Последовала долгая пауза. Постепенно до меня дошло, рядом все еще стоит вышмастер Джордж. Он кашлянул.
– Что ж… – Он предложил ей согнутый локоть. – Если позволишь, я поведу.
Я последовал за ними через лужайки к шатру. Внутри, в ловушке для тепла, было еще больше напитков, подносов и слуг. «Сэр не мог бы указать…» «Или сэр предпочитает…» Конкретный сэр был в полной растерянности, но вышмастер Джордж освободился от Анны, чтобы помочь мне найти место, а затем сел рядом под освещенным лампами великолепием. Анна Уинтерс расположилась через несколько столиков от нас.
Энтони Пассингтон, действующий вельграндмастер Великой гильдии телеграфистов, под аплодисменты подошел к столу для хозяев пиршества, за которым уже сидели Сэди и ее мать, раскрашенная усохшая слива. Затем все встали, и каноник Вильберт произнес нараспев молитву, которая, словно какой-нибудь нудный гильдейский гимн, обретала второе дыхание всякий раз, когда казалось, что конец близок. В конце концов, когда живешь вот так, приходится за многое благодарить Бога. Долгое время я стоял, опустив голову и сложив ладони. Затем рискнул поднять глаза и увидел, что все остальные смотрят в верхнюю часть шатра. Для меня стало интересным открытием, что члены Великой гильдии богачей не опускали глаз, а смотрели прямо на Бога, когда молились ему. В конце концов, они были почти равны.
Анна Уинтерс – то немногое, что я мог разглядеть через два стола и пышный букет в вазе прямо передо мной, – стояла, как и все остальные. За моим длинным столом, чуть дальше, были Боудли-Смарты. Джордж сказал правду. Они и впрямь казались одиозными и уродливыми. Лицо мужчины напоминало заостренную крысиную морду. Одежда на нем и его румяной супруге сидела как с чужого плеча, а ведь на любом другом госте наряд казался ладным, как бутон… Голос каноника взвился, выдавая очередную конвульсию прилагательных, ненадолго умолк и зазвучал вновь. Анна – как я заметил, выглядывая из-за огромной цветочной композиции посреди стола, чтобы лучше ее рассмотреть, – все еще таращилась вверх. Если я наклонял шею и слегка прищуривался, ее лицо становилось одним из цветов в букете, хотя и более совершенным. Анна Уинтерс – Аннализа – как цветок. Я бы мог схватить ее, сорвать, укротить. Но все в ней, даже ее лицо, ее бледная простая красота среди размытых лепестков, как будто стремилось прочь от меня. Воздух на мгновение замерцал. Она почти пропала. Превратилась в дыру в моем поле зрения.
От выпивки и надежд голова моя шипела, словно бокал игристого вина. Проклятая ваза с цветами. Не знаю, издал ли я тихий стон, но на последнем «аминь» почувствовал, что вышмастер Джордж и несколько ближайших гостей покосились в мою сторону. Люди начали садиться. Слуги подавали первое блюдо сидевшим за главным столом. Я постоял еще мгновение в надежде, что смогу получше разглядеть Анну. Но цветы по-прежнему мешали. Я небрежно наклонился вперед, чтобы подвинуть ветку папоротника. Но когда моя рука потянулась через стол, я увидел, что мои пальцы превратились в дым, стали почти невидимыми. Я вскрикнул, и ваза с цветами, хотя я был уверен, что еще не прикоснулся к ней, взорвалась – во все стороны полетели осколки и стебли. Потом то ли я начал тонуть, то ли стол – подниматься, вода растеклась повсюду, и белая скатерть куда-то поползла.
Я лежал на полу, окруженный столовыми приборами, и надо мной маячили лица, однако лишь вышмастер Джордж проявил некоторую озабоченность моим благополучием. Остальные, когда я, покачиваясь, поднялся, протестуя, что даже не притронулся к вазе, пока слуги мыли, убирали и заново накрывали на стол, смотрели на меня с явным отвращением. Затем передо мной водрузили новую, еще более крупную композицию из цветов, еще более эффектно закрывшую мне вид на Анну. «Очередной-найденыш-Сэди». Шепот смешался со звоном сервировочных щипцов. Кивки и улыбки. Цветы пульсировали, как лица; лица были как цветы, как оранжерейные цветы госпожи Саммертон – Мисси, к которой мне никогда не следовало приходить. Очередной найденыш Сэди. Конечно. Это про меня.
Так началась одна из худших ночей в моей жизни. Может показаться, что опростоволоситься на публике – ерунда по сравнению со скорбью об умерших, безрадостной жутью бедности, физическими муками. Но даже уличные псы не терпят, когда над ними смеются и выставляют в дурацком свете. Первое блюдо состояло из перепелиных яиц, и я, сидя в промокшей одежде, растерянно попытался выковырять съедобную часть хвостиком одной из многочисленных ложек. Поднял глаза, услышав возобновившееся хихиканье, и увидел, что другие гости чистят скорлупу пальцами и кладут яйцо в рот целиком. После этого – и после того, как я уронил злосчастную ложку и наклонился, чтобы ее поднять, хотя это следовало предоставить горничной, – вышмастер Джордж сделал все возможное, чтобы предвосхитить мои проблемы, тихонько бормоча инструкции. Но к тому моменту было уже поздно. Я вновь и вновь осознавал с прибытием каждого нового блюда, что люди за моим и соседними столами куда больше заинтересованы в том, как я с ним справлюсь, чем в том, чтобы поесть самим.
