Я последовал за ней обратно вниз по лестнице. Она прогрела примус и поставила воду на огонь.
– Вы знаете, что будет завтра?
Она сухо усмехнулась и помешала в котелке.
– Конечно. Середина лета.
Когда мистрис Саммертон подавала мне игрушечную чашку с блюдцем, над которыми курился пар, я осознал, что она выглядит постаревшей. Без шляпы череп отчетливо виднелся под редкими седыми волосами; кожа была натянутой, сухой. Не женщина, а живой скелет. Я потягивал обжигающую жидкость, а она смотрела на меня своими странными яркими глазами. Налетел ветер. Мое плетеное кресло заскрипело.
– Дело такое, – сказал я, – многие твердят, что завтра закончится Нынешний век. Не потому, что так хотят гильдии, а потому, что этого хочет народ. И вы знаете, как все началось – здесь, на выставке. В общем, я подумал о том, что вас надо предупредить – завтра может кое-что случиться и, возможно, оставаться тут будет не слишком безопасно.
– «Слишком безопасно», м-м? Что бы это значило…
– Вы понимаете, о чем я.
– Завтра я никуда не пойду, – фыркнула она. – Как только погода наладится, придется помимо всего прочего спасать множество растений. Один мой парник уже снесло целиком. – Снаружи ветер завыл необычайно громко. Несмотря на жару, пейзаж за окном был белым и зимним. – Так что, думаю, я останусь, – если ты не возражаешь, Роберт, – невзирая на возможную смену веков.
Ее смех был похож на треск хвороста.
– Впрочем, да. Я действительно понимаю, о чем речь, и я тронута, что ты подумал обо мне, когда есть так много других дел, которыми ты мог бы заняться. – Она встала, нашла свою трубку с остатками недокуренного табака и затянулась. – Но мне тоже нужно работать. Я должна продавать свои драгоценные цветы. Как думаешь, с какой стати Гильдия собирателей разрешает мне жить здесь, пусть место и заброшенное? Ты, например, понятия не имеешь, чего мне стоит содержать Аннализу, или Анну, как бы она себя теперь ни называла, в той манере, к которой она привыкла. Впрочем, нет, можешь и понимать кое-что, раз уж вращаешься в той же компании… – Она перевернула несколько жестянок в поисках табака. – Знаешь, раньше у меня были сбережения. Но больше нет. Они все исчезли, хотя я ничего не тратила. Ума не приложу, что случилось с деньгами.
Когда мой чай был выпит, я последовал за ней в сад. Я еще ни разу не видел ее в таком настроении.
– Взгляни-ка. – Аккуратные клумбы расплющились под ветром, безумно колыхаясь. – Столько трудов. Столько усилий…
– Все равно красиво.
– Ты сейчас скажешь, что мне следует гордиться?
– А разве нет?
– Оно не мое, чтобы им гордиться. – Она все еще была с непокрытой головой и в болтающемся на талии фартуке из мешковины. – У меня ничего нет.
– Вы встречались с другом Анны, вышмастером Джорджем Суэйлклиффом?
– Как Анна могла познакомить меня с кем-то с таким именем? Впрочем, он принял бы меня за ее гипотетическую ужасную тетку – если, конечно, не принято считать, что она уже умерла.
– Джордж добрый и порядочный человек. Он не такой, как все остальные.
– А Анна?
Я покачал головой. Я подумал, что у мистрис Саммертон слезящиеся карие глаза, как у собаки… и попытался выкинуть мысль из головы.
– Анна уникальна. И Джордж видит в ней нечто особенное. И он тоже осознал необходимость перемен. Он испытывает глубокое сочувствие к угнетенным…
Еще один горький смешок.
– Что ж, возможно, ему и впрямь следует прийти, встретиться со мной.
Мы вышли на аллею роз. Кусты гнулись и шуршали на воющем ветру.
– Все эти разговоры о переменах, – сказала она, – мне-то от них какой прок?
Из какого-то кармана мистрис Саммертон достала будто бы тот же секатор, который держала в руке, когда открыла моей матери дверь Редхауса. Я смотрел, как она хватала раскачивающиеся ветки и чикала; нелюдь с руками-прутиками, в развевающейся, словно дым, одежде, с мелькающим изредка клеймом в виде креста и буквы «П» на узенькой груди.
– Что бы ни случилось завтра, Роберт, забудь обо мне. И попытайся отпустить Анну – ту ее часть, за которую ты держишься. Она могла бы стать кем угодно – возможно, даже тем чудесным созданием, о котором ты мечтаешь и которым я явно не являюсь. Но она не стала.
На мгновение ветер стих. Во внезапной резкой вспышке солнечного света проступили белые холмы, колоссальные развалины Края Света, река и Лондон.
– Посмотри на это место… – она взмахнула секатором. – Видно, кому принадлежит этот мир – определенно не таким, как я, невзирая ни на какие революции. В том доме в Оксфорде, будучи юной и глупой, я грезила о мире за стенами, где будет много подобных мне. Похожих, но куда более могущественных. Я свято верила, что однажды – может, завтра – ворота распахнутся, я вырвусь наружу, и мир превзойдет все мои ожидания. В нем все, включая деревья и даже облака, обретет форму, сообразную моим желаниям.
«И люди склонятся передо мной… в это я тоже верила, даже когда металась в бреду и лязгала зубами…»
– Но все, кого я когда-либо видела из своих предполагаемых соплеменников, – это существа вроде бедного мистера Снайта, которые наряжаются и пляшут под вашу, людскую дудку, как ручные обезьяны, и печальные чудовища в местах вроде Сент-Блейтса, которые даже собственное имя забыли. И все же, полагаю, нам всем нужны сказки… – Щелчок секатора. – Держи. – Она протянула мне розу; темно-красную, с бархатными лепестками. – И пообещай, что завтра будешь осторожен.
