Я научился замечать тревожные признаки грядущего выселения. Слегка несообразное напряжение в пальцах гильдмистрис, отдающей последний драгоценный шиллинг, вкрадчивый мясной запах бараньей головы в булькающей кастрюле, в то время как остальная часть улицы уплетала отбивные. На улице – взгляд куда-то в сторону стены, покрытой штукатуркой с каменной крошкой, мозолистая от тяжелой работы рука взъерошивает волосы, а потом тянется ко мне, хотя в этот момент чаще всего начинала лаять собака, плакал ребенок, пел чайник, и смутная мечта о некоем другом разговоре, в котором цифры в столбцах арендной книжки выглядели бы прилично, так и оставалась призрачной. Эти гильдейки предлагали свои тела, будто залитые слезами свертки, внутри которых таилось раскаяние, и я едва ли прибегал к своей врожденной осторожности, чтобы им отказать. За годы, прошедшие с момента почти бесценной встречи с Дорин, я научился время от времени получать желанное облегчение с веселыми и деловитыми женщинами, которые открыто занимались своим ремеслом. В их случае одна сторона платила другой, но, по крайней мере, в таких сделках было что-то честное – почти чистое, медицинское, гигиеничное.
Забыв про ланч, я добрался до Санрайз-Кресент. Существовали жесткие различия между этими проездами, садами, переулками и проспектами, где члены гильдии переписчиков делили стены спален и мусорные баки с диспашерами и сертифицированными младшими счетоводами. Каждый считал себя выше остальных, и особенно выше того, кто не состоял в гильдии (признать, что я мизер, было выше их сил) и зарабатывал на жизнь сбором арендной платы. Поэтому я всегда замечал тех, кто относился ко мне по-человечески. Вследствие чего мастер Мэзер, который жил один в доме номер 19 по Санрайз-Кресент до своего выселения прошлой зимой, привлек мое внимание.
Невысокий, кругленький и бледный, пухлолицый и стриженный под горшок, мастер Мэзер излучал некую разновидность простодушия, и его гнусавый голос, колыхающиеся слои его плоти сперва пробудили во мне то самое желание, которое наверняка испытывали соседи – сделать так, чтобы этот жизнерадостный пузырь лопнул, надавить пальцем и проколоть тестообразные складки, чтобы выпустить тот веселящий газ, которым он, казалось, был наполнен. Мастер Мэзер жил холостяком, поскольку госпожа Мэзер давно его бросила, одевался в синюю робу члена Гильдии прачек, чистильщиков и пятновыводильщиков, а еще он любил свою работу. Как-то дождливым днем прошлой осени, в 98 году Нынешнего века, он пригласил меня в дом, чтобы кое-что показать.
Серые пятна от сажи и зеленые пятна от травы; плесень и никотин; пролитый соус беарнез или коричневые круги от пота – мастер Мэзер заполнил тесные комнаты своего дома пакетами с испорченным бельем, тайком вывезенным из «Брендивуд, Прайс и Харпер», большой химчистки с золотым фасадом на Чипсайде, где он занимался своим ремеслом. Пиджаки с длинными узкими фалдами, камербанды, боа из перьев и старинные крестильные рубашки; он мог рассказать историю жизни предмета одежды просто по запаху и фактуре складок. И пока он трогал полоску кружева в угольных пятнах и объяснял, как будет вываривать его в молоке и мыле, я понял, почему мистрис Мэзер, вероятно, ушла от него. Большинству гильдейцев была свойственна зацикленность на работе, но мастер Мэзер довел свой энтузиазм до уровня блаженной мании. И все же, каждое утро бродя по Хаундсфлиту как сомнамбула, после нескольких часов борьбы с очередной статьей для «Новой зари», избегая переулков и каждую ночь возвращаясь домой с больными ногами, слишком уставший, чтобы видеть сны, я стал воспринимать свои визиты к мастеру Мэзеру как яркие островки облегчения. Однажды я даже зашел в «Брендивуд, Прайс и Харпер» и позвонил в отполированный колокольчик. Пожатие плечами, ухмылка, и его вызвали – он просиял, как обычно, готовый с удовольствием устроить экскурсию даже мизеру, сборщику арендной платы, вроде меня. Чем дальше мы заходили в гудящие цеха заведения, где последние два века чистили облачения лондонских архиепископов, тем изысканнее становилась одежда. След от утюга на блузе с такой замысловатой жемчужной вышивкой, что она выглядела как доспехи феи. Пятно от чернил на ослепительно белом платье будущей невесты, охваченной суицидальными мыслями. Я раньше и не думал, что у Гильдии чистильщиков есть много поводов применять эфир, но при разумном напеве верного заклинания даже такой ущерб можно было восстановить. Несомненно, я не должен был видеть те открытые книги и нарисованные мелом знаки, которые увидел. Напевая надтреснутым голосом, будто играя на сломанной флейте, мастер Мэзер водил руками над медным чаном, призывая резвящиеся в сияющей жидкости стайки панталон. Его пухлые руки, лицо и все подбородки в полумраке казались странно прозрачными. Его мир можно было усовершенствовать, гоняя чужие тряпки плавными кругами в эфирированном чане. Пятна были его вотчиной, он их впитывал. Когда я в конце концов отправился домой по Докси-стрит, в моем воображении они продолжали плавать внутри него, серые и прозрачные, словно рыбьи потроха.
