Рабочие уже расчищали фундамент дома грандмастера Харрата на Улместер-стрит по ту сторону холма, в престижной части города. Каким бы прочным ни был особняк, взрыв газа уничтожил его без надежды на восстановление. Судя по слухам, смерть грандмастера вызвала едва ли большее удивление, чем смерть моей матери, и никто не упоминал о связи между ними. Бытовое газовое освещение было редкостью в домах жителей Брейсбриджа и обычно считалось настолько ненадежным, что, знай об этом грандмастер Харрат, он наверняка отчаялся бы когда-либо убедить местных жителей в преимуществах столь странного и нового явления, как электричество. Он был не из Йоркшира. Он приехал из Лондона, так и не женился, и – хоть я сомневаюсь, что в Брейсбридже многие знали это слово – ему была свойственна некоторая манерность, как въевшийся запах одеколона или аккумуляторной кислоты. На подобном фоне тот факт, что он приглашал мальчиков к себе домой после обеда в полусменник, показался бы тривиальным, знай о нем хоть кто-нибудь. Он умер, вот и все дела. Возможно, в этот самый момент его хоронили в отдаленном склепе какой-нибудь часовни, принадлежащей великой гильдии. Поди знай. Мне было, в общем-то, плевать.
Отец Фрэнсис закончил проповедь, и люди начали расходиться, направляясь в похожий на длинный сарай зал собраний на Гроув-стрит, где их должны были угостить холодными мясными закусками и выпивкой: детям предназначалось имбирное пиво, женщинам – сладкий херес, мужчинам – крепкий коричневый эль. Я остался стоять с последними скорбящими, не желая, чтобы этот момент опустошенности заканчивался. На дальней стороне кладбища высились темные тисы, словно бдительные наблюдатели. Внезапно дерево, на котором задержался мой взгляд, изменилось и… превратилось в маленький силуэт в широкополой шляпе и мешковатом пальто. Гостья приблизилась, пробираясь между памятниками.
– Я чувствовала, что должна прийти, – сказала мистрис Саммертон, – но я знала, особенно после случившегося, что мне не следует никому показываться на глаза.
– Они, наверное, уже забыли, – ответил я. – Или забудут к тому времени, как выпьют пару стаканчиков в зале собраний.
– Тебе не следует быть таким циничным, Роберт.
Мы поглядели, как последние присутствовавшие на похоронах покидают кладбище через церковные ворота. Похоже, никто из них не обратил внимания на мистрис Саммертон и меня. Мне пришло в голову, что сейчас мы оба похожи на тисы. Мы повернули в противоположную сторону, в нижний город, где на главной площади, как и положено в шестисменник, раскинулся рынок. Мы долго молчали и просто бродили между прилавками, среди хлопающих навесов под торопливыми тучами. На мистрис Саммертон было тяжелое пальто и изящные туфли, едва ли прочнее тапочек грандмастера Харрата, но при этом куда менее грязные, чем окружающее нас изобилие башмаков и сабо. Еще на ней были красивые длинные перчатки из телячьей кожи, а очки сверкали в лучах солнца. В такой серый день, при виде старушки в подобном наряде, никто бы не усомнился, что она всего-навсего еще одна гильдейка. Эфир может работать в обе стороны; я это осознал, наблюдая за тем, как мистрис Саммертон нюхает лук-порей и щупает хлеб, проверяя на свежесть. Как и дивоблеск, он может быть ярким или темным. С его помощью можно создавать прекрасные двигатели, передавать сообщения по телеграфу и строить по всей Англии мосты, которые не рухнут. Или же он породит драконью вошь; жгучее, вонючее растение-кукушку… а также ужасного тролля, который поселится в спальне моей матери. Эфир может обернуться чем угодно. Мистрис Саммертон взяла меня за руку и повела мимо ведер с пуговицами из Дадли, гор сахара, привезенных с самих Блаженных островов, и груд пятнистых водяблок из Харманторпа, что неподалеку. Мы полюбовались засушенными ветками ивы и фонарницы в закоулке, где продавец совершил неслыханный поступок – подарил моей спутнице букетик, чтобы она приколола его к лацкану. После всего, что случилось, я с трепетом ловил каждый подобный момент.
Мы подошли к реке, мистрис Саммертон облокотилась на грубые перила моста, давшего название городу, и ветер, задувая со стороны Рейнхарроу и Пеннинских гор, пробуждал гулкое эхо под его арками, покрывал рябью бегущую воду, принося с собой опавшие листья и ветки, запах угля и грязи. Сухие лепестки букетика шевелились и шуршали.
– Хотела бы я подыскать слово получше, – проговорила она, – чем «соболезную».
– Плевать. Это бессмысленно. Все бессмысленно.
– Говори, что хочешь, Роберт, но не навреди самому себе, поверив в это.
Я сглотнул. Глаза слезились от ветра. Затем мистрис Саммертон повернулась и обняла меня. Она показалась большой, когда я зарылся лицом в кожаный запах ее пальто. Я почувствовал тепло и защиту, и на мгновение реальность растаяла. Я парил, исцеленный, в иной Англии, где была полуденная тишь, и чудеса за чудесами, и белые башни… Я отступил, изумленный тем, что по-прежнему здесь, на этом самом мосту, где ветер и река.
