есь Брейсбридж, зрелище сделалось похожим на замысловатый и постоянно меняющийся гильдейский иероглиф. Грандмастер Харрат, Кейт, моя мать – все они перестали быть собой, сделались приспешниками этой вещи, грубыми механизмами, с помощью которых она могла проявлять свою мощь. Их тени склонились и затрепетали на пылающих стенах в такт работе двигателей, сперва темные, затем яркие. И я, пусть в виде зыбкого призрака, тоже был частью происходящего. Свет расширился и превратился в нечто человекоподобное и нечеловеческое одновременно – в дымный силуэт, тянущий ко мне черные руки.
Наверное, в тот момент я закричал. Что-то как будто сломалось, видение утратило связность, рассыпалось. Затем, ощутив кислотную вонь и острую боль в затылке, я понял, что вернулся в мастерскую грандмастера Харрата, которая после очередного неудачного эксперимента наполнилась дымом и шипением. Я лежал на полу, а грандмастер Харрат, в прямом и переносном смысле прибавивший в весе с той поры, как вовлек мою мать в какую-то загадочную историю, склонился надо мной. На его лице плясали блики – свет газовой лампы отражался в чем-то пролитом, и это был совершенно обычный, мягкий и желтый свет.
– Роберт! Роберт, ты меня слышишь? Я уж было решил… – Его брыли тряслись. – Я подумал…
Я сел, ощупал голову и поморщился. Шишка. Всего-навсего. Грандмастер Харрат схватил меня за плечи, когда я вставал. Я рывком освободился. Нить накала, а с нею и прочее оборудование на верстаке, предназначенное для эксперимента с электрическим светом, превратилось в дымящиеся руины. И грандмастер теперь смотрел на меня с прежней печалью в глазах.
– Но…
– Что, Роберт?
Я покачал головой.
Я вышел из особняка грандмастера Харрата и отправился домой; мой живот был полон, а глаза щипало – полусменники всегда заканчивались именно так.
X
Каждый вечер, возвращаясь домой на Брикъярд-роу, глядя на бурлящее над нашим фронтоном небо и желая, чтобы это жилище принадлежало кому-нибудь другому, я вынуждал себя войти. Спешил мимо комнаты матери, направляясь в постель, страшась кислого запаха болезни и пульсирующей тьмы, которая по мере угасания пламени торжествующим вихрем вырывалась наружу, колыхала тусклый свет и превращала в монстров всех нас.
Нагрянувшие с холмов тучи принесли дождь со снегом, и от последнего противостояния зимы и весны окна покрылись льдом. Ветер царапал черепицу, проникая сквозь трещины и впиваясь в меня жуткими пальцами. Потом случился бессодержательный вечер, когда Бет не было дома, отец где-то пил, и ветер внезапно стих, как будто оцепенел от некоего потрясения. Я сидел за кухонным столом, поднимая и опуская колпак на масляной лампе так, чтобы круг света делался то больше, то меньше, и ощущал нечто, очень похожее на гармонию; почти умиротворение. Соседей тоже не было дома, и такое теперь случалось часто: звуки и слухи, доносящиеся из нашего жилища, их изгоняли. Весь Брейсбридж казался пустым, безлюдным. Однако воздух продолжал пульсировать, вдыхая и выдыхая волны света и тьмы, заставляя лучший фарфор на комоде позвякивать. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Затем какое-то копошение заставило меня поднять глаза, и я увидел, как нечто крупное и мерзкое вылезло из узкой щели в потолке. Оно повисло, пытаясь вскарабкаться на балку, затем с глухим шлепком упало на стол и осталось лежать, ненадолго оглушенное. Драконья вошь. Не особенно крупный экземпляр по меркам чудищ, населявших «Модингли и Клотсон», но я никогда раньше не видел их так близко. Голубоватый щиток на спине насекомого-переростка был покрыт бугорками, которые складывались в пародию на гильдейскую печать, но тело под ним оказалось розово-голубым, как испещренная венками и почти прозрачная плоть человеческого младенца. Я перевернул тварь – не раз видел, как мизеры с Восточного яруса делали так, подцепив ее краем подошвы. Она взвизгнула, а когда я несколько раз стукнул ее основанием лампы, тихо хлюпнула и стрельнула в меня зловонным ихором. Я собрал всю дрянь газетами и бросил в огонь, а затем двинулся к лестнице.
Я поднимался по ступенькам, и вокруг меня как будто сыпались огромные хлопья темноты. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! – и весь мир замер в долгом ожидании, пока я открывал дверь в комнату матери, чувствуя причудливое сопротивление, точно само время дало мне отпор. Я осознал, что держу в руках семейный разделочный нож. У него была отличная рукоять из камнекедра, а эфирированное лезвие от многолетней отцовской заточки истончилось, приобрело серповидный изгиб. Нож был одним из тех драгоценных образцов настоящего гильдейского мастерства, какие хранились в каждой семье. Он сперва показался мне тяжелым, потом – легким. Наверное, раздавив драконью вошь и вытерев руки, я выдвинул ящик кухонного стола и достал его, хотя это движение, это решение теперь казалось таким же невероятным, как и сам факт пребывания ножа в моей руке.
Спальня матери покачивалась. За каминной решеткой вяло потрескивал огонь, на рассеянных углях трепетали синюшные языки пламени. Они не давали тепла, но мать сидела на корточках перед очагом, и ее грязная ночная рубашка собралась складками у ног. Я испытал приступ надежды, почти радости. Встала! Пошла на поправку! Затем, ощутив мое присутствие, мать повернула голову на длинной шее, хрустя позвонками. Она держала обеими руками кусочек угля, как белка могла бы сжимать в лапках орех. Угольная крошка облепила губы, почернила зубы и язык. Ее нос расплющился, глаза сделались большими и глубокими, почти круглыми. Они светились. На плечах выросли голубоватые шипы. На полу вокруг нее кишели драконьи вши, словно живой ковер.
