Я снова здесь, под сенью крова,
Где знала столько тихих грез:
И шепот слушаю я снова
Знакомых кедров и берез;
И как прошедшею весною,
Несутся вновь издалека
Над их зыбучей головою
За облаками облака.
И вы опять несетесь мимо,
О тени лучших снов моих!
Опять в уста неотразимо
Играющий ложится стих;
Опять утихнувших волнений
Струя живая бьет в груди,
И много дум и вдохновений,
И много песен впереди!
Свершу ли их? Пойду ли смело,
Куда мне бог судил идти?
Увы! окрестность опустела,
Отзывы смолкли на пути.
Не вовремя стихов причуда,
Исчез поэтов хоровод,
И ветер русский ниоткуда
Волшебных звуков не несет.
Пришлось молчать мечтам заветным;
Зачем тому, кто духом нищ,
Тревожить ныне словом тщетным
Безмолвный мир святых кладбищ!..
К. С. А<ксакову>
Себя как ни прославили
Олег и Святослав,
Потомкам не оставили
Своих державных прав.
И думаю, что им моя
Не надобна тетрадь.
Итак, варягам ныне я
Решаюсь отказать.
Скажу теперь по совести,
Что, пыл в себе смиря,
Пождать им можно повести
Моей до сентября.
«Среди событий ежечасных…»
Среди событий ежечасных
Какой мне сон волнует ум?
Откуда взрыв давно безгласных,
И малодушных, и напрасных,
И неуместных ныне дум?
Из-под холодного покрова
Ужель встает немая тень?
Ужели я теперь готова,
Чрез двадцать лет, заплакать снова,
Как в тот весенний, грустный день?
Внимая гулу жизни шумной,
Твердя толпы пустой язык,
Боялась, словно вещи чумной,
Я этой горести безумной
Коснуться сердцем хоть на миг.
Ужель былое как отрада
Мне ныне помнится в тиши?
Ужели утолять я рада
Хоть этим кубком, полным яда,
Все жажды тщетные души!
К С. К. Н.
Разбранена я, верно, вами;
Чтоб горю этому помочь,
Пишу сегодня к вам стихами, –
Писать иначе мне невмочь.
Несется буря и угроза
Вкруг томной лени наших дней;
Тяжка становится мне проза,
И раззнакомилась я с ней.
Да, собиралася сначала
Весьма усердно, как всегда,
Я к вам писать, – и не писала;
Но где же грех? и где беда?
Ужель нельзя нам меж собою
Сойтися дружбою мужскою?
Ужель во всем нужна нам речь?
Не верим ли в союз мы прочный?
Не можем ли любви заочной
Без писем долго мы сберечь?
Все переписки, молвить строго,
Лишь болтовня и баловство:
Они иль слишком скажут много,
Или уж ровно ничего.
Известья ль ждете вы? – Какого?
Чего боитесь не узнать,
Когда всё плохо то, что ново?
Когда незнанье – благодать?
Надежд веселую отвагу
Сменяет тяжкая тоска;
И без нужды марать бумагу
Не поднимается рука.
Несется гневно воля века,
Покуда новая опека
Смирит неистовство его;
Но на тревогу человека
Спокойно смотрит естество.
Краса заката и восхода
Всё величава и пышна,
И неизменная природа
Порядка стройного полна.
Нашедши уголок уютный,
Где можно грезам дать простор,
Годины этой многосмутной
Хочу не слушать крик и спор;
Не спрашивать про сейм немецкий,
Давно стоящий на мели;
Не знать о вспышке этой детской,
С которой справился Радецкий;
О всем, что близко и вдали;
О нам уж свойственной холере,
О всех страданиях земли,
О Ламартине, Косоидьере,
О каждой радостной химере,
Которой мы не сберегли.
Хочу я ныне жить невеждой,
И, ставя помыслам черту,
Далекой тешиться надеждой,
Хранить любимую мечту;
И, пропуская без вниманья
Национального собранья
Ошибки, ссоры и грехи,
Забыв, что есть иная треба,
Хочу глядеть на бездну неба,
Скакать верхом, читать стихи.
Нам думы убаюкать надо,
Упиться надо чем-нибудь;
Не в силах обращать мы взгляда
На поколений грозный путь.
Порой идея роковая
Должна носиться в край из края,
И должен иногда народ,
Добра и зла не различая,
Безумно броситься вперед.
Оставим всё на волю бога;
Авось тяжелый минет срок!
Авось пойдет Европе впрок
Ее сердитая тревога!
