– …точно что-то почувствовал в одной из платформ пару часов назад. Я все-таки думаю, нам надо…
Шаги прекратились. Мужчина громко сплюнул.
– И чего, предлагаешь проверить каждый гребаный вагон? – раздался другой, пронзительный голос.
Теперь они шли мимо моей платформы. Я почувствовал запахи пота и табака.
– Можем выпустить дружочков, мм? Пусть засранцы нюхнут воздух.
Когда хруст их шагов достаточно удалился, я рискнул выглянуть. Кочегар был долговязым, паровед – пузатым и низеньким. Рельсы слегка загибались вовнутрь, и я видел, как эта парочка приближается к крытому вагону в дальнем конце поезда. Затем раздался приглушенный лай, за которым последовал грохочущий скрежет – открылись двери вагона. Я пробрался через солому к дальнему борту платформы и не то спрыгнул, не то вывалился на рельсы, позволив инерции падения унести меня вниз по склону насыпи – покорился силе тяжести и очутился в скопившемся за целый век мусоре, в жгучих зарослях кукушечьей крапивы, откуда рванул к забору, а сердитый вой и лай отпущенных на волю злопсов становился все громче за моей спиной. Звери едва не цапнули меня за пятки, когда я ухватился за ржавые цепи и начал карабкаться вверх. Перевалившись через забор, упал и опять побежал.
Темная земля то поднималась, то опускалась, из-за чего бежать было трудно, за ямами следовали холмики, во впадинах я кубарем валился в грязь. Постепенно во тьме впереди проступили огоньки. Грязная почва сделалась тверже, а воздух, который временами становился настолько дурным, что я едва мог дышать, наполнился туманом и дымом. Я очутился в лабиринте переулков, застроенных какими-то зданиями. Он сбивал с толку, но я, повинуясь чутью, все еще боясь злопсов, весь грязный и одурманенный болезненными ожогами кукушечьей крапивы, как-то выбрал путь, ведущий вверх. В большей части Брейсбриджа – даже в беднейших кварталах – застройка была кирпичная, а здесь многие дома оказались деревянными, с плетеными и обмазанными глиной стенами, которые укрепляли, переделывали и снабжали подпорками, когда они начинали протекать, проседать и рушиться. Окна были закрыты ставнями или затянуты вощеной бумагой, а фасады стремились сойтись друг с дружкой, как брови призадумавшегося склеротика. Вокруг безраздельно царствовали гниль, сырость и ветхость.
Люди тоже были другими – те немногие, кого я видел. Лица мелькали в окнах. Звучали голоса. Я чувствовал, что за мной наблюдают, следят, что пространство впереди меня расступается, а позади – смыкается, пока я ковыляю по ступенькам и бреду через вонючие сточные канавы. Я сражался с развешанной мокрой стиркой. Один раз, не сомневаюсь, чьи-то руки схватили меня за плечи. Раздался дикий хохот. Но преследователи отстали, когда я опять побежал.
Наконец я обнаружил, что стою, сгорбившись и задыхаясь, на какой-то площади. Обрамлявшие ее здания выглядели неровными, в их недрах мерцали огоньки. Просачиваясь сквозь ночь, смешиваясь и усиливая друг друга, до меня доносились звуки и запахи жизни: крики и грохот ведер, вонь подгоревшего жира, жареной рыбы и плохой канализации. Люди жили здесь, как и повсюду. Терзаемый одиночеством, я побрел туда, где на тротуар капало из старой колонки. Я повернул ручку и погрузил лицо и руки в потоки воды со странным привкусом. Промокший до нитки, чувствуя, как кружится голова, снова окинул взглядом площадь, окруженную стенами, похожими на сломанные зубы, с их бледным светом, который делался то ярче, то тусклее и плавно перемещался с места на место. Затем тень, похожая на человека, приблизилась ко мне и заскребла ботинком по мостовой. Что-то ударило меня в плечо. Я вскрикнул. Тень сместилась. Что-то еще ударило меня в спину. Что-то острое полоснуло меня по лицу.
