ого никогда не было, когда все комнаты оставались заполнены бельем, ныне разграбленным соседями. На приколотом к двери уведомлении были оттиснуты крест и буква «П» Гильдии собирателей.
Не было ничего необычного в том, что арендатора выгоняли с террас Хаундсфлита, и реакция соседей – неважно, пришлось ли им иметь дело с троллем, больным, банкротом или тайным нарушителем гильдейского устава, – почти всегда представляла собой одинаковую смесь ужаса и облегчения. «Что, его больше нет?» «Жаль, но мы тут ни при чем…» «Скажем так, скатертью дорожка». «Бедный старикан…» «Он вроде никому вреда не причинил?» И последнее: «Полагаю, его отправили в Сент-Блейтс».
Если в Йоркшире и Браунхите был Норталлертон, то в Лондоне – Сент-Блейтс. Во всех смыслах это было заведение, почти такое же знаменитое, как Ньюгейт или Бедлам, и воспетое в горьких песнях из репертуара мюзик-холлов, которые звучали под занавес пирушки или в пивных самого низкого пошиба, хотя мало кому случалось его посетить.
Дом номер 19 по Санрайз-Кресент теперь назывался «Хилл-хаус» – «Дом на холме», хотя никакого холма там не было и в помине, – и сегодня, постучав новым медным дверным молотком и проследив взглядом за мальчишкой, который убежал за мамой по знакомому, но странно пустому коридору, я спросил себя, рассказали ли его новым обитателям о мастере Мэзере. Я, конечно, не собирался этого делать. И тут появилась мистрис Уильямс, вытирая пену с рук; она едва на меня взглянула, всучила влажный комочек денег и закрыла дверь. Я поставил галочку в своей учетной книге и медленно пошел прочь. После рассеявшегося тумана и краткого ощущения солнечного тепла Лондон погрузился в один из тех спокойных дней, которые, кажется, реют вне времени и сезона, когда часы тянутся, экипажи проезжают, лица проплывают, а улицы бесконечно переходят друг в друга, и ничего не меняется. Лето, наступающий Новый век, казались невероятно далекими, а моя сумка наполнялась деньгами. Не совершив и половину обхода, я повернул к конторе владельцев недвижимостью.
За суетой, за железными прутьями прилавка, дальше которого меня никогда не пускали, в заведении стоял характерный запах – пот, бумага, теплый металл – денег, в которых знали толк. Все они были распределены по ящикам, сложены блестящими столбиками, перевязаны резинками и взвешены на весах, как сахар, когда я высыпал добычу из сумки в потертое деревянное корыто.
– Эй! Это неправильно рассортировано! – Из мрака выбежал гильдиец в лоснящихся брюках. Но с меня было достаточно – в глубине души я даже пожалел, что не присвоил деньги, хотя мне было известно, что мизеров, которые отважились на такое, ждет тюрьма или виселица. Для пущей убедительности я бросил сумку и учетную книгу и с грохотом выбрался обратно через вращающуюся дверь.
Остаток дня я был относительно свободен и не имел конкретных планов подзаработать, вследствие чего поразмыслил, не вернуться ли на Шип-стрит, в подвал к Черной Люси, но моя статья упрямо не желала продвинуться дальше бесконечного первого предложения. Утверждают что? И кому есть дело? Так или иначе, ноги сами понесли меня в ту сторону, которую я давно обдумывал, но куда не решался свернуть. На юго-восточной окраине Клеркенуэлла бытовало причудливое изобилие скобяных лавок, и кастрюли, лопаты и ведра, висевшие снаружи, позвякивали на слабом ветру. В остальном на улицах царило спокойствие, и я почти бесцельно бродил по проспектам и тупикам, пока не увидел две башенки с флюгерами, торчащие над печными трубами. Обойдя три стены из голубого кирпича, я добрался до больших, окованных железом ворот, над которыми высился каменный свод, черный от сажи, со смутно различимым изображением креста и буквы «П». Сент-Блейтс. Я позвонил в колокольчик, и маленькая дверца, расположенная внутри большей, со скрипом открылась. Все еще не сомневаясь – и отчасти надеясь, – что меня никуда не пустят, я начал объяснять женщине, которая высунула пухлое смуглое лицо, что знал, хотя и отдаленно, некоего мастера Мэзера. Надзирательница Нортовер практически запихнула меня внутрь и с сияющим лицом повела по извилистому, выложенному плиткой коридору, позвякивая связкой ключей. А как насчет того, – скрежет решетки, хлопанье двери, слабый гул голосов, – чтобы осмотреть маленький музей? Она распахнула ставни и сдернула чехлы, защищающие от пыли, в длинной комнате, заполненной болтающимися железяками и стеклянными витринами. Что вы, что вы – это совсем нетрудно.
– И вы, конечно, распишетесь в гостевой книге перед уходом?
