ковам – прикрепленному к поверхности скалы огромному железному затвору размером с дом. От него простиралось темное переплетение машинного шелка, и двигатели подсоединялись с помощью замысловатой металлической хризалиды длиной в ярд, известной как «тенёта». Я окончательно сдался под натиском впечатлений. Там был свет и была тьма; я, наверное, оказался на грани обморока. Грандмастер Харрат, видимо, заметил мою внезапную бледность и повел обратно по туннелям, которые казались почти тихими, и мы остановились у дверей лифта, чьи шкивы с цепями начали вращаться. Поглядывая на влажные стены, я по-прежнему чувствовал тошноту и головокружение. Я заметил, что через определенные промежутки из стен торчат льдинки, словно кончики чьих-то протянутых в мольбе пальцев. Затем прибыл лифт.
Вернувшись на поверхность, мы прошли через какие-то дворы и двери, в конце концов оказавшись в большом помещении с высоким потолком, где весь шум фабрики внезапно стих. Я стоял, покачиваясь, ошеломленный прохладным полумраком. Молодые женщины сидели рядами, трудясь в зеленоватом эфирном мареве. Девочки из покрасочного цеха – и да, это были в основном девочки, коротавшие время между школой и деторождением, пока их руки и глаза еще годились для этой работы, требующей невероятной аккуратности, – слегка подталкивали друг друга локтями. Хихикали.
– Твоя мать, знаешь ли, когда-то здесь работала.
Я без труда вообразил, как мой отец вальяжной походкой направляется в этот цех под каким-нибудь пустяковым предлогом; бросив взгляд на свое отражение в бочке с водой, зачесывает волосы назад, а потом вторгается – и видит мою мать, чье лицо озаряет дивопламя шестерни или клапана, над которым она в тот момент трудилась.
Затем грандмастер Харрат отвел меня в собственный кабинет, окна которого выходили на забытый мир деревьев, газовых фонарей и возовиков. В камине теплился огонь. Пахло дровами из ивы и кожей.
– Итак, Роберт, – сказал он, закуривая сигару и выпуская клуб дыма, – ты все еще считаешь, что «Модингли и Клотсон» – крупная фабрика?
Я разглядывал книги, вазы и картины. Русалка сидела на камне, расчесывая волосы.
– И что ты думаешь об эфирных двигателях?
– Они… – Что я мог сказать? И тут меня осенило. – На стенах проступает машинный лед – не означает ли это, что запасы эфира почти исчерпаны?
Последовала пауза.
– Я думаю, Роберт, следует подождать, пока ты не станешь членом гильдии, прежде чем рассуждать на такие темы. Впрочем… – Положив сигару в хрустальную пепельницу, он открыл лежавшую на столе деревянную шкатулку – восхитительную, как мне показалось, в своей простоте. Вынул из нее стальное веретено и протянул мне, держа так, что острия впились в кончики его широких мягких пальцев. Веретено утолщалось в центре, и там поблескивало что-то бесцветное. – Машинный шелк, Роберт. Именно ему твой отец посвятил свою жизнь на Восточном ярусе «Модингли и Клотсон» – или, по крайней мере, созданию станков, делающих станки, которые в итоге производят машинный шелк. Моя жизнь отдана той же цели, ибо Гильдия естествоиспытателей обеспечивает чистую и эффективную добычу эфира.
Грандмастер Харрат ухватил нечто невидимое и взмахнул рукой. Тончайший отблеск каминного пламени повис в пустоте.
– Вперед. Коснись, но осторожно. Как будто… гладишь воображаемую кошку.
Субстанция неосязаемым ветром прошелестела сквозь мои пальцы.
– Не правда ли, странно, что эфир лучше распространяется через нечто столь чистое и хрупкое; через оковы к тенётам, а потом – через двигатели и все эти ярды камня, до самой поверхности земли? И, конечно, в самом шелке есть эфир – эфир, Роберт, для переноса эфира! – ты видишь, как он мерцает? Грандмастер Пейнсвика в действительности трудился всю жизнь именно над этим. А прочее… – Он взмахнул рукой, охватывая все, что находилось за стенами кабинета, обшитыми панелями. – Все это лишь движущая сила, давление. Да, переплетение машинного шелка в тенётах – это ключ…
Я кивнул.
– Конечно, эта конкретная катушка бесполезна, испорчена. – Грандмастер Харрат осторожно высвободил машинный шелк из моих пальцев и опять его смотал. – Всего-навсего демонстрационный образец… – Он положил веретено обратно в ящичек и снова взял сигару, с сожалением изучая остывший черный кончик. – И твой отец, ну да. Твой отец… – В этот момент раздался знакомый вой фабричного гудка, означающий, что смена закончилась. Это был полусменник, и работа на наружных ярусах завершалась в полдень. – И еще твоя мать. Ей лучше?
– Лучше? Я…
– Передай мои наилучшие пожелания. Мы все… – грандмастер Харрат призадумался, поджав толстые губы, и провел большим пальцем по своему прекрасному жилету, устремив взгляд в пустоту. – Мы все хотели бы, чтобы все сложилось иначе. Ты ей это скажешь? Что мы хотели бы, чтобы все сложилось иначе? – Он снова положил свои мягкие руки мне на плечи. – Ты передашь ей мои слова?
VII
В канун Рождества выпало еще больше снега. Над долиной клубились сгустившиеся тучи, и мужчины плелись домой пораньше, потому что дымоходы засорялись, а дворы заносило, и сгорбленные силуэты на ослепительно белом фоне казались негативами призраков. Магазины закрылись, по дорогам и железнодорожным путям было ни пройти, ни проехать. Брейсбридж отрезало от мира. Даже сирены, призывающие на работу, умолкли. Той ночью, пока я лежал на своем чердаке и трясся от холода, наблюдая, как окошко заполняется снегом, снаружи доносился лишь приглушенный, бесконечный шорох.
