на предсказывание дождливой или ясной погоды. Не соответствовал атеистическому видению мира и конец сказки. Её трагический финал удивительным образом преобразился в оптимистический. «Всё будет хорошо, ведь опять придёт весна и всё зацветёт», — завершают текст переводчики, опустив значительную часть последней главы. И такие пропуски встречаются в переводе довольно часто. Литературовед-коммунист Зденек Неедлы[8] в предисловии к изданию объясняет «исправления» желанием избавить оригинал от «схематизма и проповедничества», ради «духа подлинного гуманизма». К сожалению, прошедшие цензуру «Светлячки» утратили главную смысловую составляющую и перестали существовать как цельное авторское произведение. Этим, вероятно, и объяснялось полное отсутствие интереса к переводу в России. Чего нельзя сказать о других иноязычных читателях сказки по всей Европе. В самой же Чехии «Светлячки» остаются чрезвычайно популярными до сих пор.
В тексте Карафиат не предлагает точного описания насекомых. Это позволило многочисленным иллюстраторам создать целую галерею образов героев сказки. Но каждый ребёнок всё равно представляет их по-своему. В природе светлячки действительно разделяются на летающих жуков-самцов и червеобразных самок, по внешнему виду мало отличающихся от привычных всем личинок. Любопытно, что светящийся голубоватым светом кончик брюшка — принадлежность именно не умеющих летать самок. Влажными летними ночами на лугах и лесных полянах они зажигают фонарик для своих избранников-жуков. В сказке светлячки выполняют куда более благородную миссию.
Незатейливость иных описаний Карафиата может показаться взрослому читателю банальностью, но для детского восприятия важна именно эта поэтическая простота. Маленький мир, населённый крошечными насекомыми, хорошо понятен ребенку. Для него вполне естественно описывать окружающее пространство словами с уменьшительно-ласкательным оттенком. Именно их и использует Карафиат: супчик, чашечка, капелька, огонёк. Или передавать продолжительность действия с помощью обычного повтора смыслового глагола, то есть приёма, который во «взрослой» прозе скорее всего был бы признан стилистическим недостатком: «и они все спали, и спали, и спали». Несложный, но занимательный сюжет именно в силу своей простоты оставляет достаточно места для детской фантазии, размышлений над повседневными бытовыми ситуациями, связанными с послушанием родителям, познанием мира, принятием первых в жизни и потому самых важных решений. Той же воспитательной цели служат и конфликтные ситуации, повторяющиеся до тех пор, пока Малыш, а вместе с ним и юный читатель, не найдёт верного решения.
Корни дидактической литературы уходят в фольклорную притчу. Народная мудрость, выраженная с помощью художественных образов, — удобный материал для разъяснения сложных вопросов бытия. Реформатский священник Карафиат не мог не использовать притчу в церковной проповеди. Более того, он создал произведение, где принцип притчи в сочетании с другими литературными приёмами породил уникальный художественный мир, послуживший не только отправной точкой для появления целого направления современной чешской прозы, но и пополнивший золотой фонд мировой детской художественной литературы.
Александр Кравчук
Глава первая. Малыш учится
Солнце почти село, и жучки-светлячки начали просыпаться. Мама уже была на кухне и готовила завтрак. Папа тоже не спал. Он лежал в постели и сладко нежился. Малютка-светлячок перебрался из своей кроватки на мамину — там лучше спалось, — удобно улёгся на спинку, поднял все ножки в воздух и начал раскачиваться: качи-кач, качи-кач. Но вдруг Малыш слишком сильно качнулся: качи-кач — и уже лежал на земле и кричал во всё горло.
Папа от испуга даже вздрогнул.
— Чего ты так орёшь, негодный Малыш?
— Ну, папа, ещё бы, так удариться!
— А как это ты?
— Ай, я с кровати упал.
— Так смотреть надо было!
— Но мне же ведь больно…
А тем временем мама приготовила завтрак и шла их будить.
— Вставайте, вставайте, солнце уже садится, будем завтракать. А чего ты, Малыш, плачешь? Едва глаза продрал!
— Но я ведь так ударился, а папа хочет, чтобы я не кричал.
— Ну, иди сюда! Не успеешь и глазом моргнуть, как всё у тебя заживёт. А пока хорошенько умоемся и будем завтракать. Иди!
И они пошли. Мама хорошенько Малыша умыла. Малыш приставил стул к столу, а мама уже несла супчик. Уселись, сложили лапки, и папа стал молиться.
О Господи, наш дорогой,
Проснувшись, стоим пред Тобой,
С усердьем Тебе молясь.
Дай жить нам, Тебя боясь,
Слушаясь неизменно
И радуясь друг за друга.
После этого Малыш прочёл свою молитовку: «Благослови нас, Господи Боже, смиренно тебя просим», — а потом сразу взял свою деревянную ложку и начал ею ловко орудовать.
И были у них щи, а Малыш, хоть и любил все супы без исключения, но щи ему всегда нравились больше всего. Он съел полную тарелку, и мама ему ещё добавила из своей.
Тут папа сказал, что ему пора, и что солнце уже давно за горами. Быстро поцеловал маму, а Малышу дал поцеловать руку.[9]
— А теперь, Малыш, слушайся хорошенько, чтобы маме потом не пришлось на тебя жаловаться.
— Не будет, папа! Я вас провожу, да?
— Ну, пойдём!
