<илькеева>
Et-si interiissent – vile damnum[38].
Глядит эта тень, поднимаясь вдали,
Глазами в глаза мне уныло.
Призвали его из родной мы земли,
Но долго заняться мы им не могли,
Нам некогда было.
Взносились из сердца его полноты
Напевы, как дым из кадила;
Мы песни хвалили; но с юной мечты
Снять узы недуга и гнет нищеты
Нам некогда было.
Нельзя для чужих забывать же потреб
Всё то, что нам нужно и мило;
Он дик был и странен, был горд и нелеп;
Узнать – он насущный имеет ли хлеб
Нам некогда было.
Вели мы беседу, о том говоря,
Что чувств христианских светило
Восходит, что блещет святая заря;
Возиться с нуждой и тоской дикаря
Нам некогда было.
Стоял той порой он в своем чердаке, –
Души разбивалася сила, –
Стоял он, безумный, с веревкой в руке…
В тот вечер спросить о больном бедняке
Нам некогда было.
Стон тяжкий пронесся во мраке ночном…
Есть грешная где-то могила,
Вдали от кладбища, – на месте каком,
Не знаю доселе; проведать о том
Нам некогда было.
Н. П. Б-ой
Не хочу восставать негодуя
Я на них и их светский устав,
На предательство их поцелуя
И на ярость их лютых расправ.
Пусть беду беспощадней разврата
Их клеймит неоспоренный суд;
Пусть они на несчастного брата
Как на вредного зверя идут,
И, сбирая к веселой ловитве
Круг знакомых, друзей и родни, –
Просят бога, в священной молитве,
Их простить, как прощают они.
Но промолвлю я теплое слово,
Жму с любовью я руку тому,
Кто на скорбь и несчастье другого
Не смотрел как на срам и чуму;
Кто в нем сил не старался остатки
Истребить оскорбленьем своим;
Кто гонимого знал недостатки
И нашел извинение им.
Пловец
Посв. Петерсону.
Колыхается океан ненастный,
Высь небесную кроет сумрак серый,
Удалой пловец держит путь опасный
С твердою верой.
Хоть бы бури злость пронеслась над бездной,
Хоть бы грянул гром и волна завыла, –
Прочен челн его, верен руль железный,
Крепко ветрило.
Он с враждою волн спорит сильным спором,
Не проглянет ли хоть звезда средь мрака,
Не мелькнет ли где, над морским простором,
Отблеск маяка?
Высота темна, и пространство глухо,
В небе нет звезды, нет вдали светила.
В грудь тоска легла, онемела духа
Гордая сила.
Не найти пути в этой мгле безбрежной,
Не послать к умам существа живого,
Чрез свирепый шум глубины мятежной,
Тщетного зова.
Он напрасную отложил заботу.
Гуще стелются полуночи тени;
Он улегся в челн, уступая гнету
Тягостной лени.
Волны тешатся и, друг другу вторя,
Злую песнь твердят; всё темно и дико.
Челн уносится по разливу моря…
Море велико.
К * * *
Да, я душой теперь здорова,
Недавних дум в ней нет следа;
Как человека мне чужого
Себя я помню иногда.
Остаток силы истощая
В тревоге внутренней борьбы,
Привыкнуть сердцем не могла я
К неумолимости судьбы.
За всё сокрытое мученье,
За всё несчастье долгих дней
Я хоть одно вознагражденье
Просила в гордости своей;
И приближалась беспокойно
К концу тяжелого пути,
И думала, что я достойна
Возмездье жданное найти.
С преступною какой-то верой
Я втайне чаяла чудес
И мерила земною мерой
Я милосердие небес.
Вы помните, средь наших прений
Не раз смутилась я, не раз
Из сердца вырывались пени
И слезы брызнули из глаз;
То было ль первое расстройство,
Затеи праздной головы,
Поэта бедственное свойство,
Как часто повторяли вы?
Что нужды? – Дело не в причине,
Но в разговор разумный наш
Не будет вмешиваться ныне
Уж эта горестная блажь.
Отвергнул ум мой, без изъятья,
Всё, чем тогда смущался он.
В груди – смирённые понятья
И беспрерывный угомон.
Утихла ль вдруг, без перехода,
Я духом? Вследствие чего?
Усилий целого ли года,
Борьбы ли часа одного?
Душевных ли приобретений,
Иль новых, может быть, потерь?
Благоразумия, иль лени?
И легче ли оно теперь?
Оно сперва ли легче было?
Разведать нам какая стать!
Что сердцу тяжко, сердцу мило –
О том не станем толковать.
Оставим вместе, бога ради
Мы всякий суетный вопрос,
И будем восхвалять, как Сади,
Журчанье струй и прелесть роз.
