у, и было уже за полдень, когда мне открылась тропа через седеющий вереск рядом со старым карьером. Позднеосеннее солнце зловеще приблизилось к горизонту к тому моменту, когда я вошел в лес, за которым простиралась поляна, где мы с мамой устроили пикник. Хотя деревья недавно сбросили листву, дорожка делалась все темнее по мере того, как я спускался, утопая в зарослях терновника и остролиста. Продираясь сквозь подлесок, растеряв уверенность, что иду по какой бы то ни было тропе, я запаниковал. Я побежал, задыхаясь. Затем, когда я уже был уверен, что окончательно заблудился, лес внезапно смилостивился надо мной, и я обнаружил, что снова стою на краю вересковой пустоши. Сгущалась темнота, и сероватая стежка вела обратно к пустой платформе полустанка Таттон. Я с благодарностью согласился на этот путь побега и потрусил домой вдоль путей, останавливаясь только для того, чтобы унять колотье в боку. Слабо светились телеграфные столбы, передавая сообщения куда-то далеко, а в недостижимых небесных высях гроздьями и вереницами мерцали звезды. Одна, зовущая к Кони-Маунду, была красной.
Уставший, испуганный и разочарованный, я следовал вдоль тусклых цепочек газовых фонарей нижнего города и молочного дивосвета пробуждающих бассейнов, мимо церкви Святого Уилфреда и по знакомым улицам, ведущим вверх по склону. Булыжники были мокрыми, на каждом поблескивала искра – отражение красной звезды. Дома чернели во тьме. Вокруг царила тишина. Затем я услышал вопль, и у меня похолодело в груди. Звук был такой, словно когти скребли по поверхности ночи. Из переулка напротив донесся шум, и там появился темный силуэт. В глазах незнакомца отражались те же красные искры, что и на булыжниках, а воздух вокруг него как будто посерел и начал мерцать. Ночь сжалась, пульсируя. В тот момент я был уверен, что сам дьявол решил прогуляться по Кони-Маунду или, по крайней мере, Старина Джек, невероятно постаревший и страдающий, но все-таки живой, явился, чтобы забрать меня. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Расправив свои лохмотья, существо заковыляло в мою сторону. И я сбежал. Я стоял, прислонившись к калитке нашего заднего двора, и все никак не мог отдышаться, когда меня осенило: я мельком увидел Человека-Картошку, только и всего. Это же, в конце концов, его излюбленное время года.
– Ты опоздал.
Моя сестра Бет едва взглянула на меня, когда я плюхнулся на пол перед кухонной плитой. Со стуком поставила на стол засохший ужин, пока я снимал ботинки. Я изучил щербатую тарелку. Ломтик сморщенного бекона. Несколько волокнистых кусочков моретофеля, извечного спасителя бедняков. Даже ломтика хлеба не было.
– Где мама?
– Наверху.
Взгляд Бет пресек дальнейшие вопросы. На ней не было фартука чернильного цвета, который сестра обычно носила в те дни, когда работала в школе. Ковыряясь в еде, я попытался вспомнить, случилось ли этим утром что-нибудь необычное, не считая моей собственной озабоченности тайными планами.
– Можно мне подняться и повидаться с ней?
Бет прикусила губу. Ее широкое розовощекое лицо обрамляли черные, блестящие, небрежно подстриженные волосы.
– Когда закончишь есть.
Вскоре после этого пришел с работы отец и сразу отправился наверх, не потрудившись умыться. Сверху донесся стук его подбитых гвоздями башмаков, потом – скрежет ножек стула по полу. Он что-то спросил, и, возможно, мать тихо ответила.
Огонь в плите шипел и потрескивал. Звуки из соседних домов – гремели кастрюли, открывались и закрывались двери, люди разговаривали – волнами накатывали сквозь тонкие стены. Редхаус казался дальше, чем когда-либо. Отец спустился и покачал головой, увидев засохшую еду, предложенную Бет. Сгорбившись в кресле, закурил сигарету и смотрел на нее, пока на пол не упал червячок из пепла. Теперь над нами было тихо. Незаметно приближался вечер. Я пошел в судомойню вымыть тарелку, затем прокрался вверх по лестнице на цыпочках, страдая от свежих мозолей. Я изо всех сил старался не шуметь, но производил ровно такой же скрип и скрежет, как обычно. Лестничная площадка покачивалась в свете лампы, падавшем из маминой комнаты. Я не хотел входить – я лишь хотел добраться до своей постели на чердаке и покончить с этим днем – и попробовал прошмыгнуть мимо полуоткрытой двери.
– Роберт?
Я замер. Пол снова скрипнул.
– Это ты, Роберт. Входи…
Мама выглядела, в целом, как всегда: она полулежала, опираясь на дополнительную подушку, одетая в свою лучшую ночную рубашку. Ее взгляд метнулся к теням, сгустившимся в углах комнаты, затем снова ко мне.
– Ты выглядишь усталым, Роберт. У тебя на щеке царапина. И от тебя… по-другому пахнет. Где ты был?
Я пожал плечами.
– Да как всегда…
Ее руки лежали поверх одеяла, тонкие и изящные, как птичьи лапки. Правая вцепилась в ткань, медленно сжимая и ослабляя хватку. ШШШ… БУМ! Ритмичные движения прекратились, когда она поняла, что я наблюдаю. У меня волосы встали дыбом.
– Ну ладно, тебе пора спать.
