– Узрите!
И мистер Снайт раскинул руки, взмахнув зеленым плащом, задрожал всем телом. С того места, где я сидел, казалось, что он оторвался от пола. Я таращился, пытаясь разглядеть его ступни под мелькающими полами плаща и за саквояжем. В комнате охали и ахали. Наверное, вспоминали предостережения и проповеди священников: подменыши – существа бездушные, вместо сердца и внутренностей у них пустота. Затем дымные струйки тумана потекли изнутри рукавов мистера Снайта. Туман был зеленоватый и слегка светящийся. Он клубился, бурлил. Вздохи и возгласы публики теперь выражали волнение. Скрипнул стул. Какая-то женщина хихикнула. Туман продолжал клубиться, и мистер Снайт со своим саквояжем почти растворился в нем; он был точно муха в зеленом янтаре. Последовала долгая пауза, которую нарушил влажный звук, безошибочно свидетельствующий о том, что кого-то стошнило.
– Я хочу узнать, – сказал молодой человек, сидевший впереди. – В этом семестре мне предстоит сдавать предварительный экзамен в малый квадрант таинств Великой гильдии металловедов. Честно говоря, я совсем не готовился… Было бы интересно узнать, какие мне зададут вопросы. – Пауза. – И как на них отвечать.
Мистер Снайт запрокинул голову в зеленом тумане и что-то сказал, но изъяснялся так же витиевато, как прежде: сплошной дым и камуфляж, никакой внятной сути. Было очевидно, что экзаменаторам Гильдии металловедов не стоит опасаться мистера Снайта. У него лучше получалось отвечать на более общие вопросы, которые прозвучали далее; о будущем и о всяких мелочах, связанных с деньгами, здоровьем и браком, – все это, как выяснилось, волновало богатеев ничуть не меньше, чем нищебродов. Кроме того, ему лучше удавались повествования на тему бытия покойных родственников, пусть мне и казалось, что с теологической точки зрения все это как-то сомнительно.
В конце концов расспросы прекратились, и мистер Снайт под аккомпанемент загадочных стуков и жужжания растворился в клубах дыма, распался на некие фрагменты, удивительным образом напоминающие бинты. Когда зажегся свет, раздались негромкие аплодисменты. Двери открылись. Люди начали расходиться. Мистер Снайт едва успел плюхнуться на стул, под которым стоял саквояж, как оставшиеся гости возжелали его потрогать, обнять – он добродушно все это вытерпел. Застенчиво качая головой, поддался на уговоры и снова закатал рукав, чтобы продемонстрировать левое запястье, вызвав восторженные возгласы. У меня же татуировка вызывала подозрения: с помощью толстых чернильных линий можно замаскировать что угодно.
Я сидел, окруженный множеством высоких зеркал, совершенно изнемогший от усталости. Никто не обращал на меня внимания. Лучшие брюки. Темно-синий пиджак. Туфли со стоптанными подметками. Как будто все это имело значение… впрочем, несомненно, здесь и впрямь имело. Я выглядел почти так же неуместно, как мистер Снайт. Я обнаружил, что порвал пиджак сзади – вероятно, о консервные банки, украшавшие паутину мистрис Саммертон. Каким-то образом мне удалось выглядеть одновременно броско и неряшливо. Все мужчины здесь были в черно-белых нарядах, а женщины, ах, женщины…
– Здравствуйте, мастер Роберт Борроуз… – Одна из них приблизилась ко мне из множества зеркал, расположенных под разным углом. У нее были темные волосы, красиво очерченные губы, изумленно приподнятые брови. – Вы почти не изменились. Но меня, судя по всему, даже не помните?
На шее и в ушах у нее сверкали бриллианты. Глаза тоже поблескивали, словно от лихорадки. Да, конечно, я вспомнил. Как я мог забыть? Подруга Аннализы в ту ночь Середины лета, когда мы танцевали на пирсе. Грандмистрис Сэди Пассингтон.
– Конечно, я помню, Сэди. Вы тоже не изменились.
– Это очень мило с вашей стороны. – Платье, манеры, аромат духов и звучание голоса: Сэди все еще была почти красавицей и, несомненно, хорошенькой, однако в уголках ее глаз и рта проглядывала напряженность. Не морщины – для них она была слишком молода, – но признаки некоего огрубления плоти.
Сэди подождала, пока слуга принесет стул, на котором и разместилась.
– Знаешь, – сказала она, устраиваясь поудобнее, – я до сих пор помню тот сезон. Это был один из лучших. Наверное, лучший, учитывая, что вскоре наши пути разошлись. Особенно ты. Ты появился совсем ненадолго, но все же стал его неотъемлемой частью… – Ее взгляд прошелся по мне с головы до ног с откровенностью, которую я редко видел у женщины, и уж тем более у той, которая утверждала, что она гильдейка. – Ты так хорошо вписался.
– Я, вероятно, немного ввел вас в заблуждение относительно того, кто я такой…
Она пожала плечами, тряхнув прекрасным бюстом.
– Сдается мне, Робби, ты и не распространялся на тему того, кто ты и что ты. Просто взял и присоединился к Анне Уинтерс.
Имя повисло меж нами. Мы встретились взглядом, но друг друга не увидели.
– Ты видела ее сегодня вечером? – спросил я. – В опере?
– А кто не видел? Впрочем, сама не знаю, как люди восприняли эту ее композицию…
– Мне понравилось.