– Послушайте… – прохрипел я, раскинув руки, когда массивные здания начали древний, неуклюжий танец вокруг меня. – Я здесь новенький. Это же Лондон? Я не знаю, куда…
В меня попал камень побольше.
– Я просто пытался…
И еще один. Камни скрежетали под подошвами ботинок.
– Гражданин, чья это вода?
– Чего?
– Отдай ее обратно.
Все расплылось, когда еще один камень ударил меня по голове. Затем тень набросилась. Руки обвились вокруг моей шеи, и какой-то твердый предмет, кулак или еще один камень, ударил меня в лицо.
Я где-то лежал, мои глаза слиплись и покрылись коркой, что-то грубое было надо мной, что-то угловатое подо мной. Но я все равно время от времени переставал что бы то ни было чувствовать. Надо мной возвышался новый Брейсбридж, чудовищный и преображенный. Огни мерцали на краю поля зрения, когда здания начинали танцевать. Отовсюду доносились голоса и какой-то грохот. Я снова был у себя на чердаке, а мама на кухне крутила колесо, поднимая вешалку для белья. Затем она вышла на лестницу, поднялась на чердак и, склонившись надо мной, начала трясти и кричать, возвышаясь в зловонном дыму, вопить, что уже слишком поздно…
Вода из той же колонки, откуда я пытался пить – почему-то я мгновенно узнал ее затхлый привкус, – плеснула мне в лицо. Меня усадили, схватив за плечи. Мальчик – нет, худощавый парнишка – сидел передо мной на корточках, в руке у него была оловянная кружка, а за спиной мерцала свеча и витал голубой дым, очерчивая некое расширяющееся пространство.
– Как тебя звать?
– Роберт Борроуз.
Он склонил голову набок.
– Повтори, гражданин?
У него был странный выговор.
– Роберт Борроуз. Я из Брейсбриджа.
– Это где?
– В Браунхите. На севере. Хочешь сказать, что не слышал о нем?
– А я должен был слышать? В нем есть что-то прекрасное и особенное, м-м? Значит, ты Робби, да? Я Сол, кстати говоря.
Я изучил лицо Сола-кстати-говоря в этой странной полутемной комнате. Оно было смуглым, угловатым и костлявым. Бледно-голубые глаза сияли. Он был одет в лохмотья, которые, тем не менее, выглядели шикарно – свеча и бледный рассеянный свет непонятного происхождения позволяли рассмотреть яркие цвета и тесьму. Возможно, давным-давно – до того, как эти вещи оказались на свалке, – их носил какой-нибудь вельгильдеец.
– Это же Лондон?
Он усмехнулся и ответил с хрипотцой:
– Гражданин, да ты и впрямь заблудился? Вот бедолага. Робби из… как бишь его там… Брысьбриджа?
Я не стал поправлять. Мне теперь было все равно, как называют Брейсбридж. И мне нравилось, как звучит мое новое, чуть-чуть другое имя. Робби…
– Почему ты меня ударил?
Сол снова усмехнулся. Полез в карман, достал помятую сигарету.
– А ты почему пил воду из колонки? Не то чтобы она принадлежала мне лично, разумеется. Любому очевидно, что вода не может принадлежать одному человеку. Она приходит с неба, ага, в точности как зерно – из земли. Но если учесть, как идут дела в здешних краях в Нынешнем веке, становится яснее ясного, что ты не мог просто так взять и напиться… – Сол склонился над свечой в банке из-под джема и задул ее, превратив в струйку дыма, а я в это же самое время безуспешно пытался разобраться в услышанном. В отблесках света я заметил у него на левом запястье волдырь и испытал некоторое облегчение. Вокруг моего нового знакомого виднелись обрывки бумаги, сотнями приколотые к балкам, стенам и изредка встречающейся мебели. – И зачем вообще ты притащился в Истерли?
– Ты же вроде бы сказал, что это Лондон?
