– Но разве мы не могли бы…
– Не могли бы что, Роберт? – это прозвучало отстраненно и зло; мама внезапно сделалась совсем не похожей на человека, которого я как будто бы знал. – Вызвать тролльщика, чтобы он увел меня в тот жуткий приют? Продать меня какой-нибудь гильдии в качестве подопытной?
– Что бы ни случилось, – сказал я, – в чем бы ни была причина, она как-то связана с тем местом. С «Модингли и Клотсон». Они должны заплатить. Или ты могла бы сбежать с мистрис Саммертон и той девочкой, Аннализой, чтобы жить с ними. Ведь все не обязательно должно идти так, как сейчас? Ты же…
Мама вздохнула. Я понял, что эту тропинку истоптали так, что земля омертвела, став каменистой и бесплодной.
– А как насчет твоего отца, Роберт? Тебе не кажется, что в нынешних обстоятельствах, если мы начнем брыкаться и возмущаться, кое-кто попросту воспользуется любым предлогом, чтобы от него избавиться? Его вышвырнут, я застряла здесь, Бет связана по рукам и ногам, а ты, Роберт, будем честны, слишком молод, чтобы от тебя был какой-нибудь толк, не считая дурацких идей. По-твоему, чем все это обернется? Что с нами в конце концов случится? Лучше бы я не брала тебя с собой в Редхаус, к Аннализе и Мисси.
Я пожал плечами, задетый ее внезапным гневом.
– Ничего нельзя изменить, – продолжила она. – Что есть, то есть. Мне жаль, Роберт. Я думала о том же, что и ты. Мы все об этом думали. Мы бы хотели, чтобы все сложилось иначе. А еще я бы хотела никогда не видеть те проклятые тенёта и камень… Но, пожалуйста, не делай глупостей – ради меня.
Голос звучал хрипло, хотя она старалась смягчить тон. Как будто мерзкий воздух ее доконал.
– Все стало таким странным… Я ненавижу себя. Ненавижу эту комнату. Ненавижу лежать здесь, на этом матрасе, в этой кровати. Да, я знаю, что ты чувствуешь ко мне, Роберт. Это…
Мама покачала головой, не в силах подобрать нужное слово, и я услышал хруст костей. Как будто она – как и все, что нас окружало, – была плодом поспешной, дешевой магии. Ритмичные движения продолжились. Задолго до того, как она угомонилась, я начал скрипеть зубами, стискивать кулаки, сжимать сфинктер, страстно желая, чтобы все закончилось.
– И я вспоминаю свои юные годы, Роберт. Как же я любила свою кровать и сны, которые она мне приносила! Иногда я вижу, какой была эта долина до того, как магию украли из камней. Возможно, глупцы из Флинтона все-таки правы. Возможно, Айнфель располагался не так уж далеко отсюда. Роберт, я теперь их почти вижу – сказочных принцев, которые проходят через эти самые стены, улыбаются и танцуют. Белозлату со свитой из единорогов и хрупких порхающих существ. Я слышу, как звенят среди деревьев отголоски ее грозного смеха…
Она склонила голову набок, как диковинная птица. Сделала медленный вдох, от которого в груди что-то захрипело и забулькало.
– Как будто другой мир окружает меня со всех сторон, Роберт. И от него отделяет лишь тончайшая завеса вредоносного воздуха. Я чувствую запах солнечного света, почти осязаю…
Ее пальцы сжались на покрывале. Разжались, снова напряглись, разжались, напряглись в знакомом ритме. Я увидел, как сухожилия скользят под почти прозрачной плотью, словно веревки.
– Да, я любила свою кровать, Роберт, когда была ребенком, – сказала мама в конце концов. – И свои сны. Моим единственным желанием было оставаться в постели вечно. Ты можешь в это поверить? Я никогда по-настоящему не хотела жить как все. Но я вечно была чем-то занята, Роберт, мне постоянно не хватало времени – то коровы, то куры. В детстве я любила свою кровать, потому что у меня не было возможности лежать в ней так долго, как я хотела. Кровать была старая, большая, из хорошей, настоящей древесины – моя собственная страна с белыми долинами и горными вершинами. Я говорила себе: вот вырасту и сделаюсь достаточно высокой, чтобы коснуться затылком изголовья, а кончиками пальцев ног дотянуться до другого конца; и тогда все это станет моим целиком и полностью. Самое смешное, что теперь я способна на такой трюк. Но уже здесь, в этой постели, и лишь с недавних пор. Хочешь посмотреть, Роберт? Хочешь увидеть, как сильно я могу растянуться?
Я попятился, чуть не упал, а мама начала отодвигать подушки и одеяла, которые аккуратно разложила Бет. Что-то треснуло, щелкнуло – кости вышли из суставов, сдвинулись, – и мамино тело удлинилось, а простыни стекли с ее плоти, как молоко с грифельной доски.