Мы будем жить, свой пыл смиря
И предавался – хоть вере,
Что свидимся по крайней мере
В Москве, в начале октября.
Разговор в Трианоне
Ночь летнюю сменяло утро;
Отливом бледным перламутра
Восток во мраке просиял;
Погас рой звезд на небосклоне,
Не унимался в Трианоне
Веселый шум, и длился бал.
И в свежем сумраке боскетов
Везде вопросов и ответов
Живые шепоты неслись;
И в толках о своих затеях
Гуляли в стриженых аллеях
Толпы напудренных маркиз.
Но где, в глуби, сквозь зелень парка
Огни не так сверкали ярко, –
Шли, избегая шумных встреч,
В тот час, под липами густыми,
Два гостя тихо, и меж ними
Иная продолжалась речь.
Не походили друг на друга
Они: один был сыном юга,
По виду странный человек:
Высокий стан, как шпага гибкой,
Уста с холодною улыбкой,
Взор меткий из-под быстрых век.
Другой, рябой и безобразный,
Казался чужд толпе той праздной,
Хоть с ней мешался не впервой;
И шедши, полон думой злою,
С повадкой львиной он порою
Качал огромной головой.
Он говорил: «Приходит время!
Пусть тешится слепое племя;
Внезапно средь его утех
Прогрянет черни рев голодный,
И пред анафемой народной
Умолкнет наглый этот смех». –
«Да, – молвил тот, – всегда так было;
Влечет их роковая сила,
Свой старый долг они спешат
Довесть до страшного итога;
Он взыщется сполна и строго,
И близок тяжкий день уплат.
Свергая древние законы,
Народа встанут миллионы,
Кровавый наступает срок;
Но мне известны бури эти,
И четырех тысячелетий
Я помню горестный урок.
И нынешнего поколенья
Утихнут грозные броженья;
Людской толпе, поверьте, граф,
Опять понадобятся узы,
И бросят эти же французы
Наследство вырученных прав». –
«Нет! не сойдусь я в этом с вами, –
Воскликнул граф, сверкнув глазами, –
Нет! лжи не вечно торжество!
Я, сын скептического века,
Я твердо верю в человека
И не боюся за него.
Народ окрепнет для свободы,
Созреют медленные всходы,
Дождется новых он начал;
Века считая скорбным счетом,
Своею кровью он и потом
Недаром почву утучнял…»
Умолк он, взрыв смиряя тщетный;
А тот улыбкой чуть заметной
На страстную ответил речь;
Потом, взглянув на графа остро:
«Нельзя, – сказал он, – Калиостро
Словами громкими увлечь.
Своей не терпишь ты неволи,
Свои ты вспоминаешь боли,
И против жизненного зла
Идешь с неотразимым жаром;
В себя ты веришь, и недаром,
Граф Мирабо, в свои дела.
Ты знаешь, что в тебе есть сила,
Как путеводное светило
Встать средь гражданских непогод;
Что, в увлеченье вечно юном,
Своим любимцем и трибуном
Провозгласит тебя народ.
Да, и пойдет он за тобою,
И кости он твои с мольбою
Внесет, быть может, в Пантеон;
И, новым опьянев успехом,
С проклятьем, может быть, и смехом
По ветру их размечет он.
Всегда, в его тревоге страстной,
Являлся, вслед за мыслью ясной,
Слепой и дикий произвол;
Всегда любовь его бесплодна,
Всегда он был, поочередно,
Иль лютый тигр, иль смирный вол.
Толпу я знаю не отныне:
Шел с Моисеем я в пустыне;
Покуда он, моля творца,
Народу нес скрижаль закона, –
Народ кричал вкруг Аарона
И лил в безумии тельца.
Я видел грозного пророка,
Как он, разбив кумир порока,
Стал средь трепещущих людей
И повелел им, полон гнева,
Направо резать и налево
Отцов, и братии, и детей.
Я в цирке зрел забавы Рима;
Навстречу гибели шел мимо
Рабов покорных длинный строй,
Всемирной кланяясь державе,
И громкое звучало Ave![32]
Перед несметною толпой.
Стоял жрецом я Аполлона
Вблизи у Кесарева трона;
Сливались клики в буйный хор;
Я тщетно ждал пощады знака, –
И умирающего Дака
Я взором встретил грустный взор.
Я был в далекой Галилеи;
Я видел, как сошлись евреи
Судить мессию своего;
В награду за слова спасенья
Я слышал вопли исступленья:
«Распни его! Распни его!»
