Теперь Вике стало гораздо спокойнее, и она все меньше натыкалась на пугающий ее взгляд сына, в котором она читала что-то такое непостижимое даже для ее понимания, матери: нечто шамански-темное, что она встречала иногда у предсказывающих судьбу цыганок или у калек, просящих милостыню в заплеванном переходе метро, и вместе с тем это был взгляд зверя, попавшего в капкан, воющего от боли, но грызущего свою лапу.
Аркаша оказался умненьким мальчиком, но довольно избалованным, который вил из своего отца веревки и, кажется, вполне сознавал, что делает. Он мог, не задумываясь, попросить любую игрушку или путешествие, почти уверенный в том, что его просьба будет исполнена. Тимура же родители воспитывали так, что тот редко просил что-то, чего они не могли себе позволить. Они слишком хорошо помнили ужас от того, что в них летели игрушки, когда Тимур был маленький и ему что-то оказывалось не по нраву, и пытались объяснить сыну, что они не настолько богатые люди, чтобы позволить себе и ему все, что душе угодно.
Тимур по-прежнему сидел за партой с девочкой Леной, которая услужливо подсовывала ему списать не расслышанное, тыкала маленьким пальчиком с аккуратно подстриженным ноготком в учебник — и показывала разбираемый пункт, записывала иногда ему домашние задания в дневник и опекала, как настоящая старшая сестра, но Тимур никогда не делился с девочкой своими переживаниями, никогда они не встречались и не играли вне школы, пути их до дома пробегали в разных направлениях, хотя Тимур частенько звонил Лене из дома, чтобы что-то у нее уточнить, и она всегда очень охотно ему все разъясняла.
Именно по дороге домой и завязалась дружба Тимура и Аркаши: Аркаша приехал жить в соседний дом и спросил у мальчика, как ему лучше добраться до здания цирка. Теперь они частенько ходили до дома вместе, весело помахав Лене на прощание. Очень часто Аркадий обедал у них: видимо, ему было неуютно и одиноко находиться в пустой квартире, где стены и каждая вещь хоть уже не напоминали о матери, но от тишины закладывало уши и казалось, что ты падаешь, как в самолете, сквозь облака на грешную землю. Мама все равно ходила осязаемой тенью по новой квартире, безмолвно укоряя их, что они переделали свою жизнь по-своему.
Несколько раз Аркашу брали в выходные с собой на дачу. Ездили мальчики на природу и с отцом Аркаши.
В шестом классе ребята записались в фотокружок и всерьез увлеклись фотографией. Тимуру был куплен настоящий профессиональный фотоаппарат — и он часами носился по городу и дачным окрестностям, пытаясь остановить мгновение: поймать в объектив мимолетный взгляд, блуждающую на лице загадочную улыбку или какую-нибудь беззащитную травинку с ползущей по ней божьей коровкой в лучах охряного солнца, ныряющего за черную кромку леса на том берегу реки. Их фотографии стали постоянно участвовать в каких-то выставках: сначала детских, а потом несколько работ Тимура взяли даже на выставку, проходившую в фойе центрального кинотеатра города.
Иногда Вике казалось, что слабый слух ее сына делает его глаза способными различать не только миллионы оттенков спектра, но еще и видеть ультрафиолетовый свет, как видят его птицы, а в темноте улавливать и инфракрасное излучение, как змеи.
39
Глеб устроился преподавать физику в мединститут. Зарплата там была смешная, но преподаватели не бедствовали. В институте появились студенты из развивающихся стран, да и вообще про нравы в мединституте поговаривали еще при Советской власти, после «перестройки» взятки брали почти в открытую; тех, кто не при «дележке пирога», теперь тихо презирали и считали неудачниками, не умеющими жить.
Из жизни постепенно ушло то острое чувство счастья, которое бывает в ясный солнечный день, когда еще не жарко, лишь наступило первое тепло и трава вся сочно-зеленая, будто только что промытая дождем от осевшей пыли и пыльцы, по небу плывут редкие и полупрозрачные облака, напоминающие тополиный пух, — и их подвижные очертания дрожат на воде, точно поля белых цветов, которыми играет ветер. Ты нагибаешься к воде, и кажется, что облака вырастают за твоей спиной, готовые подхватить и оторвать тебя от земли.
Ты очень остро ощущаешь эту гармонию. И знаешь, что жизнь еще длинная — и это чувство у тебя еще будет очень долго. Ты просто живешь и радуешься тому, что существуешь, но давно пришло ощущение скуки и той щемящей тоски, что бывает, когда долго пребываешь в одиночку на даче, покосившейся, сыплющей с потолка труху от гниющих досок и жалобно скрипящей от порывов ветра.
Накормить мальчиков, отправить сына в школу — и бегом на работу, которая давно перестала быть праздником и утратила ощущение новизны: летишь на нее, перепрыгивая через серые качающиеся ступени дней, грозя поскользнуться и переломать себе руки-ноги, шею и позвоночник. А после работы — тяжелые сумки, оттягивающие руки и перерезающие пальцы так, что на них остается темно-красная борозда от полиэтиленового пакета, точно затянувшаяся рана. И так изо дня в день… Готовка, опять готовка и кормежка, уроки сына, торопливая случка, давно перешедшая в привычку вроде чистки зубов после каждой еды, от которой даже чувствуешь необычную легкость в теле, но не ту, которую имеет семя одуванчика, летящее на парашютике по ветру, а легкость пустой сухой маковой головки, чьи семена пошли на посыпку румяных плюшек, покачивающейся на ветру, будто и не была никогда ярко-коралловым цветком, — не тем ли аленьким, что мы всю жизнь пытаемся отыскать, забывая о том, что его иногда может протянуть и чудище? Но нет. Добрые чудища ушли из твоей жизни вместе с детством, хоть и неплотно прикрыли за собой дверь, оставив иллюзию возможности возвращения.