И они пошли, точнее, полетели, но очень низко, чтобы Малыш не упал, и не очень далеко, чтобы Малыш смог найти дорогу домой и не заблудился. Он ещё не умел хорошо летать, и папа ему сказал:
— Возвращайся уже, иди и учись летать как следует!
И Малыш пошёл.
Их домик, крытый сухой хвоей, стоял на склоне под можжевельником. Малыш вскарабкался на крышу, спустился по ней, полетел к поляне и через всю поляну прямо к дубу, и снова назад на крышу, потом опять спустился и долетел до самого дуба и снова назад. А когда он весь запыхался и крылышки у него заболели, то сел отдохнуть. И снова спустился, и опять полетел к поляне, и через всю поляну к дубу, и снова назад на крышу, и опять спустился и долетел до дуба, и опять назад, и ещё раз спустился и полетел прямо под дуб к крёстной.
— Крёстная, проснулись ли вы уже?
— А как же, Малыш, конечно встали!
— А Голубка тоже?
— Конечно же, Малыш, и я встала! Что ты нам принёс?
— Я? Ничего. Ну надо же, я-то уже летаю! От нас прямо сюда и опять к нам, и снова сюда, и опять к нам, и снова сюда, и хоть бы что. Ты бы так не смогла, да?
— Я же личинка, а не жучок! Ваша мама, думаю, тоже летать не очень-то умеет.
— Не очень-то. Надо же, я сегодня утром упал с кровати!
— И так кричал, правда!
— А как ты узнала? Неужели слышала?
— Да не слышала, я просто знаю, что ты большой крикун.
— Это я-то крикун? О-о ты, Голуба!
И Малыш опять улетел. У мамы дома уже было убрано, и она как раз намывала окна, так что они прямо сверкали.
— Где ты был так долго, Малыш?
— Залетел на минутку к крёстной под дуб.
— И что ты там делал?
— Ничего, я там был только так, у окна.
— А что они тебе дали?
— Ничего, я ничего не хотел!
— Ну, они тебе всё же что-то дали! Вчера крёстная сказала, что как только ты придёшь…
— У них что-то есть?
— Ну да, иначе бы крёстная не говорила.
— Хм, пусть оставят это себе!
— Но ты же туда за этим сходишь?
— Нет, не пойду.
— Надо сходить! А как далеко ты папу проводил?
— О, далеко. Прямо к трём ольхам.
— Ну, это не далеко. Тебе ещё надо много учиться, прежде чем сможешь летать с папой светить людям.
— А зачем людям надо светить? Мы-то себе сами светим!
— Что ж, раз у них ночь, когда у нас день. Сейчас они спят.
— А зачем же им папа светит, когда они спят?
— Ну, миленький, так надо, так Господь Бог хочет, и ты тоже с папой полетишь туда далеко и будешь хорошенько светить. Ну же, иди и учись летать!
Это Малышу понравилось, и он тут же полетел. Взобрался на крышу, съехал и полетел — полетел в другую сторону прямо к каштанам и тут же опять назад на крышу. Но летать дальше ему расхотелось. Он остался сидеть на крыше и тут вдруг заметил, что из трубы пошёл дым. И уселся на дымоход.
— Мамочка, что там у вас в очаг попало?
— Ничего, миленький! Я хочу приготовить заправку для супа.
— А что, мамуля, если я вам его задую!
— Нет, не надо. Ничего не делай!
Но Малыш всё же начал дуть и очаг почти погасил, если бы мама быстро не подбросила немного сухой хвои. Пламя вспыхнуло, за ним повалил дым, и Малыш закричал, и всё кричал и кричал, и лез с крыши вниз.
— Ой, мама, мамочка, ой-ой, мамочка!
— Что опять, Малыш?
— Ой, мамочка, мне дым глаза ест!
— Видишь, скверный мальчишка! Поделом тебе, раз ты не слушаешься. Забыл, что тебе папа велел и о чём мы по утрам молимся? Погоди-погоди, я всё расскажу.
— Но мамочка, мне же дым в глаза попал и так щиплет!
— Так тебе и надо, ещё и получишь, когда папа прилетит. Будешь как шёлковый!
— Но я же вам, мамочка, очаг-то не погасил!
— Но хотел погасить и знал, что я тебе это запретила. Нет, такого я тебе прощать не должна. Что же тогда из тебя вырастет! Вот только папа прилетит! И крёстной о тебе расскажу, и крёстному, и Голубке.
— Ну, мамуля, я же вам его не погасил, я больше никогда его гасить не буду! Пожалуйста, мамуля, не рассказывайте!
— Нет, я должна рассказать!
Но когда Малыш всё просил и просил, и даже опять заплакал, и снова упрашивал, и обещал, что будет слушаться, тогда мама дала себя уговорить и обещала ничего не рассказывать.
— Ну! Хватит плакать! И следи за собой! Или тебя никто любить не будет. Светлячок должен слушаться. Смотри, как папа слушается!
— Папа? А кого он слушается?
— Он Господа Бога слушается. Ты ведь знаешь, что он каждое утро улетает из дома и целый день его нет, до самой ночи — хоть у него крылышки и болят, но на следующий день он опять летит, только ради того, чтобы быть послушным. Вот видишь! И крёстный тоже слушается, и крёстная, а Голубка, та и подавно слушается! А ты всё ещё всхлипываешь и такой весь чумазый.