Надо мной склонились картины, слишком темные, чтобы разобрать сюжет, и окна, выходящие в ночь. Я ни разу не добирался до верхнего этажа. Коридор уходил в обе стороны от широкой лестницы. Фредериксвилль оказался похлеще Уолкот-хауса. Там хоть было светло и просторно. Здесь я всего боялся, особенно после того, как чуть не врезался в огромного фарфорового слона, что могло бы спровоцировать чудовищный грохот, пробуждающий отнюдь не только мертвецов.
В этой части дома воздух пах по-другому; не так сильно воняло Трикси. Газовые лампы. Полироль. Ароматические смеси. Жизнь едва теплилась в комнатах, которые редко посещал кто-либо, кроме горничных, вытирающих пыль. От знакомых ощущений мой рот наполнился пульсирующей болью. «Примеси, Роберт! Электричество!..» Я как будто наяву услышал сбивчивый, полный надежды голос грандмастера Харрата. Я почувствовал запах кислот, которые он использовал в своих экспериментах. Вспомнил вкус марципана из его пирожных. Двери в коридоре поддавались без труда. Я надеялся отыскать что-нибудь вроде кабинета. Грандмастер Боудли-Смарт, казалось, не ведал ничего другого, кроме сомнительных сделок, встреч на причале, затхлого воздуха заброшенных кораблей и пустых складов; этого человека интересовали только деньги. Даже несколько числобусов оказались бы хорошим уловом – на этот раз я бы их просто прикарманил, и к черту последствия. Мистер Снайт подыщет другого носильщика, в то время как Сол или Блиссенхок направят меня к какому-нибудь недовольному гильдейцу, способному расшифровать эти штуки.
Я проверял дверь за дверью. Белые тундры простыней, на которых никто не спал, в то время как тысячи людей коротали ночи у подножия железнодорожных насыпей. Сквозь занавески смутно виднелась вереница ожидающих экипажей, поблескивали огоньки сигарет кучеров. Огороженный сад, в котором я часто прятался, выглядел фиолетово-черным пятном. На мгновение мне показалось, что кто-то стоит там прямо сейчас. Я попятился и чуть не уронил стаффордширскую фарфоровую статуэтку. Когда я снова выглянул наружу, там не было ничего, кроме тумана.
Дверь за углом сперва показалась запертой. Я с досадой толкнул ее плечом, и она поддалась. Первым делом мне бросилось в глаза то, что в новой комнате было то светло, то темно. Горничные не задернули шторы, а окно выходило на юг – туда, где кружился сияющий фонарь Халлам-тауэр. Я моргнул и подождал, пока опять станет светло. Каким-то образом я все еще слышал безошибочно узнаваемое гоготание грандмистрис Боудли-Смарт из гостиной. Я не мог разобрать слов, но в ее тоне звучали одновременно надежда и мольба; она больше, чем когда-либо, походила на старшмистрис с одной из террас Кони-Маунда. Свет вернулся. Я попал в детскую, которая ломилась от роскошной мебели и игрушек. Все твари земные выстроились вереницей, чтобы попасть на борт ковчега. В эркере мерцала лошадка-качалка на блестящих, эфирированных черных полозьях. Она пришла в движение от моего первого вздоха. В комнате не пахло детством – я этот запах помнил по яслям Мод. Она скорее походила на витрину магазина. Ну да, насколько я знал, у Боудли-Смартов не было детей – ни здесь, ни даже в Брейсбридже. Я выдвинул ящики большого комода. Каждый был заполнен дорогой детской одеждой. Некоторые вещи были в упаковке. Все оказались жесткими, новыми. А вот из нижнего ящика пахнуло чем-то старым и хрупким. В новом потоке белого света с Халлам-тауэр мне явилась потрепанная коллекция пожелтевших детских вещичек. Незатейливый крой, множество латок. Я прикоснулся к ним, на удивление растроганный, и в этот момент услышал вопль грандмистрис Боудли-Смарт из гостиной где-то внизу.
Халлам-тауэр отступила. Вернулась тьма, пахнущая старым тальком и средством для мытья посуды. Меня пробрал озноб. На миг я совершенно точно услышал плач ребенка. Я задвинул ящик. Когда свет Халлам-тауэр в следующий раз скользнул по фризу с танцующими слонами, раздался свист и надвинулись воспоминания. Даже когда я закрыл дверь и вновь погрузился в обновленную тьму коридора, ощущение меня не покинуло. Ш-ш-ш Б-у-у-у-у. Кто-то с шелестом втянул воздух, а потом выдохнул. В дальнем конце коридора была дверь поменьше. Я осторожно прикоснулся к ней. Она пульсировала, как живая, и ручка повернулась сама по себе.