«За тяжкий час, когда я дорогою…»
За тяжкий час, когда я дорогою
Плачусь ценой
И, пользуясь минутною виною,
Когда стоишь холодным судиею
Ты предо мной, –
Нельзя забыть, как много в нас родного
Сошлось сперва;
Радушного нельзя не помнить слова
Мне твоего, когда звучат сурово
Твои слова.
Пускай ты прав, пускай я виновата,
Но ты поймешь,
Что в нас всё то, что истинно и свято,
Не может вдруг исчезнуть без возврата,
Как бред и ложь.
Я в силах ждать, хотя бы дней и много
Мне ждать пришлось,
Хотя б была наказана и строго
Невольная, безумная тревога
Сердечных гроз.
Я в силах ждать, хоть грудь полна недуга
И злой мечты;
В душе моей есть боль, но нет испуга:
Когда-нибудь мне снова руку друга
Протянешь ты!
Ужин Поллиона
Посвящается Евгению Петровичу Новикову
В дни кесаря Веспасиана,
Раз в Риме, у градских ворот,
Порою летней, утром рано,
Разгульный собрался народ.
Катяся до предместий града,
При первых солнечных лучах,
Вдали, как от большого стада,
Дороги поднимался прах.
Из покоренной Иудеи
Шли тихо, тесною толпой,
Вдоль вии пленные евреи,
Склонив главу, в тоске тупой.
Шли старцы, юноши и жены,
Себе предвидя смерть и срам;
И дети, сдерживая стоны,
Пугливо жались к матерям.
И чернь градская толковала
Шумливым говором своим,
Что, слава богу, их не мало,
Что завтра запирует Рим,
Что надо к солнечному всходу
Усесться в цирк; что будет там
Чем позабавиться народу
И чем насытиться зверям.
–
Платанов раскинулись длинные тени;
За пиром вечерним, средь мраморных зал,
С друзьями, питомцами неги и лени,
Богач молодой возлежал.
И яствами, данию суши и моря,
Покрыт был их стол от конца до конца;
И флейты, друг другу напевами вторя,
Звучали из сада дворца.
Плясали, руками сплетаяся мерно,
Танцовщицы, хором оживших картин;
Прислуга сменила фиалы фалерна
Фиалами греческих вин.
Но тщетно Лесбоса, Хиоса и Крита
Вино из амфор искрометно текло,
И розами вновь молодая Мелита
Венчала счастливцев чело.
Рассказов и шуток, и речи веселой
Жужжанье живое кругом не неслось,
Склонялись, как будто под ношей тяжелой,
Главы под венками из роз.
«Зачем нас не тешит бесценная влага? –
Сказал, оглянувшись, красавец Камилл. –
Зачем так лениво вкушаем мы блага,
Которые Зевс нам судил?
Зачем приумолкла беседа ночная,
Как будто не в силу нам радость и смех?
Зачем, так роскошно друзей угощая,
Хозяин угрюмее всех?
Чело молодое цветами обвито,
Он может дать волю причудам своим,
Вино его сладко, прекрасна Мелита, –
Зачем же он думой томим?»
На гостя взглянул, и улыбкой немою
Ему на вопрос Поллион отвечал,
На стол оперся и ленивой рукою
Пустой протянул он фиал.
И, Гебы бессмертной свежее и краше,
Румянцем в лице озарясь горячо,
Мелита, напенить вино ему в чаше,
Нагнулась к нему на плечо.
И с темных ресниц, опустившихся нежно,
Скатилася капля в фиал золотой;
И горькую каплю властитель небрежно
Со сладкою выпил струей.
И молвил, склонясь на богатой кровати:
«Я думы своей от друзей не таю;
В кругу их пируя, припомнил я кстати
Завидную долю свою:
Как прихоть моя не встречала преграды
Ни в чем, что доселе просила она;
Как все мне досталися жизни награды,
Все жизни блаженства сполна».
Он смолк; словно болью блеснули и гневом
Глаза, и опять он молчанье прервал,
И речь дополнял, будто злобным припевом,
Танцовщиц звенящий кимвал.
«Да, жил я недаром. В начале пути
В науке искал я всесильной опоры;
Спешил к мудрецам я в ученье идти,
Я слушал их вечные споры.
И глубже сомненья мне в ум залегли:
Я требовал знанья, ждал духа живого, –
Всегда и повсюду премудрость земли
Пустое давала мне слово.
Так выпьем, друзья! Обойдите с амфорой наш круг,
Невольники! Выпьем, друзья, средь отрадного пира,
Мы кубок в честь разума, в честь благодатных наук
И мудрости мира!
Восторг свой понес я святой красоте.
Увидел Элладу я с радостным жаром;
И в мире художеств – высокой мечте
Искал насыщения даром.
Стоял я, искусства восторженный жрец,
Средь дивных созданий его, разумея,
Что бедно искусство, что в камень резец
Не вложит огня Прометея.
Да славится ж нами, великого века сыны,
Художника труд, его сил ежедневная трата!