– Это же ты, Роберт?
Я почувствовал, что мать с трудом меня узнала. Мое имя из ее уст прозвучало иначе.
– Что ты здесь делаешь? Почему беспокоишь меня? – Мембраны изуродованных ноздрей дернулись. – И что это у тебя в руке?
Мать медленно встала, скрипя суставами. Она сделалась высокой, очень высокой. Несколько редких прядей прилипли к выпуклому куполу черепа. Грудная клетка торчала из распахнутой ночнушки. Внутри болтались и пульсировали серовато-зеленые органы. Я уловил запах раскаленного угля. Я хотел воспользоваться ножом, но понятия не имел как. И я даже осознал, что именно этого возжелала бы моя мать; что худшим из вариантов было оставить в живых тварь, в которую она превратилась. Я поднял нож, и в том, как на нем заплясали тусклые отблески каминного пламени, притаился глубокий смысл. Я был готов на все, лишь бы покончить с этим. Но затем нечто невидимое сжало мое сердце, как будто сама зима стиснула его когтистой лапой. И тварь наклонила голову, закатила глаза, демонстрируя белки, изливающие эфир. Раскинув руки, наклонилась ко мне, разинула пасть и выпустила струю зловонного пламени.
Я кубарем скатился по лестнице. Хлипкие двери сами распахнулись передо мной, движимые той же силой, что и я сам, и в конце концов я очутился снаружи – стоял, согнувшись пополам и задыхаясь, в одиночестве на брусчатой мостовой Брикъярд-роу. Где-то сгребали снег лопатой, играла музыка, лаяла собака. Березы раскинули ветви над склоном, который под звездным небом вел к нижнему городу и глухому скрежету кирпичного завода. Я тяжело дышал, воздух вокруг меня трепетал, расцветая облачками пара. Почувствовав что-то в руке, я понял, что до сих пор сжимаю в руке нож с рукояткой из камнекедра. Я с силой метнул его над деревьями, крышами и всей мерцающей чашей долины – в сторону красной звезды, которая по-прежнему сияла над западным краем неба.
На следующее утро темно-зеленый фургон, грохоча, поднялся по крутой улочке, ведущей из нижнего города в Кони-Маунд. Он был высокий, запряженный двумя огромными возовиками с мордами, напоминающими лопату. Из соседних домов выбежала малышня, чтобы его сопроводить, и я увидел из своего чердачного окошка, как сияющие филенки замерли посреди Брикъярд-роу. Сутулый мужчина на облучке посмотрел вниз на детей, потом на небо, предвещавшее грозу. В тот момент я узнал мастера Татлоу. Он вытянул губы, присвистывая, затем достал из кармана клочок бумаги и спустился. Привязал и похлопал своих возовиков, открыл задвижку на нашей калитке и бодро постучался в парадную дверь. Я услышал отцовские шаги по скрипучему полу в коридоре, характерное нервное покашливание и шуршание открывающейся двери, цепляющей тростниковый коврик. Слов я не разобрал, но дверь закрылась, голоса становились то громче, то тише, перемещаясь по дому, и прибавился голос Бет. Вопреки всему, происходящее казалось очень обыденным.
Снаружи дети все еще кружили возле высокого зеленого фургона. На нем не было опознавательных знаков какой-нибудь компании или гильдии. Это само по себе казалось странным. Несомненно, во всех окнах на Брикъярд-роу колыхались занавески. Соседи сами не заметят, как отполируют стекла и ступени крыльца, подглядывая. Я начал одеваться.
«Быстрее. Уже позднее утро».
Я приостановился; с моей ступни свисал носок, а сердце внезапно заколотилось. Я мог бы поклясться, что услышал грохот вешалки для белья и голос матери, которая звала меня, высунувшись на лестницу из кухни.
«Нам пора. Останешься без завтрака».
Я посмотрел на косые стены своего чердака, борясь с исполненным безутешной тоски желанием вернуть то далекое утро четырехсменника на исходе лета, когда мы посетили Редхаус. Однако снизу по-прежнему раздавались голоса.
Прошлой ночью, свернувшись калачиком в своей постели после возвращения Бет, я слышал, как моя сестра пыхтела, таская вверх и вниз по лестнице уголь, простыни, ведра. Мне казалось, что весь дом провонял дымом. И я слышал, притаившись в серой тьме, скрип кроватных пружин, хруст суставов и – АААА… ХХА! АААА… ХХА! – чье-то жуткое дыхание, а также копошение и возню, которыми теперь полнился дом. У себя, среди старых пальто и одеял, я был защищен от них лишь слоями дранки и штукатурки.
Прислушиваясь к трудам сестры, я гадал, сохранила ли она проблеск надежды или стала рабой привычки. Еще я задавался вопросом, насколько тварь, в которую превратилась моя мать, открылась Бет. Ворочаясь и извиваясь, я погрузился в сон и увидел маму – такую же, как всегда, в привычном фартуке, – прикованную цепями и придавленную трубами на Машинном ярусе «Модингли и Клотсон». Затем я услышал голос отца, приглушенный крик, который означал, что он вернулся домой после пьянки. И плакала Бет – то ли в моем сновидении, то ли наяву, – говорила, что это конец, так продолжаться не может. И дребезжал отцовский ящик с инструментами, мелодично грохотали доски. Стучал молоток.