и около домов натягивают красно-белую тесьму, ограждающую опасные тротуары.
26
Все чаще Глеб стал допоздна засиживаться на работе, объясняя это тем, что ему надо быстрей набрать материал на докторскую. Вика не протестовала, так как понимала, что отец не вечный, а рядом с мужем-неудачником она себя представляла плохо. С удивлением для себя обнаружила, что муж обрел способность относиться к ней безразлично. Это безразличие было мимолетно, как запах дыма из печи соседской дачи, но от сна и полузабытья она не могла его пробудить ни улыбкой, ни ласковым словом, ни откровенным прикосновением. За безразличием возвращались приступы взаимной нежности и удивительного родства душ, когда ясно сознаешь, что ближе и дороже этого человека у тебя никого нет. Возвращалось желание рабски служить, лишь бы только вызвать ответный порыв. Как пыль, взвешенную в солнечном луче, они замечали теперь множество недостатков друг друга, но это нисколько не уменьшало радости от солнечного дня.
У сына обнаружился дисбактериоз, что, впрочем, было у многих детей ее знакомых, и ребенок плакал, как ей казалось, почти постоянно, с короткими передышками на сон и еду. Участковая заметила отставание в развитии малыша. Это обстоятельство вызвало в семье настоящий переполох, были вызваны лучшие платные врачи, которые отвели страшный диагноз, но страх, что с сыном что-то не так, остался. Вика вглядывалась в орущего малыша и сравнивала с написанным в книгах: ей казалось, что у них все не так. Вспомнила про больную дочь первого мужа, которая так и росла пока отставшей от ровесников, — и сердце буквально захлебнулось и потонуло в предчувствии. Билось, отчаянно барахтаясь и пытаясь выплыть в ровно текущие воды. Накупили всяких развивающих игрушек и книжек, Вика мучилась от того, что у нее не хватает сил и времени уделять внимание играм с сыном. Когда смотрела на малыша, то тревога не покидала ее: казалось все время, что что-то с ним не так. Снова и снова заводила речь о том, что надо показать мальчика хорошему специалисту. Сын тянулся к ней своими кукольными ручками и мяукал по-кошачьи.
Потихоньку сын начал ползать, а затем и ходить, но говорить — не говорил совсем, даже «мама». Было в этом что-то странное. Вика спрашивала знакомых, почему так, но ее все успокаивали:
— Не бери в голову. Заговорит в свое время.
От того, что ребенок начал ходить и кормили его теперь смесями, легче не становилось. Сын рос очень активным. Он по-прежнему часто плакал, но теперь еще и не мог усидеть на месте. Открывал все шкафы, просто дергая подряд попавшиеся на его пути дверцы за ручки. Малыш был точно маленькая подвижная обезьянка, которая так и не начала говорить, но зато научилась сбрасывать на голову кокосы. Дергал за ручки — и из шкафов вываливались одна за другой вещи: книги, одежда, пузырьки и коробочки — все это оказывалось на полу в мгновение ока. Хватал со стола бумаги, ручки и папки. Уследить за ним было невозможно. Вика теперь с ностальгией вспоминала те времена, когда сына можно было запеленать и он лежал в кроватке… Ей казалось, что это было самое спокойное время после рождения сына. Если она отрывала Тимура от шкафа, то он тут же начинал плакать, садился на пол и катался, будто кошка, нализавшаяся валерьянки, и орал. Успокоить его могло только одно: взять на руки, прижать к себе и качать. Она тащила его, отдирая от шкафа, к креслу или дивану. Брала на руки и качала. Удерживать его на руках у нее уже не было сил, мальчик тяжелел день ото дня. Как только Глеб появлялся с работы, она теперь бежала к нему со слезами:
— Забери его. Я больше не могу!
Родителей нагружать внуком она боялась: они работали и спасали от многих бытовых проблем, на которые у Вики не хватало ни времени, ни сил. Сидеть с внуком они не хотели, хотя любили его тискать и умилялись каждому его движению, каждому лепету. Да и сил на это после работы у них зачастую просто не оставалось. Отец по-прежнему приходил домой поздно, а мама еще и готовила после работы на всю их прибавившуюся семью.
27
Внезапно пожелтела мать. Пожелтела так, что ее лицо стало похоже на дыню: такое же круглое, одутловатое, с прожилками зелени. У нее не было никаких болей, но была диагностирована закупорка желчных протоков. Срочно нужна была операция, без нее грозил летальный исход… В сущности, такая операция была сама по себе простой, но все жили в тревоге ожидания неизвестно чего. Прооперировали сразу же на другой день, как привезли маму в больницу, но камень оказался вбитым в печень, ее выздоравливание затянулось, одно осложнение следовало за другим, наслаиваясь друг на друга. То на фоне простуды начался воспалительный процесс в кишечнике и поднялась температура под 39 °C, то в брюшной полости скопилась асцидная жидкость — и хлынула сквозь незаживший свищ в животе, то вдруг обнаружились воспаление легких и плеврит, полученные на больничных сквозняках. Серое, как запылившая бумага, лицо; лиловые, точно у первоклашки, облизывавшего ручку, губы; постоянная одышка и слабость до дрожи в ногах, когда шла по стеночке до туалета.
