золоты и цветного камня, но оно все еще там, под всей бессмысленной мишурой – изящное, красивое здание. Безыскусное и чистое, как гимн, адресованный Господу, а не эфиру и Мамоне. Вот такими и будут дома, которые возведу я, хоть истинного величия им не достичь. Строгие, рациональные и честные. Я знаю, ты думаешь, что все упирается в деньги, но, с моей точки зрения, неправильность Нынешнего века произрастает из эфира. И то, что нам нужно, в чем мы все действительно нуждаемся и чего жаждем, – это знак, символ, жест, делающий истину очевидной для всех и каждого. Тебе не кажется, что на эту роль подошла бы полная противоположность Халлам-тауэр?
Пытаясь представить себе, как могла бы выглядеть противоположность Халлам-тауэр, я вдруг осознал, что думаю о Джордже, балансирующем на вершине того фонтана в День бабочек и кричащем толпе.
– Надеюсь, ты не задумал что-нибудь… – я поискал нужное слово. – Отважное… или безрассудное.
– Ха! – он хлопнул по колонне. – Намекаешь на того бедного капитана кавалерии? Ну, Робби, ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы так обо мне думать. В конце концов, есть Анна, и она обо мне позаботится, верно? Кстати, ты слышал, что это она любезно спасла меня в День бабочек?
Я взглянул на него, когда мы шли обратно по неровной мостовой. Я знал этого человека достаточно хорошо и понимал, что в нем говорит нечто большее, чем мужская ревность. И все же, которая из Анн его спасла? Анна из ассоциации при церкви или та, которую я видел в фонтанах Преттлуэлла – преображенная, с очами, полыхающими тьмой?
– О, я знаю, что мы с тобой думаем об Анне одинаково, – продолжил Джордж. – Что она воистину потрясающая, красивая и так далее. Но она еще и странная, да? А ее квартира в Кингсмите – ты знал, что комнаты почти пустые? Тюремная камера и то уютнее. Как будто Анна исчезает и перестает существовать, если на нее никто не смотрит и не… испытывает влечения, которое, взглянем правде в глаза, мы с тобой оба испытываем.
– Осмелюсь напомнить, Джордж, она сирота, – осторожно проговорил я. – Вопреки всем внешним признакам, ее жизнь была не такой уж легкой.
Он пожевал губу и кивнул.
– Этим летом я даже мельком подумал, что мы с ней могли бы… ну, стать друг для друга всем, что обычно предполагается в отношениях между мужчиной и женщиной. Но не сработало. О, не смотри на меня так, Робби. Я всегда знал, что мы в каком-то смысле соперники. Это было очевидно еще в Уолкот-хаусе, когда я впервые упомянул ее имя. – Он расхохотался. Темное старое аббатство скрылось из вида. – Но бога ради, ревновать незачем. Я никудышный ухажер. Всегда таким был и, вероятно, буду. Она тут ни при чем. Все целиком моя вина. Забудем про политическое просвещение, силу масс и прекрасную честность, присущую среднестатистическому трудяге-гильдейцу. – Мы, оставив позади тихую площадь, вышли к бульвару Вагстаффа, где горделивые здания окрасили туман своими эфирированными контрфорсами. Джордж шмыгнул носом и вытер повисшую на кончике длинную каплю. Я подумал, он всего лишь простыл или пал жертвой микроба, коих немало расплодилось, но пригляделся и увидел, что вышмастер плачет. Мы стояли возле сувенирной лавки недалеко от маячащего в тумане основания Халлам-тауэр. Ссутулившись, Джордж притворился, что рассматривает карусели открыток, выставленные на улице, но на самом деле он обливался слезами.
– В чем дело, Джордж? – спросил я, положив руку ему на плечо. Поток транспорта взревел и утих. Он попытался отмахнуться. – Что случилось в День бабочек?
Он повернулся ко мне. Его глаза были такими огромными и влажными, что я увидел в них свое отражение. И пока мы стояли там, я понял, что мы с ним совсем не похожи, несмотря на обоюдные заверения в обратном. Возможно, мы носим похожие рваные пальто, но Джордж до мозга костей и до глубины души был чувствительным, хорошо образованным гильдейцем высокого ранга. Что бы он ни делал, всегда беспокоился о последствиях. Наверное, в детстве даже муравьев не давил. А я, с моим невнятным выговором, щетиной, грубыми манерами и черными неровными ногтями, пропахший дешевым жильем, сыростью и копченой селедкой, был призрачным воплощением мужчин, напавших на него в День бабочек.
– Послушай…
Но Джордж издал сдавленное рыдание, а потом повернулся и убежал.
VIII
Лондон побелел, почернел и застыл. Телеграфные линии скрипели, натягивались. Кое-где они лопнули и трепыхались на тротуарах, испуская потоки бестелесных голосов, шепчущих сообщения, которые таяли вместе с паром от дыхания толпы зевак.
– Но в прошлую сменницу мне поверили – верно, мастер Роберт? – Я нес сумку мистера Снайта по ночным улицам Норт-Сентрала на нашу следующую встречу с Боудли-Смартами. – Вы видели реакцию…
Теперь мой наниматель стал менее осмотрителен в отношении того, что называл своими маленькими хитростями. Фосфоресцирующее вещество, которое он использовал, можно было купить в тех же аптеках, что поставляли бинты, и оно отлично распространялось во все стороны вместе с дымом от тоненьких свечей. Небесные ароматы можно было приобрести у любого парфюмера. Стуки и хлопки, поднятие и поворот стола происходили благодаря умелому использованию коленей. Довольно часто искатели так стремились поверить, что сами добивались нужного эффекта. Я побывал в парочке других домов вместе с мистером Снайтом и был свидетелем сцен, которые почти не отличались друг от друга. Единственной частью рассказа, которую ему, похоже, нравилось менять, была часть о его происхождении. В первый раз я узнал, что его взрастили волки, а впоследствии выяснилось, что его способности проявились, когда в День испытания он начал летать по комнате; что он был волшебником в Век королей; что он был плодом запретной любви некоего великого гильдейца.