Она слегка наклонила голову, подставляя щеку. Ее кожа была тонкой и горячей.
В Кони-Маунд пришла очередная зима, и внезапный мамин недуг стал в некотором смысле нормой. Мама постепенно отказалась от всех своих подработок. Денег не хватало, и Бет, на которую свалилось много дополнительных дел, провалила экзамен в Гильдию младших преподавателей. После долгих часов леденящего душу гнева отцу удалось заполнить необходимые бланки для подачи заявления в фонд помощи нуждающимся, учрежденный Гильдией инструментальщиков, и ему выдали чек. Какой бы скудной ни была сумма, ее хватало на редкие визиты облаченного в черный сюртук вестника смерти и неопределенности, мастера из Гильдии врачей. Я наблюдал, как доктор роется в саквояже, звякая склянками; его стальные очки и лысина блестели, отражая свет бесполезных зелий и бессмысленных заклинаний, а потом он прибегал к дренажам и припаркам, от которых мать всегда делалась отекшей и раздражительной.
Но бывало и так, что, когда я возвращался домой, она еще не лежала в постели, а сидела у камина в гостиной, укутав одним одеялом ноги, а другим – плечи, которые теперь казались чересчур узкими и высокими. Иногда она даже вставала и бродила по дому, пыталась вопреки протестам Бет заняться какой-нибудь домашней работой, которой якобы пренебрегли. Она и в лучшие времена была довольно неуклюжей, но я помню, как однажды вечером, вскоре после первых снегопадов, пришел и застал мать стоящей за кухонным столом и пытающейся разбить яйца в миску. Вокруг валялась россыпь раздавленных скорлупок, с маминых пальцев стекали желтки и белки, поблескивая в смутных сумерках, которые теперь, похоже, всегда ее окружали, словно она превращалась в сновидение. Следующим вечером я как мог оттягивал возвращение домой. В тот год, той зимой, я много раз так поступал.
VI
Надвигалась середина зимы. Выпало еще больше снега, ледяной дождь покрыл окрестности глянцем, и однажды холодным декабрьским полусменником отец взял меня с собой в «Модингли и Клотсон». Другие гильдейцы со смутно знакомыми лицами присоединились к нам, пока мы шли по открытым угольным складам и подъездным путям, их кожаные сумки с инструментами болтались, а башмаки топтали вновь заледеневшую грязь. Черный вход на фабрику оказался совсем не похожим на парадные двери здания администрации, куда меня иной раз посылали за жалованьем, с их керамическим фризом, изображающим Провидение и Милосердие. «Тот самый паренек, ага? Ты, значит, присматриваешь за своей бедной матушкой?» Мужчины задавали мне вопросы, явно не рассчитывая на ответ. «Ты пришел, чтобы тебе тут все показали, да?» И тут же реплика в сторону: «Ишь, какой тихий паршивец».
Труженики, которые делили между собой так называемый Восточный ярус, принадлежали к разным гильдиям. Среди них были молотобойцы, в прошлом кузнецы, сталевары и гальваники, металловеды, чьи руки иногда чернели и покрывались струпьями, машинисты и отделочники с отсутствующими пальцами; все они были связаны друг с другом процессами, которые бригадиры и администраторы, сами члены других гильдий или представители более высоких уровней тех же самых организаций, стремились контролировать и сдерживать. Все было устроено сложным и загадочным образом, с освященными традицией встречами в определенное время, загадочными наградами, пространствами среди технических площадок, где принадлежащие к тому или иному виду могли пообедать или повесить пальто, но в целом обстановка выглядела – как я потрясенно осознал в тот самый момент, когда отец засучил рукава и повернул рукоять, запуская шестерни внутри своей грубой железной машины, – еще более мерзко и хаотично, чем царящая на моем школьном дворе. Голоса мужчин становились громче, когда они читали нараспев заклинания или сыпали ругательствами, перекрикивая грохот и вой механизмов. Они относились к своему занятию со смесью гордости и презрения, вытряхивая из жестянок грязное масло или совершая причудливые контрольные пассы, когда какой-нибудь шкив начинал болтаться или металлическая стойка грозила лопнуть. Несколько безгильдейцев-мизеров подметали полы, прихлопывали драконьих вшей и убирали металлическую стружку. Им доставались плевки, тычки и брызги смазки.
Начальник моего отца, старшмастер по фамилии Стропкок с остренькой крысиной физиономией и набором ручек в верхнем кармане коричневой робы, подошел и что-то сказал сквозь шум – я прочитал по губам, что он вроде бы предлагает показать мне окрестности. Потом этот Стропкок потащил меня, чуть ли не волоком, по грязным коридорам, где располагались конторы различных малых гильдий. Распахнув одну из дверей, он втолкнул меня в полутемный кабинет, заставленный полуоткрытыми картотечными шкафами, свернутыми в рулон планами, позеленевшими кружками, потускневшими трофеями.
– Значит, мы будем видеться с тобой гораздо чаще, а, малец? – сказал он, слегка запыхавшись.
Я пожал плечами.
– А ты у нас наглый маленький ублюдок, да?
Я снова пожал плечами.
Он закурил сигарету и бросил спичку мне за спину.
– Вот скажи, с чего ты взял, будто пацан вроде тебя годен для Малой гильдии инструментальщиков? Папаша твой был негоден. Я бы сказал, ему чертовски повезло, что удалось тут зацепиться.