А на площадку уже притащили мохнатую шкуру, накрыли ею кучу хвороста и устроили состязания в стрельбе из лука. Вождь ни во что не вмешивался. Он лишь протянул Олле корявый лук с толстой тетивой из крученой кишки и полутораметровую бамбуковую стрелу, приглашая принять участие в игре.
Стреляли метров с двадцати. Выходил приземистый стрелок; втянув голову в плечи и сутулясь, работал сразу двумя руками: левой подавал вперед лук, правой натягивал тетиву. Олле заметил, что каждый целился точно в середину шкуры, причем стрела лежала справа от древка лука на оттопыренном большом пальце. Естественно, стрела обычно не долетала, втыкаясь в землю метрах в двух от шкуры. Тогда поднимались горестный визг и уханье, и кто-нибудь из младших бежал поднять стрелу… Олле опробовал лук, подивился силе питекантропов, справляющихся с ним, и отошел на край площадки. До мишени теперь было метров пятьдесят. Вождь коротко сказал что-то, и все столпились вокруг Олле, наблюдая.
Олле вытянул левую руку с луком, положил стрелу слева от вертикально поставленного древка, натянул тетиву, пока не коснулся фалангой большого пальца скулы под глазом. Было безветренно, и он, целясь по центру шкуры, взял метра на четыре выше. Стрела со свистом, описав пологую дугу, вонзилась в середину мишени. Окружающие восторженно взвыли и, гулко хлопая себя по плечам, пустились в пляс, с милой непосредственностью радуясь чужому успеху. Все, кроме вождя и Нури. Вождь плясать не стал, он подал новую стрелу, а Нури сказал:
— Вот! Теперь ты должен научить их своему искусству.
— Поучим.
— Разъяснить, что вдаль стрела летит по баллистической кривой…
— Это уж само собой.
— Что только в одном случае надо бить в середину мишени — когда стреляешь отвесно вверх.
— Не в середину, скорость тела надо учесть. Впрочем, это они и сами знают, иначе мы бы не были здесь.•
Питекантропы все схватывали с ходу, обнаруживая явную склонность к прогрессу, Ноги на ширине плеч, ступни под прямым углом, полуоборот налево, корпус прямо, голова слегка откинута назад, рука с луком неподвижна… Корпус и голова — это не получалось, сколько Олле не бился.
— Пустяки, — утешил Нури. — Какой-нибудь десяток тысяч лет, и они выпрямятся. Не мучай людей зря, оставь что-нибудь для эволюции.
Утомившись от занятий, полезли купаться. И малыши, и старшие подолгу плавали у дна, собирая цветную гальку. Вообще, под водой они двигались более уверенно, чем на поверхности, где господствовал один стиль: по-собачьи. Зато пленники продемонстрировали разные манеры плавания — кроль, брасс, баттерфляй, дельфин, каракатица и угорь. Понравился брасс как самый простой и экономный. Еще не все успели посинеть и покрыться мурашками, а новая манера плавания уже была освоена.
— Отличные ребята, — согреваясь на теплом камке, констатировал Олле. — Только с речью и Мимикой у них неважно. Но жестикуляция просто поразительная!
В этом Олле разбирался: его труды по мимике и жесту древних народов Средиземноморья давно стали классическими. А после того, как на всепланетном празднике сожжения ружей он выступил с этюдом о раненой птице, двое великих мимов стали звать его почтительно — мастер.
— Речь? — Нури задумался. — Порой мне кажется, что язык жестов сложнее. Помнишь, ты давал моим ребятам уроки раскованной мимики… Я пытался подражать им, не получается. Почему?
Олле не ответил: снизу по тропе поднялись четверо охотников, неся на шесте средних размеров антилопу. Они свалили ее у костра и стали разделывать. Глядя, как они орудуют кусками обсидиана — жалкими подобиями ножа, — Олле не выдержал.
— Вот это зря, — он смотрел перед собой и мимо вождя. — Если уж вы смастерили для них луки и сами пользуетесь зажигалкой, разводя костер, то иметь в хозяйстве хороший нож просто необходимо.
— Это верно, — сказал вождь по-русски. — Это наша недоработка. Но кто знает, где и в чем допустимо вмешательство в эволюцию? Кстати, вас я знаю, а меня зовут Евгений Петрович. Волхв я.
— Вы уже вмешались! А где остальные?
— Один в отпуске, двое в массиве. Как вы догадались?
— Значит, четверо. Так и думал, необходимый минимум. А догадался по бороде: ваши отпускники не бреются… Вы полагаете, они не замечают подмены?
— Не знаю. Вообще-то мы похожи.
У костра ободранную антилопу насадили на кол и соорудили нечто вроде вертела. До обеда было еще далеко, но тот, кто думает, что зажарить на вертеле хотя бы барана — пара пустяков, — жестоко ошибается: дело это длительное. Повар из старших прикрыл голову красивым лопухом и занялся готовкой. А двое младших полезли на дерево, которое дополняли птицы, живущие среди синих цветов. И птицы не улетели. Пацаны, пудря носы пыльцой, долго нюхали цветы и сорвали самую красивую кисть. Ее потом разделили надвое и вручили Олле и Нури — видимо, в знак признания. Но это уже было позже, а пока они вели неспешный разговор с вождем о том, о сем. Как заведено между настоящими мужчинами, говорили, в основном, о работе, и вождь произнес длинный монолог.