– Я? – Он усмехнулся. – Я не говорил.
– Так Лондон или нет?
– Почему бы тебе не взглянуть?
Сол рывком поставил меня на ноги. Голова кружилась, пока он тащил меня по длинному, заполненному пыльным хламом помещению – стропила высились над нами строем опасных бритв, – к огромному, осыпающемуся отверстию в кирпичной стене, которое по размеру с лихвой превосходило любой дверной проем.
Я встал на краю, пошатываясь.
– Ну? – спросил Сол. – Ты этого хотел?
Что за вид был внизу, что за звуки. И огни, огни повсюду.
II
В то первое лето, в той комнате наверху, я никак не мог налюбоваться. Вид менялся каждое мгновение, каждый час. Озаренные газовыми фонарями железнодорожные пути на сортировочной станции Степни, дымящаяся громада Истерли, в отдалении – купола и шпили Норт-Сентрала, зеленая дымка Большого Вестминстерского парка, невероятно хрупкое кружево высоченной Халлам-тауэр, чей эфирированный фонарь изливал в лондонские небеса дивоблеск, оборачивавшийся то тьмой, то ослепительно белым сиянием.
На рассвете корабельные гудки, ревуны и боцманские дудки хором запевали по всему Тайдсмиту, перекликаясь друг с другом. Вскоре присоединялись суда, стоявшие на рейде в более глубоких каналах, где их лоцманы ждали начала прилива; звуки делались все громче, пока сам воздух не начинал вибрировать. Затем голуби вспархивали со своих насестов, петухи начинали кукарекать, свиньи в загонах – визжать, и кружились первые чайки, а из Кента с грохотом прибывали молочные поезда.
Я открывал глаза, мгновенно понимал, где нахожусь, откидывал свое «одеяло» из мешковины и проверял, проснулся ли Сол. Затем мы оба, балансируя на пятках на краю обрыва, за которым бурлила жизнь, соревновались, чья струя улетит дальше. Целые семьи просыпались, когда мы спускались по приставным лестницам в главный лестничный колодец, распугивая кошек, крыс и спящих пьянчуг, закладывая виражи, подныривая под притолоки, и в конце концов скатывались в Кэрис-Ярд, где в тумане и дыму уже лязгала пресловутая колонка. Раздавался лай собак, утренние хриплые возгласы торговцев, предлагающих покупателям хлеб, устриц и мелкую треску с пылу с жару, крики мальчишек-разносчиков газет и громыхание тележек с фруктами и овощами. Ничто в этом солнечном свете, в этой суете не могло выглядеть по-настоящему уродливым, даже в печально известном лондонском Истерли. К тому же наступило лето, и удивительное количество деревьев, сорняков, лоз и цветов тянулись навстречу солнцу. Припоминаю, что в те времена, в Минувшем веке, Истерли был теплым, зеленым и полным молодой поросли.
Ниже по склону лежала Докси-стрит. По ней следовали трамваи, экипажи, фургоны, повозки и возовики – гильдейцы всех мастей отправлялись заниматься ежедневной работой в доки Тайдсмита. Еще там были бары, отели с дурной репутацией и пансионы, чьи хозяева не входили в гильдии, ломбарды и конторы, занимавшиеся товарами разного происхождения, проститутки, которые каждое утро нежились на солнышке на ступеньках и в дверных проемах, очаровательно растрепанные после ночных трудов. Это были тучные годы, и огромный новый железнодорожный мост строился на илистом берегу в Роупуолк-Рич, поскольку Лондон стремился расширить свои границы, охватив болотистую местность к югу от реки. Можно было поглядеть, как большие землечерпалки орудуют в блестящих коричневых водах, и послушать пронзительные заклинания, сопровождавшие установку тонких свай для фундамента. Когда становилось теплее и тысячи различных гильдий приступали к работе, Истерли начинал гудеть от множества голосов: гильдейцы нараспев произносили одно заклинание за другим. Весь Лондон наполнялся песнями.