На прошлое Рождество я получил от мастера Мэзера в подарок носовой платок, зеленый с малиновым, сложенный треугольником; он казался новее, чем в тот момент, когда вышел из-под пресса на фабрике. От прикосновения к нему у меня заболела кожа. Я неловко спрятал платок; для этого человека весь мир был просто кучей стирки, и меня все время подмывало схватить его за грудки и швырнуть через всю комнату в груду нижних рубашек, наорать на него и поколотить, заставить понять, что грязь – неотъемлемая часть бытия.
– Вот что вчера принес домой.
Всего через неделю после Рождества, в своей полутемной гостиной, он достал обтянутую шелком коробочку. Кто-то детским почерком ее надписал, и остаточного эфира хватило, чтобы слово выделялось, как росчерк сигареты.
ПОЧИСТИ.
– Непростая задача, да?
Когда крышка поднялась со скрипом, я ожидал, что почувствую пудровый аромат, царивший в помещениях «Брендивуд, Прайс и Харпер», но посреди белоснежной сорочки лежала безошибочно узнаваемая свежая человеческая какашка. В темные первые сменницы новогодья мастеру Мэзеру приходили подарки от коллег, коробки и посылки. Смола, моча и навоз, все изукрашено записками, каракулями, непристойностями. Я слушал, сжимая кулаки, как он бормочет, что все почистит. Но жизнь мастера Мэзера всегда была такой – по крайней мере, я это внушал себе, старательно игнорируя тот факт, что его плоть все больше напоминает подсвеченный изнутри студень; а еще были тычки локтем, иносказания, обеденные сэндвичи с нитями слюны. Все, что он сделал, показав мне мерзкие подарки, – это познакомил меня с более глубоким уровнем мира, в котором всегда обитал. Но я ощущал и разделял досаду его коллег. «Это его точно приведет в чувство. Он наконец-то поймет, как все устроено на самом деле». И все-таки во мне было кое-что похожее на мастера Мэзера. Безногие и безрукие нищие, мертвоглазые дети, старики, тихо мерзнущие в своих креслах от одного визита сборщика арендной платы до другого. А где-то – усыпанные цветами променады, огромные парки, устремленные в небо здания. Невзирая на политическую осведомленность, коей я обзавелся благодаря Блиссенхоку, мне частенько тоже было трудно разобраться в окружающем мире. Неужели теории денег достаточно, чтобы объяснить, почему коллеги мастера Мэзера с ним так поступали? Существовал какой-то тайный, но жизненно важный контрапункт к волшебной песне, пронизывающей всю Англию, но я по-прежнему был к нему глух.
Лондон накрыло плотным снежным одеялом. Окна Хаундсфлита обросли седыми бородами, а дети, осмелевшие в этом изменившемся мире, осыпали меня снежками и оскорблениями, когда я направлялся в сторону Санрайз-Кресент одним февральским утром, в третьесменник. Серая пелена пара и шума поднималась над крышами, рождаясь в загонах оказавшихся взаперти из-за непогоды ямозверей, и наполняла плотный, спокойный воздух. И в номере 33, «Паркрайз», болтали о том, что когда мастер Мэзер отправился к своему мусорному баку, он не оставил следов на снегу, а в номере 46, «Спинни», – что его следы представляли собой отпечатки дьявольских копыт. Дети показали мне улики среди дырочек от мочи, которыми они пометили его заснеженный палисадник.
Я постучал в его дверь кулаком, в глубине души надеясь, что сегодня мне не откроют. Но мастер Мэзер выглянул наружу. Его глаза запали, покраснели и потемнели. На лице и руках появились выцветшие пятна, похожие на гниль. Я заставил себя войти и последовать за ним туда, где груды одежды сияли ярче прежнего в тусклом зимнем свете, льющемся из окон, и он, дыша со свистом, показал мне тяжелую коричневую сумку, из которой сочилась какая-то жижа. На сумке светилось послание: ТЫ ГРЕБАНЫЙ ТРОЛЛЬ. К стыду своему, в тот день я взял у мастера Мэзера деньги за аренду, как всегда; банкнота в десять шиллингов была привычным образом вычищена и выглажена, кроны и пенни отполированы. Я поспешил прочь, увязая в снегу, и мне вслед неслись детские голоса – насмешливые, сердитые; еще одна, визгливая часть песни Лондона. Я представил себе, чем мог обернуться инцидент безудержной травли в «Брендивуд, Прайс и Харпер». Скопище глумливых рож, и распятое пухлое тело мастера Мэзера, которому заливают в рот белую жидкость из чаши для эфира.
Когда я вернулся в Санрайз-Кресент, чтобы получить плату за следующую сменницу, снег растаял, а воздух сделался почти раздражающе теплым и ярким. Гильдейские дни в этом районе были совершенно заурядным явлением, и я, направляясь к ряду домов через заболоченные футбольные поля, поначалу решил, что сегодня празднуют один из них. На улице суетились маленькие девочки, волоча за собой подолы, словно флаги. Мальчики спотыкались о рукава костюмов. Любая стоявшая на крыльце мать выглядела нарядней обычного. На одной было платье в карамельную полоску с рукавами-фонариками. Другая рассеянно полировала вазу, скомкав боа из черных перьев. Проигнорировав свой обычный распорядок визитов, я направился прямиком к дому мастера Мэзера, но при этом почувствовал, как все вокруг виновато прячутся, закрывают двери. Я взглянул на его знакомый фасад, пронумерованный и решительно безымянный. Дому, который ты хорошо знаешь, достаточно незначительных перемен, чтобы показаться заброшенным. Я постучался и услышал эхо, котор