Подходит снова к нам гроза.
Ущелья наши как ни глухи, –
Нам без беды остаться вряд;
Плохие нынче ходят слухи,
Повсюду люди говорят,
Что был за лесом бой жестокой,
Что герцог Витикинд опять
В одной равнине недалекой
На франков сильно двинул рать;
Что саксы грудами там пали,
Что и народа твердый щит –
Граф Альф – погиб и что едва ли
Сам грозный герцог не убит.
В селеньях горе и забота;
К нам время лютое пришло!..
Чу! что за шелест? словно кто-то
Идет, ступая тяжело.
Вот, слышишь? – подошли к забору;
Пойду взгляну я». – «Что смотреть?
Кому бродить об эту пору
В пустыне? Леший иль медведь».
Зовут. Жена глядит в испуге,
Муж с двери крепкий снял замок;
Ступили, в шлеме и кольчуге,
Два грозных гостя чрез порог.
«Хозяин, дай ночлег. – И сели,
Угрюмые, перед огнем. –
Какие б ни были постели, –
Нет нужды, мы на них заснем».
И шлем, надвинутый над бровью,
Снял старший; вкруг главы вилась
Повязка, смоченная кровью.
Повел он взором диких глаз,
На тяжкий меч склонясь устало,
Вокруг убогого жилья,
Где молча ужин припасала
Пришельцам бедная семья.
И на челе его суровом
Сгущался гневной тучи мрак,
И вспыхнуло в огне багровом
Его лицо: «Скажи, земляк,
К чему там на стене, над входом,
Те две проведены черты,
Которым снова мимоходом
Как будто поклонился ты?»
Смутился угольщик, ответа
Он дать не знает злым гостям:
«Нечаянно случилось это,
Что я нагнулся, идя там».
И, скрыть стараясь дум волненье,
Он взор потупил. «Если так,
Исполни же мое веленье:
Поди и плюнь на этот знак».
Хозяин дрогнул, как стрелою
Пронзенный; бросил на своих
Он взгляд, исполненный тоскою,
С уст вздох сорвался – и утих.
И гостю житель хаты бедный,
Как беспощадному врагу,
Взглянул в лицо и молвил, бледный:
«Хоть убивайте, не могу!»
Встал богатырь с улыбкой ярой
С скамейки. «Видит же Водан!
Пройду я здесь тяжелой карой;
Не пощажу я христиан!
Не позабыть своей привычки
И нынче моему мечу.
Бери топор: тебя без стычки,
Как тварь, зарезать не хочу».
И сталь, зазубренная битвой,
Сверкнула. «Становись к борьбе;
И помолись своей молитвой,
Чтоб посчастливилось тебе.
Нет лучшего тебе совета;
Надежда нас смягчить пуста:
Я герцог Витикинд, а это –
Граф Гуннар, злейший враг Христа».
Стоял хозяин без движенья,
Смерть ожидая; пала в прах
Жена пред знаком искупленья,
С мольбой, замершей на устах.
Схватил ребенок нож, и рядом
С отцом, к сражению готов,
Он стал и молвил, меря взглядом
Обоих яростных бойцов:
«Отец! храбрися; станем смело!
Что нам бояться этих злых?
Еще не кончено ведь дело,
Нас также двое против них».
Остановился вождь сердитый,
Притих, на мальчика смотря;
Ложился отблеск думы скрытой
На грозный лик богатыря.
«Нет! – выговорил он, и звонко
Меч зазвенел, в ножны скользя. –
Нет, Гуннар! этого ребенка
Губить не следует, нельзя».
И оба укрепили снова
Свои доспехи и пошли;
И стих средь пустыря ночного
Звук шага тяжкого вдали.
Экспромт во время урока стихосложения
Что стали в пень вы, Ольга Алексевна?
Зачем глядеть, с карандашом в руке,
На белый лист так мрачно и плачевно?
Скажите мне, carissima, perché?[40]
Всечасно нам, не только что вседневно,
Стихи низать легко, строку к строке,
Составить песнь, балладу иль эклогу;
Теперь мы все поэты, слава богу!