Салат всегда едят с закусочной тарелки. Одни блюда можно есть руками, на дикарский манер, а другие необходимо резать ножом. Также не рекомендуется выпивать большое количество вина на голодный желудок, до начала ужина, и тем более не стоит пытаться замаскировать сокрушительный эффект собственной тупости, продолжая пить во время еды. Самое важное, в ваших интересах игнорировать фразы, не предназначенные для ваших ушей, не просить громким тоном, чтобы их повторили, и не аплодировать с саркастическим видом, когда после долгой паузы и обмена взглядами вам скажут что-нибудь другое.
Слуги продолжали приносить все новые блюда, а я выбрался наружу, пошатываясь, и, когда мой желудок взбунтовался, рухнул на клумбу под усмехающейся луной и выблевал большую часть съеденного, заливаясь слезами и смеясь. С какой стати я сюда приперся? Я думал – в той степени, в какой я вообще о чем-то думал, – что это шанс поглядеть на редкий и вымирающий вид «неприлично богатых» в естественной среде обитания, прежде чем они совсем исчезнут, и, конечно, увидеть Анну. Но мне и в голову не пришло, что я буду выделяться, как обезьяна на свадьбе. В конце концов, разве я недостаточно хорошо справился в ту ночь Середины лета? Те же люди. Те же костюмы. Те же лица. Даже сейчас, хихикая и перешептываясь из темноты, они шныряли вокруг меня. Но в прошлый раз я парил над водами бального зала. Даже еда не была для меня проблемой, и я танцевал, как дервиш, под любую мелодию.
За моей спиной послышался шепот. Рисклипы раскачивались, позвякивая. Одна белая рубашка приблизилась, как фонарь на волнах, другая уплыла прочь.
– Ты сейчас не в лучшей форме, не так ли, старина?
Я узнал голос вышмастера Джорджа, мягкое пожатие его рук.
Один из маячивших впереди Уолкот-хаусов обрел четкость. Там были слуги, похожие на темные складки бумаги, окна, огни и коридоры, разговоры о местонахождении моей комнаты. Если не считать раздражающего наклона потолка, я чувствовал себя почти болезненно трезвым, но эти люди, казалось, были глухи к моим протестам. И теперь я знал, что стены растворятся, если я наткнусь на них, что можно оказаться в другом месте и все же оставаться здесь, что ковры могут опрокинуться, полы – превратиться в моря.
– Вот мы и пришли… – Замаячила дверь из мраморного дерева. – Думаю, нам следует уложить тебя в постель, дружище…
– Я в порядке! В порядке… – Я сопротивлялся, пока Джордж пытался снять с меня пиджак. – Ты был там, верно? На том пирсе, в ночь Середины лета?
– Хочешь сказать, на набережной? Спасибо за напоминание, там ведь и впрямь что-то однажды было.
Я плюхнулся на кровать. С моих ног сняли туфли. Вместе с ними и носки.
– Но балов и танцев так много. Трудно запомнить детали каждого события. Особенно если оно произошло несколько лет назад.
Я пожелал, чтобы кровать перестала вертеться, а комната – кувыркаться.
– Судя по всему, с тобой все будет хорошо. Я оставлю стакан воды на прикроватном столике. – Его тень двинулась к двери.
– Аннализа.
Тень остановилась.
– Что?
– Аннализа Уинтерс.
– Аннализа… – Он усмехнулся. – А я всегда думал, что Анна – это ее полное имя.
– Ну, это не так.
– О да. – Его лицо расплылось и вновь обрело четкость. – Она хороший друг.
– Я знал ее, когда она была… намного моложе…
– О, правда?
Прозвучало ли в его голосе напряжение? Что-то более жесткое? Покровительственная нотка? Но Джорджей было слишком много, и меня опять тошнило – а еще я чувствовал отвращение и пустоту. Там, где должна была быть Анна Уинтерс – все драгоценные воспоминания о ней, – разверзлась пустота.
– Она может спрятаться за вазой с цветами, – сообщил я ему. – И я хорошо ее знаю. Даже если она говорит, что я никто. Просто спроси Сэди.
– О, я тебе верю. – Лицо Джорджа исчезло. Газовые лампы потускнели. Я услышал шорох двери по ковру. – Думаю, до утра с тобой ничего не случится.
– И эта ваза.
– Да?
– Я к ней не прикасался. Мои руки стали невидимыми, и она просто взорвалась. Это все Анна.
Вышмастер Джордж усмехнулся, закрывая дверь.
– Вот это был бы тот еще фокус.
Сверкающие тени. Звон столового серебра и фарфора. В светлой комнате движутся люди, подобные тропическим птицам; разноцветье режет глаз. Окна – болезненные порезы, занавески – водопады крови. Мне удалось достаточно унять дрожь в руках, чтобы налить себе чашку кофе. Я поднял тяжелую серебряную крышку одной из супниц. На меня нахлынули дымящиеся видения риса с личинками. Нет, определенно, лучше без еды. Этим утром голоса, шепоты звучали намного тише. Только я был одет должным образом в мои единственные оставшиеся брюки и пиджак, в то время как остальные нарядились в шелковые экстравагантные вещи, которые, как я предположил, можно было назвать утренними туалетами. Я снова стал почти невидимым и решил, что лучше таким и остаться. Даже в бессменник должны ходить поезда, один из них и отвезет меня обратно в Лондон, а на сборы хватит нескольких минут. Я бы вышел прямо через эти двери и прошел по Марин-драйв. Во второй половине дня или, самое позднее, вечером вернулся бы к Солу, Мод, Блиссенхоку и Черной Люси.