Так выпьем же кубок мы в честь благородной страны,
Казнившей Сократа!
И славу вкусил я. У римских ворот
Я бился, порою тяжелой для края,
В рядах флавианцев. Толпился народ,
И нас и врагов подстрекая.
Смотрел он, как лили мы кровь наших жил,
Как смотрит в театре на ход представленья.
Я слышал веселый крик черни. Разбил
О камень свой меч в этот день я.
Невольники, лейте! да храбрым воздастся хвала!
Наполним мы кубки за гордую нашу державу,
За память героев, за чести военной дела,
За доблесть и славу!
И сладостью неги, роскошным житьем
В груди заглушим, что роптало в ней тщетно.
Завидует Рим мне. Взгляните кругом,
Смотрите, как всё здесь приветно;
Как дивно-прекрасна Мелита моя,
Как блага земные все куплены мною!
Смотрите, как полон отрадою я,
Как весел лицом и душою!
Так выпьем за негу! Невольники, дайте вина!
Друзья молодые! хвалите со мной сладострастье!
Хвалите, фиалы свои осушая до дна,
Счастливого счастье!»
Опять он умолк. И патриций Аврелий
Промолвил: «Отвыкнем от тягостных дум;
Возьмем, что нам дастся утех и веселий,
И будем мы жить наобум.
Пора такова: нам в грядущем нет цели;
Искать и трудиться безумно для нас;
Довольно, когда мы устроить сумели
Себе наступающий час.
Нас завтра ждет праздник; народом покрыта
Уж с вечера площадь: толкуют о том,
Что в цирке погибнут все пленники Тита.
Без скуки мы день проведем.
Не станем с судьбой мы пускаться в расправу,
С заботой глядеть на урочный наш путь,
Мгновенья летучего вкусим забаву,
А дальше – что будет, то будь».
Безмолвствовал, в сердце гнет тягостный кроя,
Пирующих круг; и звучать продолжал
Лишь только под мраморным сводом покоя
Танцовщиц звенящий кимвал.
–
Пылал над градом полдень жгучий;
Народом Колизей шумел;
Лежали в цирке уже кучи
Растерзанных зверями тел.
В рядах спесивой знати Рима
На лютый праздник Поллион
Глядел безмолвно, недвижимо,
Как погруженный в тяжкий сон.
Готовилась потеха снова,
Жужжала зрителей молва
Про нумидийского, большого,
Еще не спущенного льва.
Раздался рев, и крик веселья
Ответно прогремел кругом;
Огромный лев из подземелья
Могучим выскочил прыжком.
И бокового перехода
Тихонько отворилась дверь:
Прилег, смотря в полсумрак свода,
В средине цирка хищный зверь.
Замолкло всё. Льняной одежды
В тени мелькнула белизна;
И вышла, опуская вежды,
Из двери юная жена.
Перемигнулся сонм нарядный
Матрон надменных и невест,
И взор к ней обратили жадный
Весталки, привставая с мест.
Ее уста шепнули слово –
Царила в цирке тишина, –
Чела, груди, плеча, другого
Коснулась медленно она.
Встревожилась толпа густая,
Шум пролетел из ряда в ряд;
Нагнулся Поллион, вперяя
В младую жертву смутный взгляд.
И смысл, и цель его исканья,
Чего он ждал и ждать отвык,
Чему не ведал он названья –
Ему блеснуло в этот миг.
Гудел всё злее ропот шумный;
Она взглянула, мимо льва,
Туда, где над толпой безумной
Сияла неба синева.
Склонила в прах она колени;
Лев кинулся, предсмертный стон
Пронесся, – и, прыгнув с ступени,
Упал с ней рядом Поллион.
«Средь зол земных, средь суеты житейской…»
Средь зол земных, средь суеты житейской
Нам уцелел божественный завет;
Чему учил народ он Галилейский,
Какой давал он книжникам ответ, –
Все словеса его святых бесед
В уме своем мы сохранить умеем.
Недаром нам звучит глагол любви:
Там, где лежит израненный в крови,
Мы не пройдем надменным фарисеем,
К страдальцу мы, с целительным елеем,
Склоняемся и говорим: «Поверь,
Мне жаль тебя, несчастный, жаль как друга;
Приду тебе помочь, но не теперь,
Не нынче, – что же делать, нет досуга;
Не завтра, – завтра зван я на обед;
Приду дня через три, в конце недели,
А ты крепись, к чему стонать без цели?
Да лучше встань, тебе лежать не след!»
В уме своем мы сохранить сумели
Все словеса его святых бесед!
«Стараться отдохнуть душою…»
Стараться отдохнуть душою
Напрасно мне велят они;
Не в пользу, позднею порою,
Пошлются тихие мне дни.
Приучена грозой всечасной
Я верить в близкую беду;
Смотря на свод эфира ясный,
Я громоносной тучи жду.