– Кажется, я еще ни разу не путешествовала с клиентом так далеко. – Чистя инструменты, она продула трубку – и та тихонько загудела, как рог. – И от этого не было так мало толку. Ага, все идет своим чередом… – Отработанным движением она схватила жестяное ведро как раз в тот момент, когда я наклонился вперед, и мой желудок скрутило. – Возможно, дело в деньгах, – продолжила она, поглаживая меня по голове, пока я сотрясался от рвоты. – Возможно, тебе следовало бы заплатить… впрочем, это тебе не по карману. Выходит, что бы ни болтал Сол, когда что-то достается бесплатно, оно уже не радует, мм?
IV
Взгляните-ка на меня. Я Робби, а не Роберт. Мои пальцы испачканы чернилами после работы на складе, в моих карманах – присвоенные деньги, на мне почти такой же красивый жилет, как у Сола. Взгляните на меня, на Сола, а еще на Мод, которая переминается с ноги на ногу, в удивительно изысканной розовой юбке и позвякивающих на запястьях браслетах. Наступил праздник Середины лета, мы собрались у мусорных баков между двумя доходными домами на Докси-стрит, передаем друг другу одну на всех сигарету и наблюдаем за проезжающими трамваями, обсуждая безумный план: как бы прыгнуть, чтобы доехать на одном из них до ярмарки в Большом Вестминстерском парке.
– Вам, ребята, легко говорить… я-то никогда так не делала. И к тому же я в юбке!
– Я тоже не делал. Откуда мы знаем, что это вообще получится?
– Ну, сами решайте. – Луч полуденного света озаряет улыбку Сола. – Конечно, можно просто взять и сесть в трамвай…
Нет, немыслимо. Я втягиваю побольше воздуха через влажные ниточки табака и передаю сигарету Мод. Конечно, я должен поступить так, как говорит Сол, и Мод тоже, хотя руки у нее дрожат, пока она затягивается, и уже одно это заставляет меня относиться к ней с большей симпатией. Мимо грохочет еще один трамвай. Потом исчезает из вида, и остается лишь залитая солнцем суета Докси-стрит да трамвайная линия; глубокий металлический желоб шириной в шесть дюймов, внутри которого, дребезжа и клокоча, вертится дивосветный металлический трос.
Мод решается первой. Выждав затишье в потоке транспорта, она срывается с места кружевной пулей и становится над рельсом, широко расставив ноги. Затем наклоняется и локтями приподнимает юбку. Бросается обратно – о чудо, все пальцы на месте. Зато блестят.
– Ты не говорил, что эта штука грязная!
– Быстрее, Робби, – теперь твоя очередь!
Словно во сне, я срываюсь с места, уворачиваюсь от тележки и чуть не сбиваю велосипедиста, чтобы в конце концов оседлать трамвайную линию, чувствуя, как вокруг роится Докси-стрит. Я чувствую движущийся металл, беспокойные частицы масла и эфира, которые с шипением и грохотом мечутся, разгоняемые неутомимыми машинными домами – город усеян ими, словно восклицательными знаками из дыма. Но фокус в том, чтобы не думать, а подчиниться еще не иссякнувшему стремлению – чем бы оно ни было на самом деле – и помнить, что Сол и Мод наблюдают. А потом дело сделано, и я бегу обратно, опрокидывая мусорные баки, а Сол мчится в противоположном направлении. Когда я осмеливаюсь взглянуть на свои руки, оказывается, что у меня по-прежнему есть ладони и пальцы, а не сочащиеся кровью обрубки.
– Едет!
Трамвай, покачиваясь, движется сквозь толпу прогуливающихся, устремившихся на праздник Середины лета горожан, из-под его брюха вырываются черные языки дивосветного пламени и белые искры. Один, два, три вагона, все в честь особого дня до отказа набитые вспотевшими пассажирами, – и когда появляется последний, мы уже орем как ненормальные и уворачиваемся от встречного транспорта, чтобы запрыгнуть на заднюю часть удаляющегося трамвая, которая оказывается вдвое выше и грязнее, чем я рассчитывал, а еще у нее есть уклон и нет выступов, за которые можно ухватиться, иначе трюк, который мы пытаемся провернуть, не получится. И все равно мы цепляемся, повисаем над бегучим рельсом и бормочем себе под нос звуковой круг, который репетировали все утро, не веря в успех. Мои ладони как будто приклеились к заклепкам, и даже необходимость дышать не заставит меня прервать литанию. Мы держимся и поем, распростертые на корпусе трамвая, а пути виляют туда-сюда, и Докси-стрит демонстрирует нам сияющие, свежевымытые тротуары – от суеты Середины лета даже камни мостовой зарумянились и покрылись испариной, – а потом без всяких поворотов или перерывов в уличном движении Докси-стрит перестает быть Докси-стрит и становится сперва Чипсайдом, а в конце концов – Оксфорд-роуд. Вывески, здания, крыши над высоченными окнами, само небо – все как будто становится выше и шире в набирающем силу сладостном потоке богатства. Благоухающий магазинными товарами и полиролью для латуни воздух Норт-Сентрала окружает меня и подхватывает, пока я цепляюсь за трясущуюся заднюю часть грязного трамвая. Здесь возвышаются часовни малых гильдий, серо-белые или золотистые, со шпилями и куполами; старинные церкви, разграбленные в Век королей и восстановленные с эфирированными скульптурами и засовами во имя Господа, который, когда мир изменился, вместе со всей остальной Англией сделал лучший и наиболее очевидный выбор – вступил в гильдию и стал гильдейцем.