Они ходили к маме по очереди с отцом. Теперь сын и домашние дела были почти все на Вике. К маме ездил чаще всего отец, иногда, когда он не мог из-за работы, Вика. Навещали ее каждый день. Когда Вика отправлялась в больницу, с ребенком сидел Глеб. Уставала она неимоверно. Чувствовала себя водителем, гоняющим по перегруженной трассе которые сутки подряд. Клевала носом и испуганно встряхивалась, понимая, что засыпает и теряет дорогу из виду: серое шоссе сливается с серой пеленой, застилающей глаза.
Тимурка стал не просто орать, когда ему что-то не нравилось, а орать в течение получаса-часа, не переставая. При этом он изгибался, как уж, вырывался из рук изо всех сил, бил ногами в живот, удержать его на руках было невозможно. Он валялся и надрывался в любом месте: на диване, в кроватке, в манеже, — не обращая внимания ни на что вокруг и не реагируя ни на какие слова и действия. И это еще полбеды: при этом он сильно мотал головой и, если в пределах досягаемости было что-то твердое, и особенно с углами, он обязательно головой об это бился. Удержать его от падения можно было, только прижав всем своим весом к стене, а он продолжал реветь, выть, вырываться и мотать головой…
Вика сама была на грани нервного срыва и уже не обращала внимания на сына, закатывающегося в истерике, если была на кухне. Зашла, посмотрела: весь красный, как свекла, — погладила по голове. Волосенки были липкие и приклеились к лобику, покрытому испариной. Тимоша не переставал заливаться. Вика продолжала гладить его:
— Ты мой кисенок… Тише, ну, тише же! Ведь ничего не болит!
Вдруг заметила, что багровый сын становится нежно-розовым, будто наливающийся соком пепин, но продолжает плакать.
— Ну, что ты, мой зайка? Мама рядом…
Сын белел, щеки его становились как обмороженные.
В прихожей резко зазвонил телефон, пытаясь пробиться сквозь сирену сына. Бросилась к аппарату, говорила две минуты, сославшись на то, что сын капризничает. Вернулась в комнату — и сердце выпрыгнуло из груди. Осталась одна тошнотворная пустота под ложечкой. Сын лежал синий, на боку, уткнувшись лбом в перекладины кровати. Бросилась к нему, чувствуя, как слабеют ноги и лоб покрывается испариной. Вся мокрая, будто только что бежала кросс с рюкзаком за плечами, взяла Тимошу на руки, начала его тормошить и качать, подкидывать на руках, разминать холодеющее тельце… Сын открыл мутные глаза, подернутые какой-то серой поволокой, как у рыбины, вытащенной из воды, и снова заплакал. Теперь он плакал тихо, точно щенок, жалобно скулил…
— Уу… Уу… Уу…
Начались ее хождения по невропатологам. Те утешали ее и прописывали ребенку очередное успокоительное, которое помогало мало. Теперь Вика, как только сын заходился в истерике, бросала все и бежала к нему… Ушла в туалет, он заплакал, что ее нет, потом молчание… и стук. Выбежала, сынок лежит опять синий… И так могло быть по несколько раз в день. Врачи разводили руками и попрекали, что избаловали сына, вот он и капризничает, чуть что не по нему.
Гладила его, чувствуя, как слипаются веки и что сама сейчас упадет в обморок. Комната медленно плыла, как станция вокзала в окнах останавливающегося поезда.
Тот день, о котором Вика будет со стыдом и ужасом вспоминать всю свою жизнь, день, который мгновенно въестся в ее память, как угольная пыль в кожу шахтера, был похож на все другие, как шпалы, по которым Вика ехала куда-то, мотаясь в подпрыгивающем вагоне семейной жизни на стыках рельс. Ребенок весь день капризничал, хныкал и хулиганил: кидал игрушки, пытался попробовать на вкус цветные карандаши и фломастеры, нажимал кнопки на телевизоре, то и дело пугая Вику громогласным вещанием, от которого дрожали барабанные перепонки, выплевывал манную кашу себе на грудь и на пол. Вика чувствовала, что раздражение поднимается в ней с каждой выходкой сына, словно пыль с проселочной дороги от проехавшего автомобиля. Она даже заплакала, ощущая себя маленькой беспомощной девочкой, оставшейся вечером одной из всей группы, за которой никак не приходили родители. Казалась себе навсегда забытой и брошенной.
Когда Вика ушла на кухню снимать пену с закипающего куриного бульона, сын стянул скатерть со стола, на котором стояла ваза с живыми цветами, и пока Вика бежала на брызнувший звон разбившегося стекла, умудрился еще повиснуть на шелковой гардине с золотистыми травами, как на лиане, так что упал деревянный карниз, оглашая комнату веселым звоном бубенчиков от съехавших с него колец, который сбросил книги и бумаги с письменного стола, — и комната теперь напоминала нашествие воров, искавших заначку во вскрытой ими квартире. Ребенок сидел на полу в луже разлившейся воды и горько плакал, размазывая грязными руками слезы, взъерошенный и ставший похожим на чукчу, взопревшего под своей шапкой в аэропорту города Сочи. Она попыталась взять сына на руки и оттащить от стола, но он закатился таким истошным плачем! Растянулся на полу и сучил ножками, точно в судороге.