотел пускать его на свои земли миром. Но отец знал, что там есть нечто поважнее покоя трех царств.
Я содрогнулась. Его лицо исказила мука, будто Дарен сам не верил тому, что говорит. Когда на его глазах блеснули слезы, он быстро отвернулся. Будучи отроком, он не мог позволить себе слабость в присутствии девчонки. Но я знала, что внутри Дарена что-то ломается от осознания правды, которую он не хотел принимать. У этой боли нет возраста.
– Ты – не он!
– Нет, – согласно качнул головой Дарен, и ветер бросил на его разноцветные глаза темные пряди. – Я хуже.
Вскоре Дарен придумал, как оросить мой крохотный садик. Углем на обратной стороне своей постели он нарисовал картинку с диковинным колесом, а затем оно каким-то чудом появилось среди старого города: по тонким трубкам роса и вода из колодца поступали прямо сад, и тот разросся до небывалых размеров. Внутри руин, лишенных крыши, вымахали настоящие заросли. Тонкие стебли находили дорогу вверх, тянулись к питающему их лунному свету, а тень старого города оберегала их от дневного зноя. Вода наполняла нижние слои земли, питала их. Ожила и дала побеги пыльца, занесенная из далеких и еще живых лесов Аскании. И прямо посреди красной пустыни и разрушенного города появился наш тайный сад.
Мы с Дареном убегали туда почти каждую ночь. Возились с ростками, придумывали свои игры, гадали, что случилось с прежними жителями. Дарен говорил, что слуги-рабы избегают этих мест, потому что когда-то здешний город выгорел дотла из-за огненного дождя, пролившегося с неба. Оказалось, рабы охотно делились с ним местными историями.
Я и не знала, что Единый может так гневаться! Почти как мой отец.
– Единому все равно, – уверенно сказал Дарен, когда я поделилась с ним своими помыслами. – Все это придумали люди.
Я округлила глаза и закрыла ему ладонью рот, чтобы не гневил Единого еще больше.
– Нянюшка говорит, он все слышит.
– Слышит и смеется, да. – Дарен отложил деревянный колышек, над которым трудился. Он вытачивал выемки, чтобы разросшейся лозе было куда двигаться.
– Он или они создали мир, поигрались, а потом им наскучило.
Я вытащила припасенное яблоко и занялась им. Разница в возрасте не оставляла мне никаких лазеек для дальнейшего спора, ему шло тринадцатое лето, а я еще не выросла из детской рубахи. Я уже знала, что Дарен когда-то рос под оком белоснежных жрецов, проводил много времени в читальнях и во дворе, где ему давали упражняться с настоящим, хоть и затупленным мечом, а я всю жизнь слушала только байки набожных нянь, которых лишь иногда можно было упросить попугать меня старыми сказками.
Дарен протянул мне цветы.
– Вот. Я подумал, ты захочешь отнести их матери.
Это были бледные васильки.
– Я не могу взять. Отец найдет.
Дарен улыбнулся широко. Никогда прежде не видела у него такого счастливого, но вместе с тем заговорщического выражения.
– Не найдет, поверь мне. Мои цветы исчезнут с рассветом.
Дни сменялись быстрее прежнего, и мне уже казалось, что так будет вечно.
Но нет ничего вечного в стране Обожженной земли. Ничего, кроме песка и красной пыли.
Однажды я проспала встречу с Дареном и потому, проснувшись, сразу поспешила вниз. Не сразу я поняла, что нынче ночью в наших хоромах стало иначе: в зале на полу блестели осколки заморских чаш, отделанные свирюллом, ардэ растекалось в лужи и багряная Червоточина зависла над сгорбленной тенью отца.
– Батюшка?
Я приподняла край своей сорочки, сберегая нежное кружево от пятен. Вжала голову в плечи, ожидая шквала заслуженных упреков. Но отец молчал, глядел словно сквозь меня.
– Иди к себе, – сказал он не своим, чересчур высоким голосом.
– Ты не сердишься на меня?
Его ответ утонул в диком лае нашей псицы, сменившийся резким визгом. Я рванула вперед, но отец поймал меня за руку и потащил наверх, приговаривая:
– Они не должны нас тронуть…
Он потащил меня наверх.
– Дарен!
В дом явились чужаки. Воздух был напитан кислым страхом, солью и душной сладостью чего-то неотвратимого, кровавого…
– Нет. – Отец отстранил меня от двери. – Скоро все закончится. Они возьмут мальчишку, и мы снова станем свободными. Вернемся домой!
Малость лет не спрятала от меня правды, отец все-таки предал Дарена. Но кто явился за ним в ночи? Кто пролил кровь в нашем доме?
– Дарен! – закричала я, вывернулась из рук отца и бросилась вниз.
Его искали в доме, но я знала, где он.
Благодаря многократным ночным вылазкам мне удалось нащупать в темноте тропу, которая вывела меня к бреши в песчанике. Мимо разбитых на тысячи осколков сокровищ отца, мимо забившихся слуг, мимо комнаты нянюшки, звавшей меня слабым голосом… Я сократила дорогу. Вот и руины. Скорее! Скорее!
В темноте мы налетели друг на друга.
– Это ты. – Дарен порывисто стиснул меня в объятиях. Этой ночью он ждал меня в саду и, видимо, заслышав крики, вернулся.
– Беги! Ворон здесь!
Долю мгновения он обдумывал случившееся. Сразу понял, чья заслуга привела сюда его заклятого врага.
– Идем со мной, – сказал Дарен. – Местные укроют нас.
Недолго я раздумывала над ответом.
– Скорее!
Он резко взмахнул рукой, и из воздуха на нас упал темный, как сама ночь, покров.
– Что это?
– Колдовство.
Но за нами уже мчала погоня.
Когда заполыхало поле, Дарен швырнул в сторону капли воды, и там, где они упали, появились курицы и бросились врассыпную, крича нашими голосами.
Но если червенцев ему обмануть удалось, то пламя подступало все ближе. Дарен посадил меня себе на плечи и побежал. Его штатина загорелась, огонь пополз вверх.
Вдали показались люди. Асканийцы? Культисты? Вдруг в мои плечи впились чьи-то когти, и меня рвануло вверх… Последнее, что я помнила, – это как Дарен, сгорая заживо, упал в полыхающую траву.
Жемчужная нить оборвалась…
Я стояла с дико колотящимся сердцем, держалась за березу, прислонив к черно-белой коре лоб, и слезы градом текли на подбородок, падая на обрядовую рубаху. Отчего я забыла все? Что-то дергалось внутри, жалостливо шепча, что эта веха была только началом. Что между полыхающим полем и руками Феда была целая пропасть. Я отстранилась от березки, а на меня с нее смотрела грубая червоточина коры – око.
Драург был чем-то немыслимо древним, вселяющим потусторонний страх существом, но для меня он был заклятым врагом.
Но и Дарен… Что стало с ним? Куда подевался тот странный мальчик с добрым сердцем?
Быть может, я никогда по-настоящему его не знала.
Ни его, ни свою слепую веру в Полуденного царя.
26Серебро в твоих волосах
Я проснулась так тихо, что он не заметил.
И хорошо. Понадобилось время, чтобы скрыть смущение от того, что Альдан несет меня на руках. Какое-то время я вслушивалась в мерное биение сердца, в звук шагов, ощущала прикосновение его рук и вдыхала запах одежды: луговой, солнечный, терпкий.
Мир кружился вокруг в своем собственном ритме ночного леса, но здесь, в объятиях Альдана, правила задавал лишь барабан его сердца. Вскоре я успокоилась настолько, что смогла говорить.