– Ну, мне тоже…
Мы поговорили еще немного, пока комната пустела. Сэди также училась в Академии Гильдии талантов после Сент-Джудса, хотя и относилась к этому легкомысленно. Она не могла воспринимать всерьез вещи вроде работы.
– А как насчет тебя, мастер Роберт? Чем занимаешься?
– Э-э… издательским делом. У нас радикальная газета.
– Ты издаешь газету! – Она захлопала в ладоши. – Как волнующе! И, должно быть, вращаешься в интереснейших кругах, раз наткнулся на… хм-м… этого мистера Снайта.
– На самом деле я познакомился с ним только сегодня.
Но Сэди изучала меня, ее глаза блестели.
– Подумать только, какую жизнь ты ведешь. – Не считая нескольких слуг и мистера Снайта, мы с ней были единственными, кто остался в комнате. – Погоди-ка… куда же она запропастилась? – Сэди принялась рыться в своей бисерной сумочке. – В конце следующей сменницы намечается большое мероприятие. День какого-то святого или что-то в этом духе… впрочем, на самом деле все ради благотворительности… – Она замолчала и посмотрела на меня. – Знаешь, где находится Солтфлитби? Это дальше Фолкстона… – В пальцах Сэди, с накрашенными коралловым лаком ноготками, возникла карточка. – Нашла. Здесь все, что нужно. И я всей душой желаю, чтобы ты пришел. Считай это личным приглашением. И одолжением мне, даже если ты радикал и считаешь меня поверхностной и глупой чудачкой. – Сэди одарила меня еще одним из своих прямых, оценивающих взглядов. – Хочу, чтобы ты пообещал.
Бумага была веленевая, плотная, как простыня. Последняя карточка, которую я взял у кого-либо и которая хотя бы отдаленно походила на эту, была от грандмастера Харрата.
Любезно просим Вас
почтить визитом
Уолкот-хаус
Марин-драйв
Солтфлитби
24–25 апреля 99 г.
RSVP[5]
– Итак, придешь? – Я спросил, будет ли там Анна Уинтерс. – Разумеется, будет.
III
Прижимая к груди свой фибровый чемодан, я перебежал шоссе возле станции Солтфлитби. Трамваи здесь были необычными, с открытыми бортами и полосатыми сине-красными навесами. Демонстрируя написанные мелом пункты назначения, они пыхтели и дребезжали по мертвым рельсам. Даже повозки и телеги выглядели по-другому, а тропические пальмы, которые я видел на открытках в лондонских ломбардах, хлопали на ветру, как обезумевшие зонтики. Я, спотыкаясь, пробирался мимо клумб и белых навесов, спускался по ступенькам туда, где сверкала тропа, и мои ноги скользили и проваливались, словно во сне. И вот оно. Сине-зелено-серо-голубое. Впервые в жизни. Открытое море.
Я выпил чай в кафе на набережной и изучил свежий номер «Гилд Таймс». Наконец-то на ее страницах появилось сообщение о крупной забастовке, хотя и прискорбно неточное. Забастовка случилась из-за сокращения заработной платы пароведов, которые обслуживали машинные дома, приводившие в движение лондонские трамваи. На целых три дня трамвайные пути застыли, и песня Лондона изменилась. Забастовка прекратилась после того, как пароведам предложили небольшую надбавку к их старой зарплате при условии увеличения продолжительности рабочего дня, а всех, кто отказался, уволили и вышвырнули из гильдии. Как всегда, разделяй и властвуй. В Лондоне снова начали ходить трамваи, но те три дня были проблеском чего-то лучшего, и я почти пожалел, что покидаю город, пусть и совсем ненадолго.
Но во сколько мне следует приехать в Уолкот-хаус? И как туда добраться? Официантка дала расплывчатые указания, и я направился на запад по сверкающему песку, мимо приземистого пирса из живожелеза и семей с арендованными шезлонгами и ширмами, защищающими от ветра. Мужчины, босые, небритые по случаю отпуска, сражались со своими газетами. Дети плескались в пене. Пока я шел, на пляже становилось все тише, и береговая линия вздымалась утесами, белыми, как свадебный торт. Утреннее солнце припекало все сильнее. Здесь, где прилив отражал выглядывающие из-за утеса башни все более грандиозных жилищ, не было ни торговцев моллюсками, ни ослиного помета. Песок белел. Небо сияло. Обливаясь потом, щурясь, я поднялся по ступенькам на Марин-драйв. Море внизу казалось потерянным и далеким. Дома скрылись за стенами. Я продолжал идти, чувствуя, как болят ноги. Уолкот-хаус: я вообразил элегантный пансионат, высокое и широкое здание на берегу моря. Однако так далеко от Солтфлитби трамваи не ходили, и проезд каждого частного экипажа был отдельным событием, о котором сигнализировали блики на лакированных панелях и медленное появление затемненных окон.
Наконец-то и впрямь наступило лето. Здесь было жарко, царила полуденная тишина. Оглянувшись на мерцающую дорогу, я увидел блеск еще одного экипажа. Он медленно поравнялся со мной, затем остановился чуть впереди на обочине. Существа, запряженные в него, были слишком изящны, чтобы называться просто лошадьми. Их белая шерсть была того же оттенка, что песок и морская пена. Дыхание представляло собой резкий свист, прерываемый фырканьем и скрипом упряжи, когда они вращали рубиновыми глазами. Кучер в ливрее прищелкнул языком и провел рукой в перчатке по бокам существ, затем, кивнув в ответ на женский голос, раздавшийся изнутри экипажа, открыл для меня дверцу.