VIII
Начался отсчет дней; целый новый год маячил впереди. Было решено попытаться расчистить рельсы, огибающие Рейнхарроу и ведущие на юг, с помощью ямозверей, и мы, дети в шапочках с помпонами, собравшиеся поглазеть на то, как огромных животных с лоснящимися серыми боками и глазками, полными мерцающей древней тьмы, вытаскивают со двора на деревянных санях и волочат вверх по склону долины, покуда возовики не выбьются из сил, улюлюкали и вопили. Дневной свет медленно потускнел, и железнодорожные пути, как это часто случалось в Брейсбридже во время зимних сменниц, остались непроходимыми из-за снежных завалов. Но гильдейцы выглядели довольными – что касается детей, то мы, не чувствуя ног, уставшие, неприкаянные и замерзшие, скатились по склонам вечерних холмов, как снежки. Наступило то время суток, когда сумеречный и эфирный свет достигали некоего равновесия: только-только зажглись фонари, и весь Брейсбридж, погрузившись в их шипение и мерцание, утратил плотность и как будто завис посреди нарастающей пустоты.
В последующие дни и сменницы снега выпало еще больше, хотя он уже не был таким голубовато-белым, но испортился и потемнел от трудовой копоти нашего городка, отрезанного от мира. В школе, как только трубы разморозили, последствия наводнений устранили, а немногие имевшиеся книги развесили сушиться, словно усталых летучих мышей, я начал приобретать репутацию крутого парня по меркам учеников. «У него мамаша – тролль…» «Его мать – подменыш…» Но я научился драться с такой свирепой яростью, которая отпугивала всех, кроме самых больших и тупых.
Итак, преисполненный агрессивного упрямства, я отправился в гости к грандмастеру Харрату – ступил на чужую территорию, в обитель высшего общества, средоточие маленьких парков, статуй и местечек с видом на реку, – цапнул медный дверной молоток и без колебаний ударил им по своему темному отражению на лакированной двери, хотя отчетливо понимал, что вести себя таким образом рискованно. Однако грандмастер Харрат казался здесь в большей степени самим собой, чем в «Модингли и Клотсон» или даже в своем гильдейском доме. Он перестал играть роль, хорошо знакомую тем, кто недоволен своей работой. Он хихикал, поджимал и причмокивал губами, двигался быстро – да еще и одет был в халат, – его вышитые тапочки лихорадочно скрипели по полированному полу. Сам дом, несмотря на свою очевидную добротность и солидность, оказался безжизненным местом с некрасивыми украшениями и чучелами животных под стеклянными колпаками, которые вытирали от пыли горничные – я их ни разу не видел, они всегда уходили, поскольку в полусменник после полудня у них начинался выходной. Но самое сильное впечатление произвел запах. Он коснулся меня, когда я вошел в переднюю, и витал рядом, пока я насыпал в чай неприличное количество сахара и объедался марципановым кексом в гостиной. Отчасти это был теплый запах лоснящейся меди, отчасти – сладковатая вонь увядающих цветов. Сначала я подумал, что он исходит от газовых светильников с калильными сетками, которыми был оборудован дом, какими бы странными они мне тогда ни казались. Однако в нем чувствовалось нечто более загадочное, как далекие очертания тяжелых грозовых облаков.
– Электричество! – воскликнул мастер Харрат, вставая, оставив свой кекс недоеденным, а чай недопитым. – Оно определит наше будущее, Роберт. Позволь я тебе покажу…
В задней части дома, за огромной пустой кухней, он устроил мастерскую в длинном помещении, освещенном несколькими замшелыми потолочными окнами. Повсюду вокруг нас сверкали флаконы, баночки и линзы.
– Электричество, конечно, невидимо – и совершенно безвредно… При условии, конечно, что с ним обращаются как с летучим химическим веществом… Хотя оно, разумеется, не вещество… – Он замер, оглядывая свои многочисленные приборы, как будто сам им удивился. – Газовое освещение останется в прошлом, Роберт. Оно никогда не было безопасным, идеальным, а требования представителей высших гильдейских сословий постоянно растут. Да, это будущее, Роберт. Будущее!..
Следующая часть нашего ритуала в этот и другие послеполуденные полусменники выглядела следующим образом: грандмастер Харрат расчищал место на одном из своих верстаков, а затем, пообещав, что это займет всего несколько минут, часами бормотал и восклицал, связывал и скручивал медные провода, вытаскивал наполненные кислотой резервуары, возился с устройствами, которые казались вариациями маминого приспособления для отжима белья, только с медной обмоткой, пока запах его трудов не смешивался со всеми остальными ароматами, наполнявшими длинную комнату. В конце концов грандмастер Харрат заставлял два металлических стержня соприкоснуться.
– Электричество, Роберт, – произносил он с присвистом.
Кусочек нити накала на верстаке, зажатый в устройстве, похожем на челюсти ящерицы, ненадолго становился бледно-оранжевым и угасал, как беспокойная, почти эфирная искорка. Я, разумеется, достаточно привык к периодическим вспышкам отцовского энтузиазма, чтобы выказывать должное восхищение. Однако грандмастеру Харрату виделись дома, улицы, поселки, целые города, освещенные этим тусклым свечением.
– Представь, Роберт, если бы трамваи в Лондоне приводились в движение электричеством! Представь, если бы поезда, курсирующие между нашими городами, и двигатели, приводящие в движение наши фабрики, работали благодаря ему! Подумай, каким чистым был бы воздух! Подумай о чистоте наших рек!
Я покорно кивал.
– Мы застряли, Роберт, в эпохе пара и промышленности на целых триста лет. Где же новые достижения?
Грандмастер Харрат был в ударе. Хватало пожатия плечами, чтобы поддержать беседу.