Мы спрыгиваем на станции «Норт-Сентрал – Конечная», удираем от воплей трамвайщика и в конце концов оказываемся посреди внезапных и потрясающих лугов, огромных залитых солнцем скоплений деревьев, воды и скульптур. Переводим дух, и Мод осматривает внушительные маслянистые пятна спереди на своей юбке. Я озираюсь. Величайшие из всех гильдейских дворцов на бульваре Вагстаффа довлеют над серебристо-белыми аллеями невероятных деревьев, демонстрируя монументальные купола; медь, серебро и стекло мерцают в сиянии светила по-над реками цилиндров, канотье и детей на закорках.
– Ну же, Робби, на что ты уставился? – Сол потащил меня сквозь толпу. – Ради бога, это всего лишь здания! А это всего-навсего парк. Мы пришли сюда повеселиться или как?
Но дело было не только в этом. Пока мы лавировали среди ларьков, жуликов, карманников и суетящихся беспризорников рангом пониже, трудившихся не покладая рук даже в праздник Середины лета, меня пуще всего прочего в Большом Вестминстерском парке очаровала необыкновенная природа деревьев. В Истерли, как и в Брейсбридже, в корзины продавцов иногда попадали цветы слишком крупные и красивые, чтобы быть просто плодами достойного земледельческого труда, и всегда были водяблоки и моретофель, напоминающие нам о мастерстве гильдейцев, однако здесь передо мной предстали шелестящие, живые создания из мечты, только яркие и плотные. Рисклипа высоко вознесла серебристую крону с бормочущей листвой. Камнекедр был куда приземистее, с массивным красным стволом, узловатым и лоснящимся, с красивой и сложной текстурой, напоминающей отблески заката на поверхности быстротечной реки. Огнетерн из уродливого куста, который в Браунхите высаживали для устрашения и защиты, обернулся вихрем геральдических цветов. И ива, даже ива, это заурядное растение, стало зеленовато-белым красивым деревом, источающим медовый аромат с примесью горечи. Пока духовые оркестры нескольких гильдий изливали медные волны, я вдыхал имена деревьев, словно заклинания. Листья красные и золотые, в форме сердца и размером с поднос. Стволы, обвитые оловянной корой. Цветы точно перевернутые фарфоровые вазы. Я решил приехать сюда снова – а если честно, решил покинуть Истерли, – чтобы побродить в более спокойной обстановке и, возможно, призвав призрак матери, остаться навсегда. Но суетливые праздничные развлечения взывали ко мне, и повсюду маячили обещания еще больших чудес, стоит лишь пройти через турникет, войти в палатку, прикоснуться к имитации кормила; главное – плати, плати, плати. Я сидел с Солом и Мод в вонючей палатке, охал и аплодировал, когда белые кролики исчезали и снова появлялись под фанфары и дым – и для этого, как было написано на афише престидижитатора у входа, не использовалось ни единой капли эфира. День был жаркий. Проходя мимо бурлесков, клоунов, фамильяров, одетых в матросские костюмчики, странных монологов и диорам на тему путешествий по дальним странам, глядя поверх голов, я купил порцию замороженного шербета и жадно ее обсасывал. Вытирая онемевшие губы, огляделся в поисках Мод и Сола. Они куда-то сгинули. Но план изначально состоял в том, чтобы встретиться у фонтанов Преттлуэлла в три часа дня. У меня не было ни часов, ни малейшего представления о том, где находятся эти фонтаны, но я не переживал. Я не заблудился – нельзя заблудиться, когда бродишь под удивительными деревьями Большого Вестминстерского парка среди продавцов воздушных шаров, танцующих фамильяров и вертящихся акробатов. Только не в праздник Середины лета. Не в Лондоне. Не тогда, когда тебя зовут Робби. Я решил, что эта ярмарка похожа на сам Лондон. Поочередно дерзкий и грустный, тихий и многолюдный, отвратительно уродливый, душераздирающе прекрасный… И, как в Лондоне, здесь было проще на что-то случайно наткнуться, чем целенаправленно отыскать.
Я попытал счастья, стреляя по жестяным птицам. Я осмотрел гигантские кости монстров, которые, как мне сказали, родились в очень древнюю эпоху. Увидел зверей с красной чешуей и хищных злопсов. Невероятную гудящую машину, похожую на безумный оживший лес, созданную гильдейцами из Саксонии. Вероятно, я рассеянно бродил несколько часов, тратя все деньги, какие были, позволяя толпе вести меня за собой, носить туда-сюда, наслаждаясь ужасами, чудесами и разочарованиями ярмарки. Затем я увидел Аннализу. Она шла одна, окруженная пустотой, отдельно от орущих юношеских компаний и уставших семей. Она приостановилась возле карусели, и я затаил дыхание в тени позади, предчувствуя, что мое сердце вот-вот перестанет биться. Она была одета в светло-голубую юбку и пышную белую блузку, присобранную на шее и рукавах. Теперь ее тело обрело женские очертания, а светло-русые волосы, завитые, заплетенные и украшенные лентами, ниспадали на плечи. Все в Аннализе было другим и невероятно прекрасным, вплоть до изгиба ресниц, которые опускались и поднимались, когда она наблюдала за детьми, проезжающими мимо на раскрашенных возовиках, но в то же время она не изменилась. Я был бы счастлив стоять там вечно, наблюдая за Аннализой на протяжении одной поездки на карусели за другой. Но если чья-то с