Звон всех часов и колоколов отчетливо разносился в волшебном воздухе по всему Лондону. Наступление Нового века, золотого, как этот солнечный свет. Толпа отступила от перил с серебряными наконечниками и ворот Гильдии разнорабочих, как это делает волна за мгновение до того, как удариться о берег, затем снова двинулась вперед. Покрытое копотью здание за гравийным тротуаром и удлиненными статуями было не самым изящным из великих гильдейских дворцов, но, безусловно, одним из самых больших. Я был почти в первых рядах толпы, когда затих последний удар полудня, и казалось, что каждая душа в Англии ждала, что что-то произойдет.
Когда это случилось, звук раздался у нас за спиной, и сначала мы услышали его как удивленный, восхищенный рев моря, доносящийся откуда-то издалека, – и все вытянули шеи, чтобы получше увидеть происходящее. Сперва никто ничего не понял. Затем цветовая рябь пробежала над флагами, транспарантами и белыми деревьями. Краски сгустились, заполнив уголок неба. Они были пестрыми, переменчивыми, невероятно красивыми. Казалось, знамя Анны выросло и взмыло в воздух, но прошло немало времени, прежде чем те из нас, кто был впереди толпы, смогли понять, что на самом деле представляет собой эта расползающаяся радуга. Когда нам это удалось, мы присоединились к аплодисментам и рассмеялись, а новое творение издавна всеми пренебрегаемого отделения Гильдии звероделов, занимавшегося членистоногими, взмыло в воздух. Бабочки, как и обещали, были огромными, сине-красно-золотыми. И в момент их освобождения, в этом великолепном вздохе красок, уникальный день Середины лета наконец-то обрел название. В учебниках истории, в песнях, которые матери пели над колыбельками, на мемориальных досках, которые, как мы были уверены, скоро появятся на этом самом тротуаре, где все сейчас стояли, этот день навсегда останется Днем бабочек.
Существа рассеялись над Лондоном с тихим шорохом крыльев. Небо вновь сделалось голубым. Одобрительные возгласы прекратились, на наших лицах остались радостные улыбки, а с ними вновь всколыхнулось предвкушение. Наши взгляды опять устремились в сторону огромных ворот Гильдии разнорабочих, и в первые минуты тишины первого дня наконец-то случилось то, о чем мы так долго мечтали, но считали невозможным, хороня в глубине души тупую боль. Со скрипом и содроганием, проблеском бронзы и скрежетом какого-то тайного механизма гильдейские ворота начали открываться. Толпа умолкла, охваченная благоговением. Если не считать криков младенцев и капризных вопросов детей постарше, если забыть про шипение и грохот фонтанов, а также про тихое позвякивание рисклип в Большом Вестминстерском парке, воцарилась глубокая тишина. В этот момент Дня бабочек радостные крики были бы неправильными. Мы хотели знать. Мы хотели видеть. И вот новый звук раздался из-за гильдейских ворот, из-за крыльев большого приземистого здания. Это был стук копыт.
Они возникли, блистая шлемами и нагрудниками, покачивая малиновыми плюмажами – кавалеристы верхом на сотнях прекрасных вороных лошадей, которых я вчера мельком увидел на сортировочной станции Степни. Два потока, изливаясь с обеих сторон гильдейского дворца, соединялись, со звоном проходили через ворота и растекались двойной линией поодаль от ограды. Вновь воцарилась тишина. Я понял, что сейчас произойдет. Капитан с особенно крупным красно-белым плюмажем на шлеме уже спешивался. Теперь он выступит вперед, и пред лицом этой угрозы применения силы вскоре возникнет делегация граждан. Они пойдут вперед, и врата гильдии закроются за ними, а остальные будут ждать. Там, внутри огромного, хаотичного здания, все обсудят и придут к согласию. Больше не будет Двенадцати требований, а также десяти, восьми или шести. И Устаревший век продолжится. Тем не менее, даже я вынужден был признать, что поступок капитана кавалерии был храбрым – спешиться, в одиночку подойти к огромной толпе. Даже с плюмажем и саблей в ножнах он выглядел маленьким и почти ничтожным.
– Есть ли здесь кто-нибудь… – Он остановился. – Я лишь прошу, чтобы…
Тогда-то в него и запустили первым камнем.
В День бабочек мы видели многое – в основном кровь, смятение, неразбериху. Возможно, истинные свидетели случившегося узрели меньше того множества людей, которые позже заявили, что были там. Отрубленные конечности. Топот копыт. Свирепые злопсы. Или тот храбрый капитан, которого толпа сбила с ног и поглотила. Что касается меня, то под мощным натиском людских масс моей главной заботой было не оказаться растоптанным. Я не сопротивлялся, когда меня оттеснили обратно к фонтанам Преттлуэлла; там, по крайней мере, могла найтись опора понадежнее вероломного тротуара. Я совсем потерял из виду Сола, Блиссенхока и прочих знакомых. Затем раздался голос, который был мне известен. Вышмастер Джордж вскарабкался на вершину одного из фонтанов. Отделился от бурлящей массы тел, хлынувших в воду через мраморное ограждение, и встал высоко над покрытыми пеной русалками. Он кричал и размахивал руками, окруженный ниспадающими обрывками знамени Анны, которое теряло краску и как будто истекало алой кровью.