Рождественским утром я спустился на кухню, окоченелый от холода, с посиневшими пальцами, стуча зубами, и обнаружил, что огонь в плите не горит, хотя отец спал перед нею, верный привычке, появившейся с болезнью мамы. Он проснулся, кряхтя, мрачный и злой, безуспешно попытался набрать воды из замерзшего ведра, чтобы сгладить последствия вчерашних неумеренных возлияний в «Бактон Армс», и в конце концов принялся заново разжигать плиту, а Бет – готовить завтрак из тех скудных запасов, что остались. Так или иначе, мы все радовались предстоящему выходному дню.
Через пару часов я, пробравшись через сугробы к общественной пекарне в конце улицы, стоял рядом с сухим, восхитительным жаром старой печи с ее гладкими, выпуклыми кирпичами, пока соседи болтали, а малыши бегали снаружи, время от времени возвращаясь в слезах после какой-нибудь катастрофы, до такой степени испачканные в снегу, что их с трудом можно было узнать. Мне, как правило, поручали приносить жаркое по праздникам и в бессменники, и в целом я любил это занятие, в кои-то веки радовался приятельскому общению с соседями, к которому располагала жизнь в Кони-Маунде. Однако в этот раз мне улыбались и задавали сочувственные вопросы. Когда семейные посудины для запекания, источающие восхитительный аромат, достали из печи, я обнаружил, что в нашу добавили кусочки мяса, пастернака, колбаски и настоящий картофель. Я шел домой, взрезая снег, и прижимал к груди горячую форму, будто она была главной причиной моего гнева.
Бет застелила кухонный стол свежей скатертью и разложила веточки остролиста и ягоды на комоде. Пламя в очаге наконец-то разгорелось, пусть даже плюясь и пыхтя после ночи забвения, и отец уткнулся во вчерашнюю или позавчерашнюю газету, сложенную аккуратным квадратиком. Я заметил, сколько тарелок с приборами выложила Бет.
– А как же мама?
– Ой, она наверняка…
И тут сквозь тонкий потолок донесся звук. Глухой удар, вслед за которым по полу протащили что-то тяжелое. Пауза. Опять волочение. К нашему стыду, мы втроем просто таращились друг на друга, пока мама, спотыкаясь и еле передвигая ноги, спускалась по лестнице. Наконец она появилась в дверях, пошатываясь: кожа серая, лицо блестит от пота, волосы растрепались, голубые глаза сверкают. В поисках опоры она шарила по стенам руками, которые казались длиннее и тоньше.
– Я подумала, что раз сегодня такой день, стоит приложить усилия…
Отец и Бет запоздало подскочили к ней, помогли дойти до стола, усадили, словно куклу, на дополнительный стул, который притащил я, и подложили подушки для удобства. Пока отец точил семейный нож с рукоятью из камнекедра, рассыпая черно-белые искры, я заметил, что мама босая, ее ногти стали иссиня-черными, а Отметина на левом запястье превратилась в родимое пятно. Стуча половником, Бет разложила по тарелкам разнокалиберные кусочки овощей с чужих кухонь, а потом отец с громким шипением откупорил свою бутылочку эля. Тонкая струйка крови потекла из середины куска мяса, когда он принялся нарезать его ломтиками.
– Знаете, – сказала мама, – я тут размышляла, стоит ли покупать Роберту новое пальто, ведь мистрис Гроувз прошлым летом совершенно точно сказала, что у нее есть лишнее, которое ни один из ее детей почти не носил… – Ее голос сделался тоненьким и быстрым, чем-то напоминая звук, который раздавался при заточке ножа. – Я успела о многом подумать… – продолжила она. – Просто поразительно, что может прийти на ум… Помните, пару лет назад я спрашивала… Не то чтобы я собиралась диктовать вам, как дальше жить…
Мама ничего не ела, и ее рука ритмично дрожала, когда она пыталась выпить стакан талой воды. Затем она закашлялась, прикрывая рот своими жабьими лапками, и на пальцах повисли длинные струйки слизи. Это хрупкое и отвратительное создание, которое по мере наступления утренних сумерек как будто начало испускать собственное темное сияние из-под полупрозрачных, как мутное стекло, кожистых перепонок, больше не было моей матерью, и я ее за это возненавидел. В ярости мне захотелось что-нибудь разбить, пинком перевернуть стол, разломать мебель, обрушить стены мирской фальши, вцепившись в них ногтями.
Я ушел из дома, как только смог. Сугробы под тускнеющим небом теперь казались серыми, как грозовые тучи. В Брейсбридже наступила мертвенная тишина, погребальная тишина, рождественская тишина; его укрыли одеялом, подоткнули края и разгладили ткань; дома отрастили седые брови, деревья и кусты склонились под тяжестью огромных снежных гусениц. Я брел, засунув руки в карманы и выдыхая пар, неосознанно выбрав тот же маршрут, ведущий в нижний город, которым мы с мамой следовали так мало – или много – сменниц назад. Вот и церковь Святого Уилфреда, все такая же большая, приземистая и уродливая, запустившая в землю контрфорсы, будто когти, а за нею – ряды надгробий в волнующемся голубовато-белом море; дисциплинированные трупы терпеливо выстроились в ожидании воскрешения, различимые лишь по датам рождения и смерти, а также принадлежности к той или иной гильдии. Хай-стрит опустела. Дальше и ниже, у подножия холма, где под белым сиянием Рейнхарроу можно было по-настоящему утонуть в снегу, стихли шум и суета. Ворота в загоны ямозверей были закрыты на засовы и цепи, огромные животные превратились в тихие силуэты на соломенных подстилках.