– О, это просто большие кристаллы. Примерно такого размера… – Она проиллюстрировала взмахом сигареты и сотворила во тьме очертания, которые – будто по волшебству – заставили меня вспомнить о массивном кристалле, который я однажды мельком узрел в руках грандмастера Харрата, чье лицо сияло от дивосвета и благоговения. – Они, э-э, вроде шептемм, но большие.
– Как болекамни или числобусы?
– О да, верно. Те штуки, которые бухгалтеры всю жизнь щупают. Но халцедоны намного крупнее и мощнее. Именно в них великие гильдии хранят свои заклинания.
Я умолк. Наверное, настало время попросить Сэди поговорить с человеком, которого она называла папой, о вполне разумной сути Двенадцати требований. Разве у кого-то еще будет подобная возможность? Однако я ощутил бесполезность разговора еще до того, как затеял его; Сэди и вельграндмастер были одинаково бессильны. Гильдии существовали выше и вне людей, которые служили им, даже тех, у кого был самый высокий ранг. Я попытался вообразить вельграндмастера по кратким встречам с ним в Уолкот-хаусе. Все, что я видел – обычного мужчину с неубедительно выкрашенными волосами, улыбкой, которую он нацепил, словно маску, и тень чего-то большего, сложного и темного позади него; тень, которая была и не была им одновременно, поскольку пребывала за пределами традиционных представлений о власти и разуме. Впервые у меня по спине пробежал холодок при мысли о том, что на самом деле может случиться в Лондоне на праздник Середины лета.
– Да ну их всех. Держи.
Из любезности я выкурил сигарету, предложенную Сэди.
– Знаешь, Робби. Я почти надеюсь, что ты прав. Я надеюсь, что все это действительно рухнет и я смогу пойти работать куда-нибудь дояркой и заработать варикозное расширение вен. Но этого не случится. Ничего не произойдет.
– И все-таки ты будешь осторожна в следующие несколько дней?
– При условии, что ты пообещаешь то же самое.
Потом мы поговорили, как оно всегда получалось, об Анне. Мы оба согласились, с точки зрения наших совершенно непохожих знаний о ней, что связь, близость, как ни назови, между ней и вышмастером Джорджем имела мало общего с тем, что обычно зовут любовью, по крайней мере в физическом смысле. Они оба казались слишком… особенными. В первую очередь Анна, уверяли мы себя, но и Джордж тоже. Экипаж выехал с Истерли, пересек Докси-стрит и повернул на запад. Я понятия не имел, куда мы направляемся, пока он резко не остановился рядом с чем-то вроде разрушенного причала.
Отступающие воды Темзы ярко выделялись на фоне темноты, извиваясь среди островков серой, покрытой кратерами грязи… Я знал это место! Но вход, который когда-то был украшен гирляндами, теперь оказался прегражден воротами, обмотанными цепью, а из-под похожего на раковину моллюска купола бального зала больше не пробивался свет.
– Так люблю заброшки… – Сэди подняла тяжелые звенья на воротах. Я уловил блеск ожерелья с шептеммами, когда от ее дыхания возникло невероятное облако инея, и замок отвалился. – Конечно, это катастрофически небезопасно.
Покореженные доски пьяно раскачивались, то вздымаясь, то опрокидываясь – этакий шторм на деревянном море. Следующей зимой Темза снова поднимется и замерзнет, а весной начнется сильный прилив, и эти руины снесет окончательно.
– Что произошло?
– Думаю, все попросту уперлось в деньги. Слишком много расходов и недостаточно прибыли. Ну что нынче за век, Робби! Помнишь, как мы с тобой танцевали здесь с Анной? Но теперь все кажется таким далеким. Помоги мне тут побродить, а?
Балансируя, как канатоходцы, по уцелевшим прочным доскам, мы добрались до зала: двери свисали с петель, а черный пол внутри был испещрен пылью, птичьим пометом, обломками разбитых люстр. Несколько мгновений мы топтались на месте, затаив дыхание, почти смеясь, притворяясь, что танцуем, пока смутное ощущение, что здание наблюдает за нами, не заставило прекратить. Снаружи перед нами открылась пропасть, и пришлось крепко держаться за перила, пока мы исследовали террасу. Но потом Сэди прислонилась к парапету и притянула меня к себе, и я почувствовал холодное прикосновение ее пальто к своему лицу. Моя рука скользнула под меха, ее дыхание стало прерывистым и слилось с моим, я отыскал ее грудь, ощутил тонкую и колючую цепочку с шептеммами. Звон амулетов отдавался в моих ушах, когда я их гладил, и перед моим мысленным взором вновь предстали бесконечные коридоры Уолкот-хауса. Затем вся конструкция бального зала внезапно заскрипела судорожно и мучительно, и мы опомнились, дрожа от пыла.
– Думаю, нам пора идти.
– Нет! Послушай… – Сэди заправила прядь волос за ухо. – Тс-с. Разве ты не слышишь?
И я услышал. Приглушенный ритм музыки, точно звук подводного колокола. Вздох, взлет и ликование. Благоухающий шелест летних ночей. Бальный зал помнил; конечно, он помнил. Его призраки танцевали вокруг нас в развевающихся платьях. «Робби, ты ведь умеешь танцевать?» И я сумел. Затем сооружение издало еще один протяжный, мучительный стон, и ночь вокруг нас вновь сделалась обычной.