— Вся деятельность ИРП строится на вмешательстве в природу. Мы полагаем это вмешательство благотворным, да это так и есть, если принять во внимание скудость того, что осталось Нам от предыдущих поколений. Естественные процессы слишком растянуты во времени, а нам хочется скорее, хочется уже сейчас видеть землю зеленой и чистой. В центрах ИРП микробиологи ведут широкое наступление. В условиях же многостороннего внелабораторного воздействия на наследственную клетку генетические трансформации не всегда предсказуемы. У нас в лесном массиве ежечасно рождаются мутанты— собственно, в этом основа реставрации. Ведь утраченный вид можно возродить в результате отбора среди множества мутантов. Так делала эволюция, нам, к сожалению, это удается очень редко. И мы отбора почти не делаем, мы рады всему новому. Если уж возникло нечто жизнеспособное — пусть живет. Вы что-нибудь имеете против зеброзубра? Я — нет. Иногда по единственной уцелевшей ископаемой или найденной в музее живой клетке удается восстановить животное, если удачно подобран реципиент. Вы знаете, конечно, что в одном из филиалов таким способом воссозданы мамонт и белый носорог?.. Рождаются здесь и странные химеры, вроде трагически погибшего козлокапустного гибрида, в слившихся клетках которого генетики обнаружили полный набор хромосом козла и цветной капусты. Прижилась соболиная свинья, никому не мешает вкусный зверь Волчья Сыть — полосатый от носа к хвосту, но не барсук. И все рады черничному арбузу и той корове-скороспелке, которую так любит Сатон. Что до меня, то мне милей моя привычная буренка: я сам ее дою, когда бываю дома, — Евгений Петрович славно так вздохнул и прикрыл глаза. — А ведь это все мутанты. Как и ваш, Олле, пес, который, я заметил, мается вон там на скале в одиночестве и, я знаю, хочет пить, но не решается отойти, боясь, что с вами что-нибудь плохое содеется.
— Я сам об этом все время думаю, — пробормотал Олле.
— Значит, родители этой детворы…
— Вот именно, Мастер Нури, вот именно. Где-то там на хвостах раскачиваются. — Волхв махнул рукой в сторону леса. — Иногда, очень редко, мы, волхвы, в их среде обнаруживаем человеческого детеныша, мутанта в первом поколении. Мы следим за мамашей и после отнятия от груди забираем ребенка сюда, ибо негоже человеку жить среди обезьян, даже если ему всего год от роду.
— Но ведь это еще младенец! И вы сами растите и кормите? Я понимаю, конечно, год — это крайний срок, потом уже будет поздно… — Нури был взволнован до глубины души. — А ведь среди обезьян такое дитя смотрится уродом, да?
— Как всякий мутант в своей среде… Сами, конечно.
— Вы… — Нури не находил слов. — Вы герои, дорогие товарищи!
— Благодарю вас, мастер Нури. Очень верное наблюдение, — Евгений Петрович потупился. — Но это сначала, потом стало легче. Сейчас мы уже все вместе и кормим, и воспитываем. Уже сложился коллектив вентов.
— Вентов?
— Составное от «венец творения». Хорошо, а? Плохо, что за последние два года мы не нашли больше ни одного ребенка. А бывало, приносили сюда двух и даже трех за год. Следим мы сейчас за одной мамашей, у нее обнадеживающий малыш…
— Вас всего четверо?
— Да. Кроме меня еще врач, палеозоолог и лингвист.
— И все же… Почему вы держите это о тайне?
— Ничего мы не держим. Просто работаем, сводя свое вмешательство к возможному минимуму. Это самое трудное — не вмешиваться. И никакой учебы, только показ на собственном примере… Живем среди них, полагая, что лучшего способа познать жизнь перволюдей быть не может. У нас четкая обширная программа, и мы ее выполняем. Или вы сомневаетесь в нашей компетенции?
Олле не сомневался. Он еще не встречал волхва, не имеющего докторской степени.
— Пока мы справляемся сами, понадобятся еще люди — привлечем. И нет ни одного довода в пользу огласки. Изъять вентов отсюда? Но это значит лишить их жизненной среды. Среди нас, в городах, они жить не могут. Так что же, содержать в вольерах? Превратить в подопытные объекты в лабораториях? Ну, предлагайте! Здесь их племя, свое братство, в котором они вырастают до человека…
День уходил незаметно в трудах и заботах. Венты воистину в поте лица добывали хлеб свой насущный, не ища работу, но и не отлынивая от нее. Среди них не было главного, если не считать Евгения Петровича, который трудился на равных и иногда исполнял роль советчика. Олле и Нури как-то сразу вписались в коллектив. Венты с неназойливым любопытством приглядывались к ним, жестом приглашая принять участие в еде или работе. А заняты были все — от мала до велика, и исчезло, растворилось в деле первоначальное ощущение дремучести. Нури видел своеобразную грацию в угловатых движениях жилистых рук, занятых переборкой ягод или нанизыванием грибов на прутья, или плетением корзин, неуклюжих, но вместительных и прочных. В корзины ссыпали подвяленные на солнце ягоды и фрукты и уносили в пещеру во второй зал, где было темно и холодно. Венты были дружелюбны между собой и ласковы с младшими, конфликты в этом коллективе начисто отсутствовали.