Серым утром я начал спускаться с чердака и обнаружил, что дверь в спальню матери заколочена крест-накрест криво прибитыми кусками старых половиц; чрезвычайно дурная работа, которой мой отец устыдился бы в заурядных обстоятельствах. Поверх половиц коричневой краской были грубо намалеваны защитные круги, письмена; тонкая материя, что-то из обыкновений его гильдии. Сквозь зазоры проникали струйки дыма. От двери исходили тепло и мощь.
«Роберт? Это ты? Это ты? Т-ты?.. Ты-ы?..»
Угасающее эхо ее голоса, и только. Почти не задерживаясь, я проковылял вниз по лестнице. Когда достиг нижней ступеньки, трое в гостиной повернулись ко мне: отец, Бет и мастер Татлоу.
– Это мастер Татлоу, – начал отец, привстав из кресла. – Он…
– По-твоему, я не знаю, кто он такой?!
Они недолго разглядывали меня. К одному из подбородков мастера Татлоу – в том месте, где он порезался при бритье, – прилип чуть испачканный кровью кусочек корпии.
– Это всегда трудно. Исключений нет. – Его колени беспокойно подрагивали. – Я объездил половину Йоркшира и повидал разных больных, богатых и бедных. Поверьте, мастер Борроуз, все к лучшему. Такие, как она – они просто ничегошеньки не понимают. Она не в силах перечить собственной природе, и гильдии тут ни при чем, уж не сомневайтесь…
Я заметил, что немытые волосы Бет свалялись. Судя по виду, сестра спала в одежде. Лицо отца выглядело серым, старым и окаменелым.
Мастер Татлоу достал толстую записную книжку.
– Ваша жена, клиентка, как я понимаю, работала в покрасочном цехе на фабрике?
– Да.
– Извините, что спрашиваю. Но такие вещи бывают полезными.
– Разумеется.
Мастер Татлоу снял резинку, поводил пальцем по страницам, кивнул сам себе. Облизал карандаш. Что-то записал.
– Конечно, такое может случиться практически с любым рабочим, хоть я и понимаю, что сейчас вас это ничуть не утешит. Но из вашего рассказа и того, что я прочитал в отчете, складывается впечатление, что этот конкретный синдром, э-э, гораздо необычнее всего, что лично я мог бы ожидать от труда в покрасочном цехе. Не могли бы вы поведать, какие именно изменения претерпела клиентка?
– Лучше всего, – отец провел рукой по волосам, – поднимитесь туда и взгляните сами.
Наверху что-то зашевелилось, проползло, стукнуло. Мастер Татлоу выглянул в окно. Его губы дрогнули.
– Интересно, что приключилось с полицией? Они телеграфировали, что будут здесь ровно в девять. Я ехал всю ночь, взял фургон в нашем гараже в Норталлертоне – можно подумать, им что-то мешает преодолеть несколько ярдов. Вы уж извините за такую просьбу, но не найдется ли для меня чашечки чаю?
Бет встала, чтобы вскипятить воду. Снаружи на стекле окна в гостиной появились капельки – наконец-то пошел дождь. Я бросил взгляд на ступеньки. Лестничную площадку на самом верху заполнила жуткая, воняющая дымом тьма, в которой, судя по ощущениям и звукам, что-то притаилось. Затем долгое время, пока не раздался пронзительный вопль чайника, мы сидели молча и слушали нарастающий шум дождя. Отец застыл, ссутулившись в своем кресле. Я видел, как подергиваются тугие канаты мышц, узловатые вены и следы кормила на его натруженных руках. Мастер Татлоу открыл и закрыл свою записную книжку, на обложке которой была вытиснена золотая буква «П» с крестом, и выглянул в окно. Ложка задребезжала на блюдце, когда Бет подала ему чай.
– Ах! Премного благодарен!
Он шумно отхлебнул.
– Папа, ты тоже хочешь?
Отец покачал головой.
Потом Бет подошла ко мне.
– Мама бы этого хотела, – сказала она, присаживаясь рядышком на нижней ступеньке лестницы. – Чтобы кто-то вроде мастера Татлоу пришел, когда дела пойдут… совсем плохо. О ней нужно заботиться, нам это не под силу. Я больше не могу…
– Мама – тролль.
Я почувствовал, как сестра напряглась. Уголки ее рта воспалились.
– Ты не должен употреблять подобные слова в этом доме, Роберт.
– Но ведь это правда, и не обязательно что-то плохое. Помнишь Белозлату? Она призвала измененных, создала армию. Может, она…
Я снова посмотрел на Бет. В ее покрасневших от недосыпа глазах не было понимания.
– Я думаю, тебе стоит ненадолго выйти, Роберт, – сказала она. – Ступай к Нэн Каллаган. Постучись в ее дверь. Она поймет. Она впустит тебя…
Я вырвался из дома через кухню и миновал переулок, шлепая по лужам. На улице со стороны фасада мне открылось, что весь Брейсбридж заволокло серыми полотнищами дождя, и лишь зеленый, безоконный фургон мастера Татлоу замер в ожидании, посверкивая филенками. Березы на холме кланялись и колыхались. Даже самая крепкая и старая из этой куцей рощи, в чей ствол многие поколения жителей Кони-Маунда вбивали гвозди и запечатлевали на нем шрамами свои имена, покачивалась, словно мачта корабля в шторм, пока я карабкался по ней.