– А вам не кажется, что иногда вы над ними насмехаетесь?
Он призадумался.
– Поверьте, мастер Роберт, насмешка выглядит иначе. Меня воспринимают как эксцентричную диковинку, и Гильдия собирателей разрешает мне жить здесь, с ними, в Норт-Сентрале – но с большой неохотой и лишь потому, что я обеспечиваю некое развлечение для гильдейцев высокого ранга, а еще, вероятно, отпугиваю грабителей, коих могла бы заинтересовать старая мебель. Так что не рассказывайте мне, что это я над кем-то насмехаюсь. Я достаточно часто слышу их слова за спиной, читаю ужасные граффити, чувствую взгляды, и это мне вслед летят рифмованные детские дразнилки вместе с камнями.
– Но откуда вы на самом деле взялись? Та история, которую вы рассказали вчера вечером…
Он заявил, что преобразился и обрел нынешний облик из-за неудавшейся попытки покончить с собой, выпив эфир, когда его бросила возлюбленная.
– Я стар, Роберт. Моя память слабеет. Ты отказываешь мне в праве на тайну личной жизни?
– Конечно, нет. Я просто…
– Вот что я тебе скажу. Лондон уже не тот город, каким был раньше. Здесь стало опаснее. Я даже не уверен, стоит ли мне оставаться. О, я так скучаю по старым временам. Знаешь, я выступал перед вельграндмастером Пенфолдом, которого все считали вторым по значимости гильдейцем в Англии и, безусловно, самым остроумным.
Мы двинулись дальше сквозь туман, как сквозь морскую пучину. Время от времени мимо проезжали кареты; стук копыт и движение колес были едва слышны, а фонари светились, как иллюминаторы подлодок.
– Грандмистрис Боудли-Смарт…
– Что с ней?
– Она не та, за кого себя выдает.
– Вот так сюрприз…
– Дело в том, что я знал ее мужа в Йоркшире, когда был ребенком. У них была другая фамилия. Они даже не принадлежали к той гильдии, что сейчас, и, разумеется, не были богаты. Я убежден… – Но я все еще не знал, в чем убежден. – Я хотел спросить, не могли бы вы выиграть для меня побольше времени сегодня вечером, чтобы я мог как следует осмотреть их дом?
– Зачем? Чтобы ты сунул нос туда, куда еще не успел?
– Если вы так ставите вопрос. Но я не вор.
– Неужели? Ну да, ты из тех, кто хотел бы превратить эти прекрасные резиденции в ужасные многоквартирные дома, наполнить сады свиньями и курами. Заставить нас всех притворяться, что мы совершенно одинаковые.
– Дело не в этом.
– М-да… – Подменыш, глядевший на меня из туманных сумеречных глубин, был страшен; припудренный белый карлик из противоестественного коллективного кошмара, который мог присниться только лондонцам. Он вздохнул. – С этим домом и с Боудли-Смартами и впрямь что-то нечисто. Не обязательно быть мной, чтобы это почувствовать. Где-то там кроется тьма. Иногда я чувствую, как она наблюдает за мной. Грандмистрис Боудли-Смарт, если верить ее словам, хочет установить контакт с кем-то или с чем-то, но я всегда стремился этой силы избегать, поскольку знаю, что на самом деле этой женщине она не нужна. По-твоему, это странно?
Одетые в черное грандмистрис уже ждали в гостиной Фредериксвилля, потягивая сладкий херес. Мы поклонились, пожали протянутые руки, обменялись любезностями, поели пирожных. Затем настал час; Трикси выпроводили, чашки убрали, мистер Снайт вывернул плащ и поправил тупей. Я подумал, что он забыл о нашей сделке, но подменыш приостановился как раз в тот момент, когда лампы были затемнены, и я засунул саквояж под кресло.
– Сегодня вечером мастер Роберт останется за пределами нашего круга в качестве независимого наблюдателя. Поскольку в интересующих нас вопросах так много обмана, я рассчитываю на ваше понимание…
С одобрительным шелестом грандмистрис устроились в своих креслах.
– Мы пришли сюда в поисках истины… – начал он слабым голосом.
Я выждал у двери, пока ритм дыхания вокруг тускло освещенного стола не изменился, затем осторожно приоткрыл ее и выскользнул в темную переднюю. Трикси подбежал ко мне, но я отпихнул его ботинком и прогнал прочь. Сколько у меня было времени? Общение мистера Снайта с духами, как любое хорошее театральное представление, искажало течение минут – и я все еще ощущал этот эффект, пока пробирался мимо аспидистр к лестнице. Фредериксвилль как будто затаил дыхание, ожидая чего-то. Я оглянулся на входную дверь. А вдруг грандмастер Боудли-Смарт вернется раньше назначенного часа из гильдейского клуба, от содержанки-актриски или где он там застрял? Его определенно не стоило недооценивать. Гильдейцев обнаруживали плавающими лицом вниз в доках и за меньшее, но я все равно поднимался по лестнице, и вопросительные, взволнованные голоса из гостиной преследовали меня.