Она подняла глаза, скорчила досадливую гримасу и поманила меня.
– Ты не мог бы мне помочь, Робби?
Знамя, сшитое из множества полос, было тонким и скользким. Оно взвивалось от горячих сквозняков, которые проникали в зал всякий раз, когда кто-то открывал двери.
– Подержи, пока я завяжу узел.
Рисунок оказался сложным, его трудно было разглядеть среди складок.
– С этим материалом так сложно работать, даже когда основная часть уже готова.
– Это все ты сделала?
Она слегка кивнула, на лице отразились разом насмешка и всезнайство. «А кто же еще, Робби». В конце концов, она была Анной Уинтерс, способной преуспеть в чем угодно, от игры на фортепиано и танцев до этого, и все же никогда не кичилась своими достижениями. Снаружи продолжалась песчаная буря. Но мы с ней был в самом центре, где царила тишина. От изящных рук Анны по чудесной ткани разливалось спокойствие.
– Ты был у Мисси?
Я посмотрел на нее чуть более настороженно.
– Как ты догадалась?
– Цветок. – Ее пальцы коснулись моего лацкана, и я увидел, что роза мистрис Саммертон покрыта искрящейся росой из машинного льда. – Но я рада, что ты навестил ее сегодня. Она сидит там совсем одна – и, кстати, за такие слова мне бы здорово от нее влетело. Мне следовало бы ездить туда чаще. Совесть мучает, что я так не поступаю. – Она понизила голос, когда Джордж промчался мимо, проверяя, как идут дела. – Но ты же понимаешь, мне трудно.
Анна, объятая умиротворяющим сиянием, продолжала трудиться. Ткань скользила в моих пальцах. Игла взмыла ввысь и вонзилась снова.
– Вроде бы понимаю, – проговорил я в конце концов.
– Что понимаешь? – Она подняла на меня взгляд; качнулись серебряные серьги-подвески.
– Почему ты живешь так, как живешь.
Она улыбнулась, кивнула и продолжила шить. Анна Уинтерс была здесь просто потому, что именно этим занимались сегодня люди ее круга в Кингсмите, и потому, что она хотела оказать поддержку своему другу Джорджу и, возможно, даже мне и всем остальным гражданам, которые так упорно боролись за перемены в Истерли. Верила она в Новый век или не верила, неважно. Она была Анной Уинтерс, питалась человеческими эмоциями и потому старалась делать людей счастливыми, как меня в этот самый момент. Игла скользнула вниз, а потом вверх. Знамя развернулось у нее на коленях, низринулось водопадом, растеклось прекрасными лужами, и движения, сопровождавшие его появление на свет, были такими успокаивающими, что я почувствовал, будто меня самого собирают по кусочкам, чинят, делают целым.
– Как думаешь, что произойдет? – спросил я.
Она ненадолго оторвалась от шитья.
– Я не знаю. – Подняла на меня взгляд. Ее зеленые глаза затуманились, затем просветлели. «Столько разговоров о переменах, а какая в них польза для меня?» – вспомнилось мне ворчание мистрис Саммертон. Анна же была такой чудесной, безмятежной и хладнокровной. – А ты?
Я покачал головой.
– Послушай, Анна…
– Собираешься сказать, чтобы я соблюдала осторожность? Сегодня все только об этом и говорят.
Я улыбнулся.
– А вот я беспокоюсь о тебе, – продолжила она. – И о Джордже. И обо всех таких, как вы двое, что, похоже, прямо сейчас означает львиную долю Лондона. Надежды так хрупки, они могут ранить, когда разобьются. – Игла в последний раз нырнула. Анна сжала нитку зубами и потянула. На ее нижней губе на миг образовалась глубокая вмятина, которую мне очень хотелось разгладить. – Итак. – Она встала, окруженная шуршанием ткани. – Пора. Держи за этот конец, ладно?
Ткань расстилалась между мною и Анной, пока мы шли в разные стороны маленького кингсмитского зала. Прозвучали разрозненные аплодисменты и, словно взрывы петард, охи и ахи: мы развернули огромное, длинное полотнище – темно-синее с вкраплениями красновато-коричневого, с вышивкой золотым и серебряным шнурком. Оно мерцало и трепетало на сквозняках, как те воздушные змеи на Кайт-хиллз, готовое влететь в Новый век. Я рассчитывал увидеть какую-то картинку или лозунг, но на развевающемся знамени Анны были только абстрактные золотые завитки. Как будто комета, рассекающая ночное небо. Или очертания далеких гор, заклинания неведомой гильдии, детские лица. Яркие, манящие цвета каждому демонстрировали образ, в котором он нуждался. Я понял, что Анна благодаря своему уникальному образу мыслей уловила саму суть и дух грядущего дня Середины лета.
