– Похоже, как раз то, что нам нужно…
Блиссенхок склонился надо мной. От него пахло растворителем и льняным семенем, а ладони его огромных ручищ светились. Каким-то образом он раздобыл достаточно эфирированной смазки, чтобы эта текущая версия Черной Люси продолжала лязгать и крутиться, хотя, даже с его навыками, задачка оказалась непростая. В тусклом свете можно было разглядеть бесконечные буквы, которые десятилетия труда и чернил вытатуировали на его ладонях. Целые армии слов, которые мы призвали на помощь.
– Взгляни-ка… – Он развернул лист литографской бумаги, которую теперь использовал для печати карикатур «Новой зари». Намочил валик, прошелся по листу и спросил с усмешкой: – Неплохо, а?
Я мельком увидел какое-то размытое пятно; впрочем, мне было известно, что карикатура изображает толстяка-гильдейца, который согнулся пополам, выставив зад, и косится на смирную, красиво нарисованную гильдейку. Все как обычно. Сол мог выдавать такие работы даже во сне, и ему уж точно не приходилось вставать в четыре утра, чтобы внести свой вклад в «Новую зарю». Однако картинка могла донести идею куда лучше слов, особенно если учесть, что многие обитатели Истерли читали с трудом.
ЗВЯК… ВЖУХ! ЗВЯК… ВЖУХ!
– Который час? – крикнул я.
Блиссенхок почесал бороду и бросил взгляд на зарешеченные окна.
– Должно быть, около семи. Я только что унюхал, как мимо проехала повозка с ночными экскрементами.
Я вытер перо.
– На сегодня хватит. Все равно никакого толку. По крайней мере, Черная Люси не капризничает.
– Это точно… – Блиссенхок неторопливо подошел к машине, ласково погладил теплый кожух поршня, поправил протекающий резервуар. Я видел, как его губы шевелятся, но звук был слишком тихим, чтобы хоть что-то разобрать. Несмотря на то, что гильдия его выгнала, он помнил воркования и фразы, с помощью которых убеждал издыхающую машину напечатать еще один выпуск.
Кажется, никакого тумана не было, когда я прибыл в типографию тремя часами ранее, в темноте, но сейчас Шип-стрит в Ашингтоне была окутана густой пеленой. Обшарпанные здания как будто дрейфовали в ней, уличное движение превратилось в совокупность размытых пятен и невнятных звуков. Типичный лондонский туман. Но теперь я был лондонцем и мог различать его разновидности и вкусы так же хорошо, как эскимосы, по слухам, различают тысячу видов снега. Бывали коричневые туманы, от которых люди начинали задыхаться. Холодные серые, пробиравшиеся под одежду. Туманы жарких летних дней, от которых щипало глаза, и зеленоватые, коварно наползающие с реки. Но этот туман был белым и чистым, словно молоко. Он украсил капельками потертую ткань моего пальто и медную пряжку портфеля. У него был привкус почти весенней свежести, который я обнаружил, облизнув губы. Туман что-то сделал с красками, с кирпичами, с лицами. Преображенные, одновременно поблекшие и сгустившиеся, они лились на меня неудержимым потоком. Я проворно наклеил на стену работного дома плакат, рекламирующий собрание Народного альянса, которое должно было состояться в этот бессменник. С другой стены я сорвал плакат конкурентов, Нового гильдейского порядка. Фабрики гудели. Трамваи стучали по рельсам, чередуя вспышки тьмы и света. Все было новым, туманным и ярким. В такое утро, как это, и впрямь казалось, что уже забрезжил рассвет Нового века. Здания выглядели блеклыми и первозданными; мечты молодых архитекторов. Дети смеялись, спеша мимо к покрытым росой чугунным воротам школы.
Да, в кои-то веки мир казался мне ясным. Я вспомнил слова грандмастера Харрата о том, как работа с эфиром приманивает ленивых, о жестком консерватизме гильдий, о врожденном сопротивлении Англии любым переменам, которые заставили бы гильдейцев высокого ранга ослабить хватку на кормиле власти, не говоря уже о риске его потерять. И не только Англии. По всей Европе существовали гильдии, очень похожие на наши, и была промышленность, и был эфир. Я видел, как на огромные причалы поступали товары, несущие на себе отпечатки таинственных знаков и шепотов. С распространением эфира Франция, Саксония и Испания, даже Катай и обе Индии погрузились, как и мы, в вековые – бесконечные! – промышленные грезы, в то время как где-то за ними, в дымке времени и расстояний, лежали земли отдаленные, почти не нанесенные на карты и крайне малоиспользуемые; Фула и Антиподы, неизведанное сердце Африки, застывшая легенда – Колыбель льда. Мир и само время созрели для того, чтобы мы, граждане, покинули изведанные края, двинулись дальше и воспользовались шансом…
Мои размышления продлились недолго. Туман рассеивался так же быстро, как и появился. Вернулся старый Лондон, пропахший грязью и собачьим дерьмом. Гильдейцы, уволенные «Биддл и Ко», местным производителем катушек и пружин, бродили у ворот на площади Фламмари, одетые по-рабочему, хотя эти ворота вот уже две сменницы были обмотаны цепями. Я быстро двинулся дальше, а они харкали мне вслед, потрясали кулаками и свирепо таращились. Я казался этим гильдейцам обыкновенным мизером, у которого есть работа, в то время как они ее потеряли. Я привык к подобной враждебности. Не было смысла останавливаться и объяснять, что крах промышленных рынков – симптом неправильности общества. Даже Блиссенхок и другие ораторы, которые поднимались и спускались с трибун каждый бессменник в Истерли, придержали бы язык.