Я попрощался с ней и сунул цветок в петлицу. Ветер завывал в пустых оконных проемах Края Света, направляя мою лодочку обратно к северному берегу. Темзу покрывала все та же искрящаяся пыль машинного льда, которая кружилась над крышами, порождала невероятные тени, похожие на цветные коврики, а людей превращала в странных арлекинов. Я остановился передохнуть на виадуке над сортировочной станцией Степни. На путях внизу было тихо и пусто; как будто день Середины лета уже наступил. Я вспомнил, как стоял на мосту гораздо меньшего размера, высчитывая момент, чтобы прыгнуть. Вот я здесь, накануне перемен, к которым стремился большую часть взрослой жизни – и по-прежнему размышляю, как бы сигануть в последний вагон уходящего поезда.
Затем ветер пронзительно завыл, и длинный серо-черный локомотив большого скорого поезда взревел подо мной, с грохотом вытаскивая свои вагоны стрелка за стрелкой на подъездные пути. Состав был нарядным, в синей ливрее[7]. Когда двери раздвинулись, а пандусы опустились, появился табун издающих тихое ржание лошадей, огромных, черных и почти таких же красивых, как единороги Сэди. Да уж, это был день странных зрелищ.
Шумные фонтаны в Большом Вестминстерском парке разбрасывали по брусчатке радуги из брызг. Рисклипы трепетали листвой. Вращались вхолостую двери, ведущие в вестибюли больших отелей. Когда я добрался до Кингсмита на окраине Уэстерли, здания несколько уменьшились в размерах, но не утратили величия. Только пронумерованные шнуры дверных звонков и легкая запущенность палисадников выдавали тот факт, что эти апартаменты были дальними родственниками многоквартирных домов Истерли. Я знал, что социальные различия здесь были так же сильны, как и во всей остальной Англии. В этом районе – с улицы можно было через окна увидеть комнаты с избытком или нехваткой мебели – жили не слишком состоятельные люди; те, кто находился на подъеме или переживал спад. Без пяти минут богачи Кингсмита цеплялись за фалды Норт-Сентрала и иногда отправлялись туда в наемных экипажах, не менее роскошных, чем те, которыми владели хозяева особняков, а после приемов и балов в целях экономии возвращались домой пешком. Здесь же – на чердаках, среди неуютных скоплений труб – обитали художники и интеллектуалы, блиставшие в салонах многих вельграндмистрис. На Стоунли-роуд, в апартаментах из спальни и гостиной, за арендную плату, которая позволила бы выкупить половину квартир в доходном доме на Трипп-стрит на год, жила Анна Уинтерс, гильдмистрис неведомой гильдии. А неподалеку, за углом и магазином велосипедов, жил вышмастер Джордж Суэйлклифф.
Я уставился на фасад, покрытый штукатуркой с каменной крошкой, и окно комнаты Анны на третьем этаже. Я заходил так далеко и раньше, но раз уж грядут перемены, пора сделать еще один шаг. И все же я понятия не имел, как поступлю, что ей скажу, когда распахнул зеленые деревянные ворота и дернул за шнурок звонка рядом с ее именем. Задребезжало на сильном ветру незакрепленное синее стекло входной двери. Затем она приоткрылась, и на меня уставилась соседка в протертых до дыр тапочках, кутаясь в некогда дорогую шаль.
– Вы не тот гильдеец, который…
– Прошу прощения?
– О… – Она отмахнулась. – Просто кое-кто спрашивал об Анне. Ее все равно нет дома. Поищите в ассоциации за углом.
Ассоциация оказалась дешевой пристройкой к уродливой церкви. На доске объявлений перед входом развевались афиши отмененных любительских концертов и вечеров, посвященных игре в вист, а внутри было душно и темно. Какое-то время я почти ничего не видел, но в конце концов разглядел, что там сколачивают и разрисовывают транспаранты. И Джордж был повсюду, подбадривая и надзирая за странной смесью гильдейских вдов, вышмастеров на пенсии, их шепелявящих дочерей и сыновей. При встрече он восторженно меня приобнял и тотчас же отправил шлифовать грозящие занозами края квадратных фанерных заготовок. Я озирался в сумеречной суете, искал Анну. Я все еще не знал, стоит ли радоваться или впадать в уныние из-за того, что люди, которые даже из кружек со сбитой эмалью пьют чай, оттопырив мизинец, тоже хотят для Англии перемен. Разве мог у нас быть общий Новый век? С воплощенными мечтами Джорджа о вручную расписанных тканях, мастерски сделанных комодах, народных танцах на деревенской лужайке? Так или иначе, я отыскал Анну в уголке, возле кое-как сколоченной сцены, где она усердно шила цветное знамя, соединяя струящиеся с колен полосы ткани. Даже в этом невзрачном месте, где двери хлопали на ветру, а люди натыкались друг на друга, изображая, что заняты неотложными делами, на нее из-за спины, из окошка с проволочной сеткой, падал иной свет. Нездешний, холодный, геральдический. Игла нырнула и вынырнула. Блестящая нить и волосы Анны были того же цвета, что и золото на ткани. Я ощутил приятную боль в груди, полируя грубое дерево. Мог бы целую вечность заниматься этой милой ерундой и наблюдать. Это, подумал я, подлинная Анна Уинтерс. Она – лицо в окне промчавшегося поезда. Она – голос, раздающийся в комнате рядом, где нет ни души. В ней таится множество загадок, и даже когда стоишь рядом или, притаившись за грохочущими мусорными баками, таращишься в окно ее комнаты, секрет остается секретом.