– Роберт, если бы мы могли сделать эту землю лучше, чем она есть, – сказала мистрис Саммертон с улыбкой, – по-твоему, за столько веков мы бы этого не сделали?
Старушка достала из кармана глиняную трубку, и я некоторое время наблюдал, как она пытается ее раскурить, повернувшись спиной к ветру, – мне часто доводилось видеть, как мужчины, возвращаясь с фабрик, делали то же самое, тратя спичку за спичкой, пока, наконец, в чаше не вспыхивал огонек. Сам вид того, как мистрис Саммертон силилась справиться с этой задачей, вызвал у меня приступ разочарования. Что же она за существо, если ей не по силам такой пустяк? Неудивительно, что она не сумела спасти мою мать.
Мы перешли мост и двинулись в путь по противоположному берегу реки, вдоль полузатопленного луга. Белые птицы, которых в Брейсбридже называли сушчайками, кружили над бурлящими водами Уити.
– Знаете, – сказал я, – в таких, как вы, я всегда верил. Зато сомневался в существовании Норталлертона. Моя мать действительно была подменышем?
– Мне не нравится это слово, Роберт. В следующий раз ты и меня так назовешь. Или ведьмой, троллем, фейри.
– Но фейри не существуют… а вы здесь.
Она улыбнулась, а затем нахмурилась под сверкающими стеклами очков, и коричневые морщины, проступая из теней, рассекли ее лицо.
– Знаешь, я даже это иной раз подвергаю сомнению. Взгляни, как здания в Брейсбридже поднимаются и опускаются, как преображаются вспаханные поля в ожидании смены времен года – и почувствуй этот пульс! Всю эту страсть, энергию и усердие! Моя жизнь расплывчата, Роберт. Я постоянно ощущаю хрупкость реальности. Она пронизывает мою плоть. В Редхаусе я чувствую себя старой собакой в пустом доме, которая рычит и лает на тени…
– Наверное, это ужасно.
– Быть может, время от времени. Но, поверь мне, несмотря ни на что, этот век лучше многих других с точки зрения того, когда стоило бы жить. Меня не закидали камнями и не сожгли – во всяком случае, пока, – и у меня есть мои маленькие развлечения…
Пока мы шли под колыхающимися деревьями по берегу быстротечной Уити, мистрис Саммертон рассказала мне о своей жизни. Она родилась, насколько могла припомнить, почти сто лет назад, в начале Нынешнего века, хотя точные обстоятельства ей были неведомы. Когда мы остановились рядом со старым деревом, она сняла очки. В сумерках займищ ее глаза казались ярче, чем когда-либо. Мягкие карие радужки пылали, а зрачки были дырами, за которыми простиралась бездонная тьма. Она даже позволила мне прикоснуться к лицу и рукам. На ощупь они были как пергамент или сухая бумага.
– Возможно, теперь, когда я стара, мой облик уже не кажется таким странным. Когда люди меня замечают, они думают, что я просто усохла от прожитых лет. Но в молодости я выглядела почти так же. На самом деле, насколько мне известно, я всегда выглядела именно так. Значит, все случилось до моего рождения или вскоре после него. У Гильдии собирателей есть для моего недуга – как и для любого другого – латинское название, и, похоже, случившаяся со мной перемена наиболее распространена – хоть слово и кажется неуместным – среди снабжающих печи Дадли углежогов из лесов, что лежат в направлении Уэльса. Не правда ли, такое ремесло не кажется связанным с эфиром? Да и с гильдиями тоже? Но факт есть факт, и любое заклинание может обернуться против заклинателя.
– Вы были всего-навсего ребенком.
– Так что, возможно, дело в моей матери. – Она помолчала. – В те дни гильдии платили хорошие деньги за таких, как я, – новых и достаточно молодых, чтобы их можно было обучить и использовать. Я слыхала, что некоторые семьи, оказавшись в отчаянном положении… устраивали несчастные случаи. Но не знаю наверняка. По крайней мере, меня не сожгли в печке и не выкинули в снег. Вероятно, стоит сказать спасибо…
Место семьи и родного очага в воспоминаниях мистрис Саммертон занимал странный дом, в котором она провела детство. По сути, он был тюрьмой, однако редкие прохожие, забредавшие в глушь, где располагалось заведение, вряд ли что-то понимали. Как ей в конце концов предстояло выяснить, дом находился на лесистой окраине великого Оксфорда и был построен в предыдущем веке специально для изучения подменышей. Особняк с решетками на окнах и засовами на дверях, потайными ходами, люками и просверленными в стенах смотровыми отверстиями к моменту прибытия мистрис Саммертон давно пустовал, и ее первыми воспоминаниями были запах сырости и приглушенное бормотание, доносившееся непонятно откуда.
– Не знаю, слышал ли ты такие теории, Роберт. Дескать, маленький подменыш, каким была я, начнет говорить на истинном эфирном языке, если останется в полном одиночестве.
В том доме за ней ухаживали надзирательницы в накрахмаленных платьях, перчатках и даже масках – из опасения, что она причинит им какой-то не поддающийся описанию вред, – но по мере того, как мистрис Саммертон взрослела, случались целые сменницы, на протяжении которых она не видела ни души. Каждое утро на ее столе появлялась еда. Загадочным образом менялось постельное белье. Как ни странно, ей казалось, что именно обычные люди владеют магией.