Итак, наконец-то потеплело. Наступила весна. Скоро лето. Согласно теории Блиссенхока, Новый век мог начаться только летом. В дождливые, холодные и темные дни митинги и шествия заканчивались слишком быстро. Я купил «Гилд Таймс» и изучил унылое вранье за завтраком, в уголке местной забегаловки. За окном семья в лохмотьях тащила телегу, полную мебели. Часы упали с нее и разлетелись на части, пружины полетели во все стороны. Эти люди выглядели потерянными и убитыми горем. А у меня было теплое пиво, холодное мясо, крыша над головой и кровать, куда я жаждал вернуться. Я знал, что мне повезло, и трудные времена оказались, в основном, добры ко мне.
«Новая заря» шла хорошо; в настоящее время газета себя окупала, а иногда даже приносила прибыль. Однако все деньги приходилось направлять в Народный альянс, на бронирование комнат, взятки полиции и помощь членам организации, которые остались без работы или были ранены в драках и во время митингов. Мы с Солом по-прежнему зарабатывали на жизнь, выполняя тяжелую монотонную работу, которой гильдейцы и их подмастерья не занимались сами из-за чрезмерной гордыни или лености. За минувшие годы мы то и дело ездили за какими-то вещами и доставляли к обеденному перерыву кувшины пива и теплые пироги, изнывая от желания все выпить и съесть. Мы занимались отловом коброкрыс; эти твари прыгали потрясающе высоко и как будто нарочно метили в пальцы, гениталии и глаза. Время от времени мы занимали денег. Работа всегда была тяжелой, опасной, немилосердной для ног, и Лондон моих брейсбриджских грез зачах в ожиданиях на трамвайной остановке, стерся вместе с подметками и растаял с изнуряющими снами в чахоточных ночлежках. Иногда в сентиментальном порыве я посылал отцу и Бет небольшой чек и телеграмму, чтобы заверить их, что еще жив, но держал подробности своей жизни в секрете, как и подобает любому добропорядочному гражданину, особенно применительно к телеграфной связи. Сейчас меня удерживали в Лондоне идеи, совершенно не похожие на те, которые привели сюда, хотя время от времени – как, например, нынче утром, и в моменты, когда я созерцал сверкающие крыши доходных домов и складов, невероятную, вознесшуюся ввысь Халлам-тауэр, озаренную дивосветом заката, – я вспоминал о былом. Но жизнь шла своим чередом. Годы пролетели для Сола, Мод и меня поразительно быстро, как это всегда случается. Мы по-прежнему каждый праздник Середины лета посещали ярмарку в Большом Вестминстерском парке, но я не видел Аннализу ни там, ни где-либо еще.
Удача была на моей стороне. У меня было достаточно времени и мелочи в кармане, чтобы завтракать, рассеянно таращиться в окно закусочной и читать, покачивая головой, фантастическую ерунду, которую продолжали печатать в «Гилд Таймс». Не то чтобы моя жизнь была легкой. Не то чтобы я обрел хоть видимость богатства. Помимо всего прочего, я не стремился преуспеть в Нынешнем веке, который скоро зашатается и рухнет. Туман почти рассеялся, когда я вышел из забегаловки; слабо пульсирующее небо придвинулось к самым крышам. Я закинул сумку на плечо и направился на северо-запад через Докси-стрит в сторону Хаундсфлита, где нынче собирал арендную плату. Деньги – зло; корень многих бед нашего общества. Я слишком хорошо это знал. А как я мог не знать, если предыдущему сборщику арендной платы вышибли мозги дубинкой в переулке?
В Хаундсфлите, за террасами, где над каждым крошечным крыльцом висела табличка с названием дома – «Жаворонковый холм», «Ивы», «Ферма Фрейды», «Зеленолесье», – находились загоны, где Лондонская гильдия разнорабочих содержала свои армии ямозверей и в воздухе витал их странный запах. Каждое утро животных волокли на телегах, запряженных возовиками, мимо окошек с занавесками из тюля, и это было похоже на жутковатое цирковое шествие. Ороговелые и свирепые, одинаково слепые и покрытые шрамами, они роняли кучки светящегося навоза через зазоры в клетках, и чопорные обитатели Хаундсфлита переступали через эти следы, направляясь по делам своих многочисленных гильдий. С точки зрения физического труда быть сборщиком арендной платы оказалось легко. Я прыгал по клумбам. Я игнорировал крики рассерженных садоводов и детей-прогульщиков. Я разбирался с трусливыми и напыщенными собачонками, то подкупая их печеньем, то отоваривая носком башмака. Не идет ни в какое сравнение с отловом коброкрыс. «А-а, это ты…» Меня тут почти не запоминали, я знай себе смотрел и слушал, как гильдмистрис в тапочках шлепают в судомойню и бренчат посудой, доставая чайник с отбитым носиком, в котором хранят деньги с невинной уверенностью в их неприкосновенности. Возвращался тем же вечером по тому адресу, где хозяев не было дома или они притворились, что их не было. К входной двери присылали младшего ребенка. Наступало затишье, а потом раздавалось звяканье и грохот выдвижных ящиков в поисках того, что должно, должно, должно – ну зачем же я вышла замуж за этого ублюдка! – там быть…