В первое же утро парень, называвший себя Солом, а меня – гражданином, отвел меня в Смитфилд, на окраину Истерли, где при дневном свете все казалось совсем другим. Вместо одного мясного ларька их оказалось множество. На огромной площади можно было заблудиться среди развешанных бело-красных кусков говядины и баранины. Я погрузился в невероятно пестрое лондонское общество. Старшие поварихи из особняков в Норт-Сентрале колыхали бюстами под передниками в синюю полоску, их помощницы плелись следом с тяжелыми плетеными корзинами. Гильдейцы с фабрик в Клеркенуэлле, одетые каждый на свой лад, коротали обеденный перерыв: прогуливались, курили, ели и пили. Приехавшие на трамвае из Чизвика, что в Уэстерли, и из садов Кайт-хиллз тихие женщины из малых гильдий, в темных платьях и шляпках – женщины, весьма похожие на мою мать, – неторопливо переходили от прилавка к прилавку, щупали мягкие водяблоки и связки сухих колбасок, рылись в кошельках, рассуждая, что им по карману.
– Итак, Робби, скажи-ка еще раз, просто чтобы я не сомневался, что все понял правильно, – проговорил Сол своим странным и хрипловатым голосом. – Ты из городка в Браунхите, что в Йоркшире, и зовется он Брысьбридж? И ты приехал сюда, потому что хотел сбежать? Хотя на самом деле за тобой никто не гнался?
– Я приехал ради Лондона.
– Лондон… – изумленно повторил мой спутник. Казалось, Сол, живя в Истерли и будучи обитателем закопченного нагромождения построек, которое он называл притоном Кэрис, на самом деле не верил, что находится в Лондоне. – Твой отец – гильдеец?
– Да… ну, то есть… – Я знал, что следует быть осторожным. Шишка от вчерашней трепки еще болела. – А твой?
Сол посмотрел на меня и покачал головой, выражая скорее удивление, чем отрицание. Я уже понял, что Сол не посвящен ни в какую гильдию. На самом деле, у него, похоже, и работы не было, и это казалось странным, принимая во внимание тот факт, что он был по крайней мере на два года старше меня и явно мог о себе позаботиться.
– Наверное, тебе стоит обратиться в здешнее представительство своей гильдии, Робби, – сказал он. – Стукнуть латунным дверным молотком, представиться… Тут просто обязан быть нужный гильдейский дом. Поверь мне, здесь чертовых гильдий – как у дурака фантиков. Тебя, возможно, даже впустят. Разве не так у вас, гильдейцев, все устроено – сами карабкаетесь все выше по чужим спинам, а остальным не даете даже одним глазком взглянуть на ваши секреты?
– Это не моя гильдия, и они мне не нужны, – заявил я, откровенно наслаждаясь изумлением Сола, пока мы пробирались сквозь толпу.
– Так ты приехал ради этого… этого города? Ты почему улыбаешься, Робби? С какой стати ты выглядишь таким счастливым? Тебе стоит пожить здесь зимой. Работы нет, вокруг только коброкрысы и вши. Развлекись, гражданин, а потом отправляйся домой, пока погода не испортилась. Домой, к отцу и матери.
– Моя мать умерла.
Он пожал плечами.
– Еще несколько сменниц, и ты поймешь, что у всех свои беды…
Мы пошли дальше. Я заметил, что у Сола была особая манера ходить и поглядывать по сторонам. Он казался развязным, и вместе с тем почти ежился. Когда мы ныряли под развешанные пучки трав или рассекали пар, валивший из горшков, в которых булькало какое-нибудь зелье, взгляд его покрасневших глаз ни на чем не задерживался, но ничего не упускал из виду. Я таращился и спотыкался под натиском запахов жареного и печеного, специй и маринадов, влажных гор масла и сыра… И еще там были лица иных оттенков и очертаний, которые я лишь мельком замечал в своих сказочных фантазиях в Брейсбридже; теперь они явились во плоти, вкупе со странной одеждой и странно звучащими голосами. Татуированные моряки, которые, несомненно, повидали и далекие Рога Африки и Фулы; французы – надо же, на самом деле у них не было никаких хвостов, – даже негры и многие другие широкоплечие и смуглые мужчины, говорившие на предположительно английском с невероятно странным акцентом. И были причудливые плоды; что-то длинное, крупное и непристойного вида, что-то радужное, что-то странно пахнущее, как будто преображенное мечтами какого-нибудь гильдейца или привезенное с далеких Антиподов – возможно, и то и другое разом. И еще звери. Поразительная красно-зеленая говорящая птица. Змеи в аквариумах. Отвратительного вида существа – помесь ящерицы и курицы – шипели в клетках, а вокруг собрались зеваки, спорили и бились об заклад. Танцевал грустный и вонючий медведь. Масштаб и размах происходящего, толпа и суета сразили меня наповал. Весь в синяках и с головой, кружащейся от усталости и бесконечной череды новых впечатлений, я в какой-то момент уловил смешанный аромат копченой ветчины и свежего хлеба и почувствовал, что голоден как волк. Сол выглядел беззаботным: засунул руки в карманы, поджал губы и слегка насвистывал. Только глаза у него были настороженные, бегающие.
Потом что-то острое ткнуло меня в ребра. Это был локоть Сола.
– Возьми, – прошипел он.
Я взял.
– И это. Не так! Засунь под рубашку, болван. Спрячь, как спрятал я.
