Я взял одну из ее портсигара. На вкус она напоминала перья какой-то надушенной птицы. И у меня действительно были истории; воспоминания об Анне Уинтерс ждали, как будто всегда хранились в моем разуме. Мятный запах разложения и колокольчиков в пологих зарослях сада той старой тети. Я и Анна Уинтерс. Анна Уинтерс и я. Мы вдвоем исследовали долину с влажными листьями и бросали палочки в ручей, утекающий под мост, подгоняя их, пока гонг не звал нас обратно на обед в тот мрачный домик у водопада…
Сэди села на кровать рядом со мной, заставив пружины качнуться. Прислонилась ко мне, и я увидел, как блики на ее ожерелье приплясывают с каждым ударом сердца; мне пришло в голову, что подобные воспоминания – куда лучший образ прошлого, чем правда о Редхаусе, Брейсбридже и том ужасном происшествии. Я решил, что мистрис Саммертон права: не стоило относиться к Анне с подобной строгостью.
Сэди показала мне Уолкот-хаус. От восточного крыла, через залы для приемов, размерами превосходящие вокзал Грейт-Олдгейт, до узких лестниц, где кипела закулисная жизнь огромного дворца, который был по меньшей мере таким же сложным, как очень крупная фабрика. Затем балкон, откуда открывался вид на дымящееся горнило главной кухни. Уолкот-хаус обслуживали целые фермы, расположенные с подветренной стороны, на окраинах имения, скрытые от посторонних глаз холмами, которые с этой целью и насыпали. Была даже подземная система подъездных путей. А еще телеграфы, туннели и сложная сеть труб, обеспечивающих поступление чистого воздуха любой температуры, которую не мог предоставить климат снаружи. Пока Сэди показывала мне то да се, она не переставала выпытывать истории из моей собственной жизни. Получался странный контрапункт.
– Итак. Что значит быть радикалом? Ты бы хотел, чтобы я уволила вон того младмастера Джонсона, который собирает опавшие лепестки в оранжерее, только потому что он уже стар и от его труда мало пользы?
– Настоящее производство означает создание вещей, нужных людям, Сэди.
– А разве все это не нужно?
Проблема была нешуточная: что же делать с такими гильдейцами, как тысячи, обслуживающие Уолкот-хаус; впрочем, я ни разу не слышал, чтобы подобные вещи обсуждали на собраниях Народного альянса. Их, безусловно, придется переобучать, перевоспитывать. А это место – избавить от содержимого, опустошить; просторные залы и множество спален позволили бы разместить здесь полезную гражданскую академию. Все украшения и картины можно отправить в музей. Но было бы жестоко сказать об этом Сэди, к тому же я догадывался, что она знает гораздо больше, чем можно предположить по хитроумно-наивным вопросам. Грандмистрис Сэди Пассингтон могла быть кем угодно, но совершенно точно не дурочкой.
– У вас, революционеров, наверняка множество секретных знаков и кодов, как у гильдий?
– Мы совсем не похожи на гильдии, Сэди. В этом весь смысл.
Мы стояли в роскошном коридоре без окон. Это был тупик, и стены желтовато-зеленого цвета выглядели почти нарочито обыденными.
– Но мы могли бы обменяться секретами, мастер Роберт. Что ты об этом думаешь?
Я открыл рот, чтобы заверить ее, что истинное знание бесценно, затем снова закрыл его, когда Сэди начала расстегивать жемчужины, скреплявшие низкий вырез платья. К моему разочарованию она остановилась, продемонстрировав лишь верхнюю часть пышного бюста. Она вытащила остальную часть ожерелья, которым я восхищался ранее. Нанизанные на нить драгоценные камни сверкали, точно крупные слезы, и у каждой в сердце притаилась тьма.
– Папа дарил мне по одной на каждый прожитый год. Я бы хотела, чтобы их было меньше. И будет еще одна – о, слишком скоро…
– Что это?
– Слышал про шептеммы? Прикосновение к ним немного похоже на прикосновение к кормилу, только они куда транспортабельнее и полезнее. Сам видел, что я сделала с дверью. Это довольно просто, всего-навсего еще один способ открыть ее, не заморачиваясь поворотом ручки. Но возьми-ка и попробуй…
Сэди вложила мне в руку шептемму и заставила сжать кулак. Камень был теплым, как куриное яйцо. Я по-прежнему не понимал, что собой представляет эта штука, помимо того, что за ней стоит много денег и эфира, однако, когда мои пальцы сомкнулись, у меня в голове прозвучал мелодичный звук.
– Что это было?
Она усмехнулась.
– Шептемма поделилась своим секретом. Итак… – Сэди подтолкнула меня к глухой зеленоватой стене, которая загораживала конец коридора. – Теперь надо произнести это заклинание.
Я снова сжал в руке шептемму. Звук, который я услышал, было бы невозможно передать обычными буквами алфавита. Сэди громко рассмеялась, когда я издал нечто среднее между писком умирающего от голода цыпленка и скрежетом сломанной дверной петли.
– Нет. Больше похоже вот на это.
Она положила руку на стену, возле которой мы стояли, и что-то пропела-прощелкала. Когда она закончила, я понял, что ранее невыразительная стена рядом изменилась и что в ней появилась дверь, которая выглядела такой же прочной и хорошо сделанной, как и любая другая. Сэди слегка поклонилась, так и не застегнув платье до конца, и дверь распахнулась, открывая уходящую вверх винтовую лестницу.