Чуть позже я покинул зал и отправился обратно, пешком через весь Лондон. Солнце садилось. Черно-оранжевые вихри кружились, разбиваясь о стены, огораживающие дворы. Завтра что-то произойдет. Теперь это не навязчивая идея, а истина. Но что именно? И как? Струйка пота побежала по моей спине. К этому моменту я уже свернул с Докси-стрит неподалеку от Ашингтона и шел по торговому ряду, где в лавках с выпуклыми витринами продавали птицу и сыр. В такой час они были закрыты – вероятно, как и на протяжении всего дня, – и на улице ничто не шевелилось. В кои-то веки я почувствовал себя совершенно одиноким на лондонской улице. Чем усерднее солнце пряталось под вуалью, тем сильнее выползали тени из-под карнизов. Они тянулись к моей одежде дымчатыми пальцами и отступали с безумными ликующими возгласами. Когда я нырнул в проулок, чтобы срезать путь, пришлось перебороть дурацкое желание оглянуться или пуститься бежать. Ветер перевернул мусорные баки и с грохотом мотал туда-сюда, раскидывая грязное содержимое. Пробираясь через этот бардак, я почувствовал, что больше не одинок в переулке. Развернулся, желая взглянуть преследователю в глаза, и со странным триумфом узрел силуэт, и впрямь стоявший позади меня, среди разбросанных жестянок, изливающих прогорклый жир. Гильдеец. В черном. В плаще. Ни шляпы, ни капюшона, и все-таки я не мог рассмотреть его лицо, хотя знал, что он вперил в меня взгляд, и в этом взгляде сочетались веселье, всезнайство и алчность хищника. Он стоял в жарких сумерках вонючего переулка, излучая тошнотворное, иссушающее самодовольство от того, что знал все, чего я никогда не узнаю.
– Кто ты? – прошептал я, не сумев закричать. – Чего ты хочешь?
Поплелся, обходя кувыркающиеся, лязгающие мусорные баки, обратно к нему: невзирая на страх, я должен был во всем разобраться, а прочее не имело значения.
– Зачем ты все это устроил? Просто скажи мне. Просто…
Тут грянул по-настоящему сильный порыв ветра, и я поскользнулся на гниющем картоне. Когда я восстановил равновесие, шаря руками по стене, от загадочного темного гильдейца остался лишь завиток машинного льда посреди лондонского мусора.
VI
«Вставай, Роберт! Уже позднее утро».
Я с трудом открыл глаза и увидел покрытый пятнами потолок своей комнаты в доходном доме. Это был день Середины лета, и ветер стих, а ночью шел дождь, беспокойно вторгаясь в мои сны. Сол пел этажом ниже, умываясь над тазиком, и голос Мод на этот раз звучал бодро и жизнерадостно, когда она неуклюже топала, неся перед собой растущий живот. Наконец-то ее недомогание пошло на убыль. Она расцвела во время беременности и ела столько, что хватило бы на двойню, как весело сказал Сол.
Снаружи лед, принесенный ветром с холмов Конца Света, под ночным дождем превратился в слой лака. Весь мир казался до невозможности четким и ясным. На Шип-стрит мы присоединились к Блиссенхоку и оставили Мод присматривать за Черной Люси, готовясь к последнему в истории выпуску «Новой зари». Затем, взявшись за руки, сомкнув ряды, мы направились на запад. К тому времени, как миновали Ашингтон, толпа стала такой большой, что хлынула рекой по краям Докси-стрит. Слухи распространялись безудержно, то отбрасывая нас назад, то подталкивая вперед. Двенадцать требований уже выполнены! Денежная система изменена! С нами были проститутки в своих самых веселых лохмотьях. А еще гробовщики в черных цилиндрах. И звероделы из малой гильдии с фамильярами на плечах; миниатюрные пушистые граждане, щебечущие и размахивающие крошечными флажками.
Я никогда не совершал такой прогулки к Норт-Сентралу. Халлам-тауэр, как всегда, сверкала манящей черной звездой. Мы покинули Чипсайд и направились вдоль бульвара Вагстаффа, где террасами из розового италийского камня вырастал величайший из всех гильдейских дворцов. Но Богиня Милосердия, которая взобралась на главный шпиль Чертогов механистов, каким-то образом обзавелась шляпой и шарфом. Даже она сегодня была гражданкой, и солнечный свет кружился вокруг нее, взлетая вместе с криками гильдейцев всех мастей и заставляя сверкать огромный купол Капеллы шахтеров, где, по слухам, катакомбы были из резного и отполированного угля. Но то было не время для старых домыслов. Эти высокие ворота, эти обитые гвоздями деревянные двери, скоро все они распахнутся. Это Середина лета, которое положит конец всем Серединам лета. Это конец Третьего века.
В эту Середину лета ярмарку в Большом Вестминстерском парке не проводили. По мере того как толпы людей стекались со всех концов Лондона, случились первые проблески разочарования. В конце концов когда откроются гильдейские врата, будут приняты Двенадцать требований и официально сменится Век… что делать с оставшейся частью дня? Но рисклипы с шишковатой корой и звенящими, как стекло, листьями, если вдуматься, прекрасно подходили для лазания. А эти невероятные клумбы, фонарницы и луноплющ – конечно, из них можно было нарвать букеты. Гильдмистрис из Уайтчепела дефилировали с броскими пучками лепестков и листьев в волосах, танцевали и целовали незнакомцев, опьяненные всего лишь неистовым своеобразием дня. Эти грохочущие фонтаны, в них можно купаться! Давно надо было попробовать, и потом еще раз прийти. Вскоре голые дети и многие из тех, кто был достаточно взрослым, чтобы понимать, что к чему, уже резвились среди дельфинов, испускающих струи воды.
Повсюду были знамена. Плакаты. Флаги гильдейских ассоциаций. Я искал сверкающее сине-золотое творение Анны, но Сол схватил меня за рукав. Пришло время собраться с Блиссенхоком у ворот Гильдии разнорабочих, куда притащат огромные ящики с нашей петицией. Был полдень. Зазвенели колокола и часы. Заводные бронзовые фигуры появились из своих дверей высоко на башнях гильдейских анклавов. Двенадцать требований в двенадцать часов. Идеальный расклад. Каждый в толпе вновь ощутил, что у нас единая цель.