Стоял величествен и нем он,
Когда бледнеющий игемон
Спросил у черни, оробев:
«Кого ж пущу вам по уставу?» –
«Пусти разбойника Варавву!» –
Взгремел толпы безумный рев.
Я видел праздники Нерона;
Одет в броню центуриона,
День памятный провел я с ним.
Ему вино лила Поппея,
Он пел стихи в хвалу Энея, –
И выл кругом зажженный Рим.
Смотрел я на беду народа:
Без сил искать себе исхода,
С тупым желанием конца, –
Ложась средь огненного града,
Людское умирало стадо
В глазах беспечного певца.
Прошли века над этим Римом;
Опять я прибыл пилигримом
К вратам, знакомым с давних пор;
На площади был шум великой:
Всходил, к веселью черни дикой,
Ее заступник на костер…
И горьких встреч я помню много!
Была и здесь моя дорога;
Я помню, как сбылось при мне
Убийство злое воинов храма, –
Весь этот суд греха и срама;
Я помню гимны их в огне.
Сто лет потом, стоял я снова
В Руане, у костра другого:
Позорно умереть на нем
Шла избавительница края;
И, бешено ее ругая,
Народ опять ревел кругом.
Она шла тихо, без боязни,
Не содрогаясь, к месту казни,
Среди проклятий без числа;
И раз, при взрыве злого гула,
На свой народ она взглянула, –
Главой поникла и прошла.
Я прожил ночь Варфоломея;
Чрез груды трупов, свирепея,
Неслась толпа передо мной
И, новому предлогу рада,
С рыканьем зверским, до упада
Безумной тешилась резней.
Узнал я вопли черни жадной;
В ее победе беспощадной
Я вновь увидел большинство;
При мне ватага угощала
Друг друга мясом адмирала
И сердце жарила его.
И в Англии провел я годы.
Во имя веры и свободы,
Я видел, как играл Кромвель
Всевластно массою слепою
И смелой ухватил рукою
Свою достигнутую цель.
Я видел этот спор кровавый,
И суд народа над державой;
Я видел плаху короля;
И где отец погиб напрасно,
Сидел я с сыном безопасно,
Развратный пир его деля.
И этот век стоит готовый
К перевороту бури новой,
И грозный плод его созрел,
И много здесь опор разбитых,
И тщетных жертв, и сил сердитых,
И темных пронесется дел.
И деву, может быть, иную,
Карая доблесть в ней святую,
Присудит к смерти грешный суд;
И, за свои сразившись веры,
Иные, может, темплиеры
Свой гимн на плахе запоют.
И вашим внукам расскажу я,
Что, восставая и враждуя,
Вы обрели в своей борьбе,
К чему вас привела свобода,
И как от этого народа
Пришлось отречься и тебе».
Он замолчал. – И вдоль востока
Лучи зари, блеснув широко,
Светлей всходили и светлей.
Взглянул, в опроверженье речи,
На солнца ясные предтечи
Надменно будущий плебей.
Объятый мыслью роковою,
Махнул он дерзко головою, –
И оба молча разошлись.
А в толках о своих затеях,
Гуляли в стриженых аллеях
Толпы напудренных маркиз.
«К ужасающей пустыне…»
К ужасающей пустыне
Приведен путем своим,
Что мечтою ищет ныне
Утомленный пилигрим?
В темноте полярной ночи,
Позабыт и одинок,
Тщетно ты вперяешь очи
На белеющий восток.
Тщетно пышного рассвета
Сердце трепетное ждет:
Пропадет денница эта,
Это солнце не взойдет!
«За деньги лгать и клясться рада…»
За деньги лгать и клясться рада
Ты, как безбожнейший торгаш;
За деньги изменишь, где надо,
За деньги душу ты продашь.
Не веришь ты, что, взяв их груду,
Быть может совесть не чиста,
И ты за то винишь Иуду,
Что он продешевил Христа.
«Я не из тех, которых слово…»
Я не из тех, которых слово
Всегда смиренно, как их взор,
Чье снисхождение готово
Загладить каждый приговор.
Я не из тех, чья мысль не смеет
Облечься в искреннюю речь,
Чей разум всех привлечь умеет
И все сношения сберечь,
Которые так осторожно
Владеют фразою пустой
И, ведая, что всё в них ложно,
Всечасно смотрят за собой.
«Воет ветр в степи огромной…»
Воет ветр в степи огромной,
И валится снег.
Там идет дорогой темной
Бедный человек.
В сердце радостная вера
Средь кручины злой,
И нависли тяжко, серо
Тучи над землей.