– Спасибо, что ты повел себя по-джентльменски и, э-э, не воспользовался мной в полной мере, – пробормотала Сэди, покуривая, пока экипаж, покачиваясь, вез меня обратно в Ашингтон. – Не то чтобы я была против, но все изменилось с той чудесной весенней ночи в Уолкоте. Все из-за чертовой свадьбы. Церемонии, заклинания… – Ее улыбка была грустной и непостижимой. – Видишь ли, я снова девственница.
V
В канун Середины лета дул горячий ветер, как и всю предыдущую ночь. Никто не выспался, и теперь жестяная крыша пыталась оторваться от старой мастерской с бетонным полом, где происходило утреннее собрание. Ш-ш-ш… Бум! А в это время Блиссенхок и представители различных групп, с которыми мы осторожно сотрудничали, стояли на ненадежных трибунах из упаковочных ящиков, осыпая друг друга возражениями, тирадами и пунктами повестки дня. Несомненно, были и другие собрания, проходившие на пустых складах и фабриках по всему Истерли, на которых планировались завтрашние мероприятия. Ветер дул с юга, горячий и сильный, как в обжигающих африканских пустынях, откуда он, несомненно, прилетел. Он принес с собой грохот с крыш сотен других городов, где во Франции, по всем Нижним землям и всей Саксонии, несомненно, происходили схожие вспышки перемен.
Это действительно был необыкновенный день. Солнце спряталось, но небо сияло белизной, и искрящиеся песчинки хлестали меня по лицу, когда мы с Солом несли ящик, в котором была наша часть подписей под Двенадцатью требованиями, обратно в относительную безопасность подвала Черной Люси. На углу Шип-стрит снятая с петель дверь кубарем покатилась по дороге. Когда мы уронили ящик, чтобы избежать столкновения, в воздух взметнулось несколько сотен листков. Мы стояли там, наблюдали, как они летят над крышами в белое небо, и смеялись, вытирая слезы и песок с наших лиц.
Вернувшись в дом, мы договорились, что Мод, с ее чувствительным животом и ноющими лодыжками, должна завтра остаться в Ашингтоне и позаботиться о Черной Люси. Затем я отправился один познавать то, что станет – я не сомневался – последним днем Нынешнего века. В канун Середины лета в Истерли уже чувствовался праздничный дух. Дороги перекрыли, готовясь к завтрашним уличным вечеринкам, невзирая на множество дискуссий. Вывески пабов болтались на сверкающем ветру. Дети прыгали и пели. Внизу, в паромном порту, ни одна из обычных переправ не работала, но гражданин, от которого разило спиртным, был рад одолжить мне лодочку. Мы протащили ее по засохшей грязи. Я опустил весла, оттолкнулся и весело помахал ему рукой. Когда я, наконец, поборол удивительно сильное течение и напор ветра и вытащил лодку на сухой дальний берег, Край Света как будто продолжил удаляться. Я вытер лицо, отряхнулся, и слой сверкающей пудры почти мгновенно приклеился ко мне опять. Вершины холмов из машинного льда курились. Все сверкало, покрытое зеркальным налетом, и менялось по мере того, как горячий ветер поднимал гребни этих белых дюн, чтобы швырнуть их на Лондон.
Большой выставочный зал сегодня представал лишь в виде бледного скелета, и ветер разорил одичалые сады. С трудом продвигаясь вперед, натыкаясь на шпалеры, увешанные раскачивающимися, лязгающими жестяными банками с острыми краями, я наконец добрался до подпорок, клошей и клумб с желчно-яркими цветами. Тонкая струйка черного дыма тянулась под прямым углом из трубы игрушечного домика мистрис Саммертон, но когда я постучал в дверь с выцветающим, трепещущим листком, ответа не последовало. Я дернул за ручку, и ветер почти втолкнул меня внутрь, где повис запах трубочного табака и тот землистый аромат горшков для рассады, который у меня всегда будет ассоциироваться с ней. Пригибаясь, вглядываясь, выкрикивая ее имя, я с удивлением обнаружил метлу, прислоненную в дальнем углу комнаты. Я несколько раз помахал ею в порядке эксперимента, хотя было очевидно, что она использовалась только для простых бытовых целей. За главной комнатой была небольшая внутренняя уборная, а выше по лестнице – там, где фронтоны сужались, – ее скудно обставленная спальня. Я ожидал… не знаю, чего я ожидал… но окошко, казалось, забирало больше света, чем давало из-за завывающей бури, а кровать была коричневой, как тень в лесу. Подушки представляли собой чем-то набитые мешки. В воздухе витал густой аромат листьев. Она действительно спала здесь, наверху? Спала ли она вообще когда-нибудь? Длинное кожаное пальто, которое она часто надевала, висело в полумраке, как сброшенная шкура, а в очаге потрескивало, плясали языки пламени. Те самые очки лежали на старой коробке из-под апельсинов у кровати. Возможно, она и впрямь нуждалась в них для чтения…
– Подглядываешь, да?
Я резко обернулся.
– Я просто…
– Вижу, чем ты занимаешься. – Мистрис Саммертон стояла у меня за спиной.
– Извините. – Маленькая комната как будто закружилась. – Мне следовало подождать снаружи.
– В такую погоду? Я понимаю – кому бы не было любопытно? Но ко мне иногда приходят мальчишки, незваные гости. – Она взмахнула рукой. – Как ты, наверное, сам понимаешь, они беспокоят меня.