Она показала мне старинные цепи, которые сгодились бы для подъемного моста. Более искусны оковы для подменышей, созданные во Втором веке, они кажутся – да-да, потрогайте, мастер, не стоит верить мне на слово! – легкими как перышко по сравнению с предыдущим экспонатом. Это маленькое серебряное колечко на конце, едва ли больше серьги, вставляли в язык клиента. Предметы из стали, кожи и железа. Раскрытые страницы журналов для служебных записей, покрытые желто-коричневыми пятнами, и… наверное, это были всего-навсего следы от раздавленных мух. На стенах были развешаны фотографии, ксилографии и эстампы, очень похожие на те, что я однажды мельком видел в книге в библиотеке Брейсбриджа. Вот металловед Гардлер, он был одним из их самых известных клиентов Сент-Блейтса. Мне показали изображение цвета сепии: нечто вроде кривобокого черного паука сидело на корточках посреди решетчатой железной конструкции. Без него Халлам-тауэр никогда бы не построили. Я отвернулся. Я видел похожие картинки – и похуже, – выскакивающие из-под роликов Черной Люси, в те времена, когда Блиссенхок в поисках финансирования был вынужден печатать то, что называл спецзаказом; в Лондоне в Минувшем веке существовал спрос на самые разные вещи.
Мы пересекли посыпанный гравием двор. Голоса здесь звучали громче; что-то очень похожее на песню лондонского утра доносилось сквозь зарешеченные окна большого здания по ту сторону. Они надеялись, как призналась надзирательница Нортовер, кивая в сторону темно-зеленых фургонов, которые стояли, опираясь на оглобли, что мастер Мэзер будет совершать так называемые «служебные выезды», как только его состояние стабилизируется. Я кивнул. Разок-другой я видел эти фургоны на улицах, хотя среди бурного лондонского движения их не замечали. Загрохотали зарешеченные ворота. Вверх по тяжелой кованой лестнице. Через дверь, еще тяжелее. Ряды камер по обе стороны коридора. Когда-то это были обычные люди. Теперь они, обремененные рогами, пронизанными венами валами невероятной плоти, крылатые, но неспособные летать, с незрячими глазами сверх тех, что положены природой, сделались ангелами в ожидании иной жизни. Как ни крути, подмена – преображение – могло случиться с кем угодно или, по крайней мере, с теми гильдейцами, которые трудились достаточно близко к подлинным средствам производства, чтобы подвергнуться опасному влиянию эфира. С гильдейками все обстояло так же, хотя их здесь было достаточно мало. В конце концов, для того и существовал Сент-Блейтс: он обеспечивал пристанище, убежище – и был еще Норталлертон на севере, который я с трудом мог себе вообразить, но понимал, что там все почти такое же.
В одной из камер существо, похожее на мотылька, дрожало и цеплялось за прутья решетки; старший металловед из Глостера, допустивший серьезную ошибку в произносимом заклинании. В другой – капитан-лоцман из Гильдии мореходов, продолжавший бормотать о течениях и широтах, пока на его конечностях отрастали серые перепонки и плавники, а тело покрывалось шипами. Многопалая рука с черными когтями прошлась вдоль прутьев, словно сороконожка, а потом отдернулась, и меня обдало воздухом, который пах углем.
– Всю эту последнюю сменницу они ведут себя беспокойно. Весной всегда так… – Надзирательница Нортовер кудахтала, ворковала и разговаривала со своими подопечными. Даже когда я держался в стороне, она называла их по именам, упоминала об их старых гильдиях, выслушивала тех, кто был способен откликнуться, и даже прикасалась к их измененной плоти с поразительной нежностью. Дни, когда лондонская знать в оборках приходила по вечерам в бессменник, чтобы смеяться и вопить при виде троллей, ушли в прошлое вместе с минувшими временами, и надзирательница Нортовер определенно не была монстром, как бы мне ни хотелось обратного. На самом деле она относилась к своей работе с неизменной жизнерадостностью, но ведь и чистильщики канализации славились веселым нравом, а сборщики трупов, которые тащили свои тележки через Истерли морозным зимним утром, были бесконечным источником песен и шуток. Так уж заведено в Нынешнем веке.
Хлопнула последняя дверь, и всколыхнулось тревожное эхо голосов, а покачивающийся фонарь надзирательницы увлек меня дальше. Заклинания, шепот, шипение. Целые семьи утраченных имен.
«Это он?..»
«Кто?..»
«Старина Джек-к-к-к?..»
«Или она…»
«Белозлата…»
«С-с-с-с-ш…»
«Кто?..»
«Мы так ждали…»
Эхо в темноте. Затем сквозь решетку чередой фрагментов на меня надвинулся бледный лондонский туман. Я не почувствовал жара и не увидел пятен на свежевыстиранном белье; что-то огромное, белое и холодное раздулось, устремившись ко мне, и единственный угольно-черный глаз снеговика уставился на меня, сбитый с толку и непонимающий. Я заставил себя не отвести взгляда от мастера Мэзера, однако что-то стиснуло мои легкие, не давая перевести дух. «Что ты здесь делаешь, Роберт?» Отголоски жутких воспоминаний нахлынули на меня: хрустели преображенные кости моей матери, трепетали мембраны изувеченных ноздрей, а мои руки напряженно сжимали камнекедровую рукоять ножа. «Почему беспокоишь меня?» И она была высокой, очень высокой. Мне пришлось отвернуться.
– Не переживайте… – Надзирательница Нортовер сочувственно смотрела, как я сгорбился, задыхаясь, во дворе. – Так часто бывает с посетителями в первый раз. Раньше я пыталась предупреждать, но разве в такое поверишь? – Она погладила меня по спине. – Принести вам воды? Уверена, у нас в офисе найдется что-нибудь покрепче.
Выпрямившись, я покачал головой.