Я безмолвно последовал его примеру. Яблоки, булочки и нечто под названием «апельсины». Круг колбасы. Я ничего не понимал – все это наверняка следовало оценить и взвесить?
– А теперь беги!
Сол мгновенно исчез, и мне оставалось лишь последовать его примеру. Опустив голову, я толкал прохожих локтями и грудью, тыкался в прилавки. Раздались крики – чья-то корзина перевернулась, рассыпав по тротуару фруктовую радугу.
Впереди меня, всегда на виду и неизменно грозя вот-вот исчезнуть, развевался грязный подол вышитой рубашки Сола. Я поскользнулся на капустных листьях, вскарабкался на какие-то поддоны. Возникла короткая суматоха. Снова крики и вопли. Тут Сол развернулся и опять побежал, виляя между плащами и уворачиваясь от рук. Он был проворным, и мне с трудом удавалось не отставать; в конце концов он свернул в переулок, где принялся шнырять мимо бочек с водой, эффектно меняя направление, теперь уже просто наслаждаясь тем, что удрал, и сквозь разбуженное нашим топотом эхо я слышал, что мы оба смеялись.
Он добрался до лестницы на стене здания; мы вскарабкались на просмоленный и местами поросший мхом скат крыши и растянулись там, веселые и измученные. Сквозь облака падали солнечные лучи, над Лондоном повисло теплое, влажное, дымное небо, словно обнимавшее меня. Сол выгрузил все, что успел запихнуть под рубашку, и я последовал его примеру, чувствуя, как рот наполняется слюной.
III
Великая английская социальная пирамида в Лондоне вздымается куда выше, чем в прочих местах, и те, кому не посчастливилось угодить в ее фундамент, стиснуты так плотно, как если бы на груди у них лежали все недра земные. Поверните в одну сторону – и промозглый переулок расширится, превратится в площадь, посреди которой журчит белоснежный мраморный фонтан. Поверните в другую – и тротуар исчезнет, а ваши башмаки утонут в сточных водах. Люди, живущие в притоне Кэрис, как мы с Солом, обитали среди воров и карманников, проституток и сезонных рабочих, моряков, изгнанных из команды, стариков, безумцев и калек, а также беспризорников с отчаянием во взоре, неимоверно тощих и крайне злобных. Здесь гораздо чаще, чем в Брейсбридже, встречались бывшие гильдейцы – семьи, а иной раз целые гильдии, оказавшиеся в Истерли из-за экономического спада или неудачного стечения обстоятельств. Когда я замечал гильдеек в одежде, знававшей лучшие времена, которые тащили за собой детей в рваных матросских костюмчиках где-нибудь на краю рынка в конце десятисменника, они казались мне несчастнейшими из всех.
Но в то лето нам с Солом везло. Наши охотничьи угодья простирались от Смитфилда до Полусменного рынка в Степни, от магазинных витрин Чипсайда до товаров, просыпавшихся из фургонов, выезжающих с причалов Риверсайда, и вдоль всего Стрэнда; мы рисковали, как могут рисковать лишь молодые и быстроногие. Потом мы шли по Докси-стрит к отдаленным окраинам Истерли, где продавали вещи, попавшие в наши невинные руки, ибо, как я начал узнавать от Сола, сама идея о том, что что-то может принадлежать кому-то, была в корне ошибочной. Но независимо от того, владели ли мы пищей, которую ели, одеждой, которую носили, и одеялами, которыми укрывались по ночам, это было изобильное лето. Казалось, со всего Лондона богатства устремлялись в Истерли сияющим призматическим дождем из присвоенных шарфов, прикарманенных фруктов, оброненных часов на цепочке, капризных вееров и изысканных тростей из черного дерева. В самом худшем случае всегда можно было подзаработать в Тайдсмите. Мы с Солом провели немало ленивых сменодней, трудясь в одном из акцизных складов на старой набережной, карабкаясь по чайным ящикам с ведерками чернил, снова и снова рисуя через трафарет символ гильдии, похожий на пузатую тройку. Ящики были сложены штабелями выше домов и украшены прекрасными катайскими идеограммами. У этих желтокожих из далеких краев, очевидно, имелись свои гильдии, но вскоре я узнал от Сола, что всем будет наплевать, если я оставлю несколько клякс или нарисую на боковине одного-двух ящиков рожицы – и кому точно наплевать, так это начальнику склада, который дремал в своем благоухающем кабинете. С тем же успехом мы могли пристроиться на крыше и наблюдать, как мимо проплывают трубы пароходов и паруса клиперов. Главное заключалось в другом: однажды утром мастер гильдии, контролирующей сбор акцизов, приходил на склад и выдавал соответствующие документы о том, что таможенная очистка пройдена. Благодаря нашим трафаретам содержимое склада можно было продать так, словно за него уплатили все сборы. А акцизный инспектор мог наткнуться на толстый конверт в неожиданном месте или на списание какого-нибудь досадного промаха или долга.
Доки Тайдсмита были городом внутри города и постоянно меняли свой запах и суть. Каждый день прибывали новые партии угля из Ньюкасла, бункеры с селитрой из Индий, ароматные вязанки табака с Блаженных островов, бочки мюскаде, бесконечные мешки со всевозможными фруктами и прочим, и кое-что, гния и плесневея, порождало нашествия насекомых, еще более раздражающих и мерзких, чем те, которые обычно стремились полакомиться телом отдельно взятого лондонца в эти долгие жаркие сменницы. Целые рынки возникали у вод