С печалью отмечала, что достигли с мужем той стадии злобных ссор, после которых уже никогда не мирились до конца, а просто делали вид, что ничего не произошло. Залитые слезами головешки тлели под грудой пепла, готовые вспыхнуть от сильного ветра в любой момент. Или, наоборот, угаснуть, остыть под холодными каплями дождя и снежной колючей крупой полного равнодушия друг к другу.
40
С некоторых пор она закрывала глаза на то, что у мужа после экзаменов появлялись деньги — и они шли в магазин после сессии и покупали что-нибудь вкусненькое, какую-нибудь машинку сыну и даже иногда что-то из одежды. Первый раз, когда он принес деньги, она удивилась, хотела сказать ему все, что думает об этом, а потом вспомнила, что не знает, из чего заплатить за проводку новой электролинии на даче взамен срезанной, — и промолчала. В конце концов, эти дети могли бы больше заниматься и готовиться к экзамену. Она сделала вид, что не поняла, откуда эти деньги. И внешне все было даже хорошо, но трещинка внутри уже зародилась и побежала по их отношениям. Больше она этому человеку не доверяла так безраздельно, как прежде, жила с глазами, спрятанными под темные очки от бьющей в них очевидности, что никак не хотела жить в гармонии с ее воспитанием. Несколько раз она пыталась заставить его репетировать хотя бы школьников, но муж каждый раз резко ее обрывал, что у него нет на это ни сил, ни желания. Говорил, что жизнь — слишком коротка, чтобы тратить ее на оболтусов и зарабатывание денег, крутясь, как белка в колесе, теряя силы и здоровье. Каждая ее попытка подтолкнуть его на репетиторство кончалась маленьким скандал ом, оставляющим после себя послевкусие от разворошенного гнезда. Каждый раз она думала о том, что ее второй брак тоже неудачен, что она как магнитом притягивает слабых мужиков, потому что ей самой удобнее с такими. Она было хотела взяться за репетиторство сама, но была далека от школьных и вузовских программ, да и предпочитали обычно репетиторов, входящих в приемные комиссии или имеющих там знакомых. Если репетировать она, может быть, и смогла бы, то таланта быть своим человеком в приемных комиссиях у нее точно не было.
Однажды она встретила на улице сокурсницу, и та поделилась тем, что успешно работает в одной фирме, где пишут диссертации, статьи, доклады за других — тех, кто за время «перестройки» выбился в «люди», но у которых, ну совершенно нет желания и времени на такие глупости, как стряпание научных работ для получения ученой степени или вымучивание доклада для какого-нибудь конгресса или симпозиума. Предложила Вике попробовать поработать у них хотя бы для начала по совместительству.
Первым ее заданием было сделать стендовый доклад или постер для какой-то там конференции. Причем ей почти не надо было ничего высасывать из пальца: автор предоставил богатый экспериментальный материал. Вся проблема состояла лишь в том, что заказчик ставил жесткие сроки работы: на своей службе выполнять эту работу она не могла, приходилось трудиться по вечерам и в выходные. Поэтому на сон теперь у нее оставалось три-пять часов. К концу недели она настолько изматывалась физически, что просто закрывала на минуточку уставшие глаза, которые жгло так, будто надуло пыльным ветром, — и проваливалась в сон, прямо сидя на компьютерном стуле за голубым экраном монитора. В таком режиме она проработала три месяца: подготовила две статьи, три доклада и еще материал для настенного календаря. На полученные деньги купила посудомоечную машину и поменяла в квартире сантехнику. Муж раздражался, что она совсем забросила дом: он теперь и прачка, и уборщик, и нянька, что они перестали по выходным выезжать на дачу или ходить хотя бы гулять и в гости; возмущался, что ребенок ошивается на улице в сомнительной компании.
Неизвестно, сколько бы она тянула эту нагруженную баржу против течения, уподобившись бурлаку, если бы не трагический случай с одноклассником сына. Мальчишки сидели на ступеньках лестницы в чужом подъезде и дурачились. Они могли бы гулять на улице: погода была ясная, хотя уже прошел Покров и все готовилось к зиме. Никто толком не понял или, напугавшись, не сказал, что произошло, но ясно было одно: один из них упал с лестницы на каменную площадку, свернув себе шею. Смерть от образовавшейся трещины была мгновенной. Тимур прибежал домой очень испуганный, трясущимися губами рассказал, что Витя оступился, упал и лежит теперь на лестнице. Молнией мелькнула мысль, что дети, дурачась, толкнули одноклассника, и, возможно, это сделал ее сын. Пока остальных ребят по очереди допрашивала милиция, Вика обнимала Тимура и крепко прижимала к себе, чувствуя, как колотится пудовой гирей его сердце. Ночью сын не спал, включил свет, просил ее посидеть рядом и держался за руку, точно малыш, делающий первые шаги. Молчал, она гладила его по голове и по лицу. Волосы были шелковистыми и мягкими, стекали по ее пальцам, пальцы запутывались и перебирали пряди, словно четки. Внезапно губы сына дрогнули, искривились гусеницей, и он разрыдался. Плач сотрясал все его худенькое тельце, бившееся в конвульсиях, переходя в кашель. Она гладила его лопатки, выпирающие крылышками ангела, и чувствовала, что все очертания в комнате расплываются, и все, что произошло, конечно, тяжелый беспробудный ночной сон и кошмар, который отступит с рассветом, облизывающим розовым сухим языком тюль занавески.