Мои башмаки скользили по коре, когда я взбирался все выше и выше, пока не достиг того места, где опора сделалась ненадежной. Болотистая земля внизу почти затерялась в пелене дождя, а вот окно маминой спальни по ту сторону Брикъярд-роу я видел вполне отчетливо. Сам не знаю, чего ожидал, но поначалу смог разглядеть только старый гардероб, и это было странно – ему полагалось стоять по другую сторону комнаты, а не загораживать дверь. Затем раздались голоса, медленный и тяжелый стук копыт, заскрежетали камешки под скрипучими колесами. Еще один фургон. Он был больше и тяжелее фургона мастера Татлоу, и нескольким приехавшим в нем полицейским пришлось выбраться наружу и подтолкнуть свое средство передвижения, чтобы оно смогло подняться на возвышенность прямо к нашему дому. Полицейские носили черные непромокаемые плащи и фуражки с козырьками. Когда отряд проходил через калитку, мне показалось, что я вижу стайку оживших зонтиков.
Подо мной скрипело дерево. Я вцепился обеими руками в тонкие ветки, которые трепал ветер. Было трудно вообразить, как эта мокрая от дождя орава теснится внутри нашего дома. Утраченная, знакомая спальня с большим гардеробом, стоящим не там, где надо, уподобилась драгоценному камню, увиденному под водой во время шторма: она излучала покой, как будто бросая вызов этому дню во всех прочих его проявлениях. Затем снаружи опять появился мастер Татлоу: ссутулившись под дождем, открыл заднюю часть фургона и вытащил странный набор ломов, колец и цепей. Входная дверь снова закрылась. На меня налетел порыв ветра. Покрепче ухватившись за ветки, я увидел, что гардероб, загородивший дверь в спальню матери, трясется. Потом он как будто взорвался и разлетелся во все стороны вихрем тонких щепок, и когда в спальню ворвались мужчины в униформе, все поглотила сумятица. Дождь как будто усилился. Я представил себе, как сильные руки поднимают мою мать, вообразил, как тяжелы те цепи. Дерево моталось из стороны в сторону. Я начал соскальзывать… а потом какое-то движение в комнате вновь привлекло мое внимание.
Высокий силуэт колыхался, словно дым, и уворачивался от всего, что пыталось его окружить. Я перестал что-либо понимать; раздался грохот – то ли ветер разбушевался, то ли по-настоящему зарокотал гром, то ли затрещала деревянная рама подъемного окна, начав выпирать от некоего давления изнутри. Затем стекла разлетелись вдребезги. Я сидел на дереве почти вровень с окном, и на миг показалось, будто нечто в кружении осколков и белых простыней летит прямо на меня. Я мельком узрел ее – не преображенного эфиром монстра, а мою маму, ее улыбку и распростертые руки, ведь она летела, чтобы меня обнять. Затем видение сгинуло, и тело со спутанными конечностями упало, волоча за собой блистающие простыни, рухнуло на каменные ступени крыльца с отчетливым треском.
ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ!
Дождь перешел в ливень. Кто-то кричал. Кто-то пытался открыть входную дверь. Полицейские так мельтешили, что мастер Татлоу на их фоне казался спокойным. Бледно-розовые ручейки змеились по тропинке, устремляясь в сточную канаву. Тело на крыльце осторожно потыкали и подняли. Соседи наблюдали, сложив руки: кто со слезами или с любопытством, кто бесстрастно. Измененные конечности моей мамы падали с самодельных носилок, волочились по земле, из ее плоти торчали шипы. Я все это видел и не видел, пока неуклюже спускался с дерева и продирался через густой кустарник. Вот и обрыв – передо мною раскинулся сверкающий от дождя нижний город, над которым высился Рейнхарроу, чьи камни на вершине каким-то образом высветил солнечный луч-насмешник. Снова поднялся ветер, серый на сером; пенная кромка весеннего прибоя, бьющегося о зимние утесы. Потом из долины донесся новый звук – мучительный вой, к которому присоединялись один за другим новые голоса. Поскольку это был полусменник, фабричные гудки включились в полдень.
– Роберт! – Грандмастер Харрат воздвигся на пороге своего дома, как обычно в халате, шейном платке и с мундштуком. Я стоял под дождем. – Входи! Входи скорее! Погода сегодня мерзкая, и я подумал, ты не придешь…
В передней с меня натекла лужа. Калильные сетки источали цветочный запах, который смешивался с благоуханием одеколона, средства для полировки паркета, ароматической смеси.
– Вот, держи! – На меня надвинулось большое белое полотенце, вслед за которым семенил грандмастер Харрат. – Тебе надо обсушиться… – Я как будто погрузился в теплую перину. – Ты промок до нитки. О да, тебе абсолютно необходимо все это снять. Не сомневаюсь, мы что-то подыщем…
Но выражение моего лица заставило его умолкнуть, и в гостиной, по-прежнему истекая дождевой водой, я дождался, пока хозяин принесет многоярусные подносы с кексами, приготовленными вечно отсутствующими горничными. Затем грандмастер Харрат сел в свое любимое кресло, а я – на самый краешек своего. Потрескивал огонь в камине. Я краем глаза видел в запотевших окнах свое отражение: закутанный в белое полотенце, сижу посреди блеска дерева и латуни. Самому себе удивляясь, я хватал сладкие, нелепо изукрашенные кексы один за другим и запихивал в рот, пока не заболели щеки. Потом настало время зажечь лампы, и с поскрипыванием очередного краника с изящной резьбой усиливалось шипение и запах газа, похожий на запах увядающих цветов.