– Этот путь ведет к Поворотной башне, – объяснила она, когда мы начали подниматься.
Круглая башенка, о которой шла речь, была самой высокой точкой Уолкот-хауса. Стоя у ее перил, мы смотрели вниз на замысловатые свинцовые крыши и зелено-голубые пейзажи имения. Так много земли, так много неба и моря, так много воздуха… Обычно высота меня не беспокоила, но тут голова закружилась. Голуби летали над крышами, словно ожившие фрагменты белой каменной кладки Уолкот-хауса. Мне казалось, я могу пройти по солнечным лучам, которые падали на Поворотную башню. В центре, поблескивая на солнце, возвышалось золотое кормило.
– Значит, башня вращается? – спросил я.
– Какая прекрасная идея! Но нет. Во всяком случае, не в физическом смысле.
Я подошел ближе к кормилу. Я видел подобные штуковины, с помощью которых гильдейцы разного рода общались со своими подопечными, во время скитаний по Истерли, хотя все они были меньше и не обладали таким блеском, мощью, лоском. Кормило взвивалось, как застывшее пламя, от медного – или, возможно, золотого – фланца у основания, и его трехрогая вершина маячила гораздо выше моей макушки, напоминая черную дыру в летнем небе.
– В чем его предназначение?
Сэди пожала плечами.
– Это кормило телеграфиста. Такое же можно увидеть в чулане каждого телеграфного отделения. Или почти каждого. Они бывают разных уровней мощности и доступа, и это – высшего класса, такое же, как то, которое можно обнаружить на самом верху Доклендской телеграфной станции в Лондоне и в некоторых других особо важных местах.
Я обошел штуковину по кругу. Кормило одновременно сияло на солнце и поглощало его лучи. Оно не отбрасывало тени.
– Это в основном для показухи, – пояснила Сэди. – Сюда почти никому не разрешено подниматься.
Я шагнул ближе. Пейзаж как будто померк. Воздух вокруг меня наполнился шепотами. Даже в полусменник после обеда английские телеграфы не унимались. Теперь я чувствовал их все, бесконечный хор заказов, накладных, счетов-фактур и извещений о рождении, смерти и банкротстве, гудящий по проводам из города в город.
– Но я бы не стала прикасаться, – резко сказала Сэди, и я отдернул руку. – Пару раз папа меня заставил на какой-то телеграфной станции местного значения, которую пришлось посетить. Даже от простого кормила меня всегда тошнит и кружится голова.
Я отступил назад. Воздух затих. Солнечный свет Поворотной башни снова окутал меня.
– И я полагаю, следует поторопиться, пока кто-нибудь не заметил нас здесь. День почти прошел, и мне нужно переодеться перед ужином.
– Ты прекрасно выглядишь.
Она метнулась прочь с Поворотной башни.
– На нас, девочках, лежит гораздо больше обязательств, связанных с внешним видом. Но сегодняшний ужин не слишком уж важен. Можешь спуститься прямо как есть, и никто не возразит. Там едва ли сотня гостей… – Дверь за нами закрылась и исчезла. – Нет, тебе вон туда. Вниз по лестнице, затем вперед. Слуги укажут дорогу. Не заблудишься.
Блеснул шелк, и Сэди исчезла за углом. Потирая виски, чувствуя начинающуюся головную боль, я побрел в указанном ею направлении. Прямо и вперед. Но, похоже, в этой части Уолкот-хауса было много лестничных площадок. Статуи окружали меня. Я заплутал. Затем увидел, как кто-то шагает по коридору с белыми колоннами. Он размахивал руками. Его каблуки издавали уверенный цокот. Я дождался его приближения.
– Вы, кажется, чувствуете себя не в своей тарелке?
Волосы были слишком черными для человека его возраста и длинноватыми по сравнению с тем, что требовала мода. Но он был высокого роста и обладал тонкими чертами лица, которые не увядают так легко.
– Я пытался попасть к ужину…
Прозвучало не совсем так, как я предполагал, но черноволосый гильдеец понимающе улыбнулся. Положив руку мне на плечо, он отвел меня на несколько шагов влево, затем указал вперед. Вскоре я оказался в огромном, но неуловимом главном коридоре Уолкот-хауса, следуя за гостями, которые направлялись в один из парадных залов. Зазвенели бокалы. Люди стояли в окружении зеркал, с бородками, как у индейки, смеялись, запрокинув голову, или махали знакомым. В самом дальнем конце помещения, которое было даже больше передней, открытые двери позволяли разглядеть в полумраке некое сооружение – я назвал бы его шатром, если бы не размеры и великолепие. Я был зверски голоден, но еда на этом странном стоячем ужине оказалась до странности скудной: вафельные диски, увенчанные сиротливыми креветками; унылые кусочки сыра, с виду заплесневелого. Тем не менее, я хватал все, что попадалось, с проносимых мимо серебряных подносов. Ощутив еще и жажду, я выпил несколько бокалов того же легкого шипучего вина, бутылку которого прикончил у себя в спальне, а потом услышал звуки рояля в дальнем углу и отправился на разведку. Сэди была права насчет необходимости переодеться. Каким бы изысканным ни было ее платье, оно едва ли шло в сравнение с окружающими меня воздушными образами, напоминающими безе. Я все еще чувствовал голод… и жажду. В любой забегаловке в Истерли нашлась бы еда получше, чем эти объедки, и хорошее пиво тоже, хотя я и распробовал шипучку.