И дети все начитаны и мудры,
И дамам обойтиться без чернил
Трудней, чем их прабабушкам без пудры:
Столетие величия и сил!
Жаль, третьей русской рифмы нет на удры;
Но что поэта остановит пыл?
Вранье же – признак гордый и похвальный
Натуры, необъятно гениальной.
«Это было блестящее море…»
Это было блестящее море;
Тока синего пели струи,
Пели стройно в безбрежном просторе,
Словно зная про думы мои:
На отрадную весть издалека
Был напев их созвучный похож,
Повторял, прибегая с востока,
Светлый рой их мне то же и то ж;
И вал девятый шел широко,
И бормотал: «Всё это ложь!»
Там, вдали, где вставала денница,
Зыбь чертою лилась золотой;
Через глубь белокрылая птица
К полосе уносилася той;
И твердила я с пением тока,
Что забуду, умчавшись туда ж,
О всей муке борений без прока,
О всей горести жизненных чаш;
И вал девятый шел широко,
И бормотал: «Всё это блажь!»
Фантасмагории
Неаполь
На палубе в утренний час я стояла, –
Мы к южной неслися роскошной стране;
В раздольной, шумливой морской ширине
Смирялися брызги задорные вала.
Мы быстро неслись; отбегала светло
С боков парохода струистая пена;
Ждала я, – в залив выдавалась Мизена,
Везувия тихо дымилось жерло.
И с левой руки расстилаясь и с правой,
Виднелись брега благодатной земли;
И взором я града искала вдали,
Облитого морем, мощенного лавой.
И там, где эфирный сияющий свод
Касался с любовью земного предела, –
Неаполь блеснул и раскинулся бело
Меж яхонтом неба и яхонтом вод.
«Снова над бездной, опять на просторе…»
Снова над бездной, опять на просторе, –
Дальше и дальше от тесных земель!
В широкошумном качается море
Снова со мной корабля колыбель.
Сильно качается; ветры востока
Веют навстречу нам буйный привет;
Зыбь разблажилась и воет глубоко,
Дерзко клокочет машина в ответ.
Рвутся и бьются, с досадою явной,
Силятся волны отбросить нас вспять.
Странно тебе, океан своенравный,
Воле и мысли людской уступать.
Громче всё носится ропот подводный,
Бурных валов всё сердитее взрыв;
Весело видеть их бой сумасбродный,
Радужный их перекатный отлив.
Так бы нестись, обо всем забывая,
В споре с насилием вьюги и вод,
Вечно к брегам небывалого края,
С вечною верой, вперед и вперед!
«В думе гляжу я на бег корабля…»
В думе гляжу я на бег корабля.
Спит экипаж; лишь матрос у руля
Стоит недвижимо;
Море темнеет таинственной мглой;
Тихо шепнув мне, струя за струей
Проносится мимо;
Тихо шепнув: «Потерпи, подожди…
Встретить успеешь, что ждет впереди
У брега чужого;
Цели достигнешь, к земле доплывешь,
Всех ожиданий всегдашнюю ложь
Изведаешь снова…
Даром спешишь ты над бездною вод
Мыслью туда… от тебя не уйдет
Обман и потеря…»
Тихо шепнув, за струею струя
Мимо несется… и слушаю я,
Их речи не веря.
Рим
Мы едем поляною голой,
Не встретясь с живою душой;
Вдали, из-под тучи тяжелой,
Виднеется город большой.
И, будто б его называя,
Чрез мертвой пустыни предел
От неба стемневшего края
Отрывистый гром прогремел.
Кругом всё сурово и дико;
Один он в пространстве немом
Стоит, многогрешный владыка,
Развенчанный божьим судом.
Стоит беззащитный, недужный,
И смотрит седой исполин
Угрюмо в угрюмый окружный
Простор молчаливых равнин:
Где вести, и казнь, и законы
Гонцы его миру несли,
Где тесные шли легионы,
Где били челом короли.
Он смотрит, как ветер поляны
Песок по пустыни метет,
И серые всходят туманы
Из топи тлетворных болот.