– Граждане! – Вышмастер Джордж балансировал на мраморном куполе на вершине фонтана. – Граждане! – Он едва не поскользнулся. – Мы не должны терять надежду…
Но прочие его слова заглушил шум воды и хор голосов. «Он один из них… Он не наш…» Самым неприятным свойством голоса Джорджа, помимо его звучной аристократичности, было то, что он удивительным образом походил на голос капитана кавалерии, который вышел к толпе несколько минут назад. И красная краска струилась со знамени Анны по мрамору. Вышмастер Джордж выглядел обагренным кровью невинных. Он посмотрел на нас сверху вниз и улыбнулся той всезнающей, слегка покровительственной улыбкой, какая бывает лишь у гильдейцев высокого ранга, отбросил с лица мокрую прядь редеющих волос. «Хватайте его… Ублюдок… Держите…» Кто-то начал карабкаться к нему по мокрым скульптурам. Вышмастер Джордж поскользнулся, упал и скрылся из вида.
«ГДЕ ДЖОРДЖ?!!!!!!!!!!!!!!!!!!»
Я пытался перейти фонтан вброд, когда раздался крик. Я обернулся, но вокруг кишели люди, и мне не удалось понять, кто кричит. Затем все повторилось, и в тот же миг я оказался во власти отчаянной тревоги, ибо поскользнулся, и грязная, бурлящая от множества ног вода ринулась навстречу. Я погрузился с головой. На меня наступили. Когда же мне наконец удалось приподняться, задыхаясь и отплевываясь, под взвихренной поверхностью проступило женское лицо – серое, как изысканный мрамор, с распахнутыми глазами и посиневшими губами, над которыми колыхалась вуаль из крови и рвоты. Я не видел никого из предполагаемого множества павших от мечей кавалеристов или челюстей злопсов в День бабочек, но видел нескольких утонувших в этих жутких фонтанах. Задыхаясь, я пробивался через бурлящую воду в том направлении, где исчез Джордж. Меня окружали уже не индивиды, а то, во что превращаются люди, когда толпой овладевает хаос.
«ГДЕ ДЖОРДЖ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»
Голос перешел в рык, полный леденящего душу ужаса. Казалось, толпившиеся вокруг тоже что-то почувствовали. Они отпрянули; меня чуть не сбили с ног и ударили по ребрам, пытаясь убраться подальше. «ГДЕ ДЖОРДЖ!!!» Затем я увидел, что это Анна, проталкивающаяся сквозь толпу. Но не та Анна, которую я повстречал вчера в той ассоциации, и не та, какой я ее знал до того. Она промокла насквозь, как и я, и та же самая краска, в которой испачкался Джордж, испортила ее одежду, а волосы были черными, прямыми и сочились красным. Но посреди обезумевшей, ревущей орды в ней проявилось больше странных свойств. Обжигающая сила глаз, в которые было больно смотреть, и рев голоса внутри моего черепа – это, невзирая на происходящий вокруг ужас, заставляло людей отшатываться. Существо передо мною одновременно было и не было Анной Уинтерс, и я испугался, узрев ее такой.
«ГДЕ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»
Затем она меня увидела, и белое от ярости лицо озарила искра узнавания, на миг вновь сделав Анну нормальной, обычной.
– Робби… ты должен помочь мне найти Джорджа. Ты должен!..
Она сжала мою руку. Ее собственная была холоднее мрамора – ледяная, как тот утонувший лик. Анна вызывала у меня страх, превосходящий все, что я испытал на протяжении жуткого дня. Думаю, в ужасе я мог бы даже попытаться ее оттолкнуть. А толпа продолжала меня обтекать, и напор не ослабевал. «ПОЖАЛУЙСТА!..» Хватка Анны ослабла в тот самый миг, когда я уже не мог пересиливать свое отвращение, и меня унесло прочь.
День бабочек; название выбрали безупречно. Что-то яркое и хрупкое, взмывающее к солнцу и живущее считаные часы. Я увидел одно из существ прилипшим к витрине магазина, когда брел мимо разрушенных фасадов Оксфорд-роуд, зовя Джорджа, Анну, Сола и Блиссенхока, ища любое знакомое лицо. Бабочка еще трепыхалась, но не могла отлепиться от пятна крови и волос. И я продолжал слышать лай злопсов, отдаленный топот копыт, падение и звон бьющегося стекла. Огромный ухмыляющийся медведь возник передо мной, и я отпрянул, но это была всего лишь пожилая женщина, несущая украденный ковер.
– Отвали, гражданин, – огрызнулась она.
Это был День бабочек, и магазины, возможно, опустели, но врата гильдий устояли и никаких уступок сделано не было. Дряхлый Третий век продолжится. Ничто никогда не изменится.
Здания горели. Улицы заволокло дымом. Наступило что-то вроде ночи, хотя небо оставалось ярким и жарким. Куда бы он ни пошел, что бы с ним ни случилось, вышмастер Джордж исчез без следа. Я вернулся в Истерли вскоре после полуночи вместе со множеством ходячих раненых, грозными детскими бандами, плачущими взрослыми мужчинами. Здесь тоже полыхали пожары, и над всем царил смрад горелой резины. В Чипсайде я прошел мимо злопса, которого поймали и распяли на фонарном столбе. Я видел отрубленную руку в канаве сразу за Тайдсмитом. Толпа избивала какого-то бедолагу на окраине Хаундсфлита, а я пошел дальше и не вмешался. Все та же серая, грязная пелена поражения окутала все вокруг, но, если не считать дыма, Ашингтон не изменился; кое-где даже остались уличные украшения в честь дня Середины лета. В квартире я не обнаружил никаких признаков Сола или Мод, да и Б