За дверью была узкая лестница, ведущая вверх. Расположенная там комната имела наклонные стены, переходящие в пространство под крышей, и повсюду громоздилась старая сломанная мебель. Бледный отсвет неутомимого фонаря на вершине Халлам-тауэр проник сквозь слуховое окно, всколыхнул паутину и рассыпался ворохом бликов на потрескавшемся дереве, ржавом кроватном каркасе. У нас в доме на Брикъярд-роу был точно такой же вантуз для кухонной раковины. Под слоем пыли и вездесущей паутины лежал гильдейский сертификат, свидетельство незначительного успеха в производстве машинного шелка. Он был выдан Третьим низшим отделением Малой гильдии инструментальщиков, скреплен печатью «Модингли и Клотсон», вручен старшмастеру Рональду Стропкоку. Я оторвал заднюю часть рамки и сунул документ в карман. Наконец-то доказательство того, о чем я давно знал; и все же сам воздух на чердаке по-прежнему трепетал от предвкушения. В самом дальнем углу стоял длинный большой ящик, выглядевший таким же старым, как и все прочее, и сколоченный еще грубее. Но он был слишком крупным, чтобы уместиться в доме на кони-маундской террасе. И что-то… некое тревожащее воспоминание присоединилось к судорожной пульсации темноты. Ш-ш-ш-ш Б-у-у-у-у.
ОСТОРОЖНО ОПАСНЫЙ ГРУЗ. Эти слова, написанные через трафарет, увиденные среди старых умывальников и треснувших зеркал, – и то, что я узрел давным-давно в доме грандмастера Харрата; он, моя мать и женщина по имени Кейт возле этого грубого деревянного ящика в недрах «Модингли и Клотсон». ШШШ… БУМ! Тот самый ритм совпал с частотой вращения Халлам-тауэр и моим собственным пульсом, когда я с трудом поднял крышку. Внутри лежали жесткие старые газеты, но я не увидел света, который затемнил подземную комнату, где когда-то стояла моя мать, вытащив странный предмет: кое-как ограненный кусок хрусталя размером с человеческую голову. Теперь я знал, что эти штуки называются халцедонами и что гильдии хранят в них главные заклинания. Однако камень был истощен, дивосвет в его сердце едва теплился. Его мощь давным-давно иссякла. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! И тишина, и я вновь оказался на пыльном лондонском чердаке.
Я положил халцедон обратно в мятые газеты. Закрыл ящик. Отрешенно побрел назад по коридорам и лестницам. Все еще полностью погруженный в себя, ни о чем не думая, я снова открыл дверь в гостиную Боудли-Смартов и увидел свет и суматоху. Госпожа Боудли-Смарт рыдала, Трикси лаял, а мистер Снайт все еще сидел за дальним столиком, и содержимое саквояжа по-прежнему изливалось вокруг него. Госпожа Боудли-Смарт, чье лицо было мокрым от слез, завыла.
– Я оставила Фредди плакать, – причитала она с сильным браунхитским выговором. – Детям полезно, когда их оставляют одних, верно? С этим согласится любая мать, и на этом настаивал мой Рональд. Балуй его, Гермиона, сказал он, и наш сын вырастет эгоистичной помойной крыской, но позволь маленькому негодяю постоять за себя, и из него получится прекрасный старшгильдеец. О, мы были чертовски счастливы! Но ведь детей действительно оставляют одних время от времени, не так ли, для их же блага, даже если у них небольшая лихорадка – в противном случае, как говорит Рональд, они вырастают алчными и ждут, что им все подадут на блюдечке с голубой каемочкой… Тогда у нас был небольшой дом, понимаете. Всего две комнаты наверху и внизу, как обычно в Браунхите. Но мы с Рональдом были счастливы, и у меня был мой собственный милый малыш. Неважно, чем я занималась по дому, и если бы не звук этих чертовых двигателей, было бы слышно, как Фредди дышит. Но иногда я оставляла его плакать ради его же блага…
В какой-то другой комнате, в каком-то другом доме ребенок продолжал плакать, но звук был слабым, и его заглушал отдаленный грохот, который могли расслышать только я и старшмистрис Стропкок. Затем даже это стихло, и наступила долгая пауза. Прочие гильдмистрис выглядели бледными и шокированными преображением, случившимся с хозяйкой дома. Это было незапланированное событие. И все же я не сомневался, что слезливое признание мистрис Боудли-Смарт о прошлом, совершенно отличном от того, которое она описывала ранее, вряд ли стало для них неожиданностью. Они привыкли заметать кое-какие фрагменты своей жизни под ковер. Серебряные столовые приборы, которые на самом деле были посеребренной имитацией. Измены мужей. Взамен они обратили очи, полные гнева и обличительного пафоса, на мистера Снайта. Теперь его публика не испытывала ни надежды, ни изумления, и слова, которыми дамы обменивались шепотом над подставками для пирожных, звучали резко. Омерзительные существа вроде него… ну, они нелюди, чокнутые, неугодные Господу, чужаки. Вот были же времена – куда лучше, куда разумнее, – их просто сжигали, и любая набожная гильдейка с радостью согревала руки у костра. Его, по крайней мере, стоило бы отправить в Сент-Блейтс, к прочим монстрам. В своих жестких черных платьях, нацепив шляпки поверх строгих причесок, с лицами напряженными и сердитыми, эти искательницы, спешащие за шалями и пальто, теперь напоминали мне не столько птиц, сколько жуков.
Когда они начали уходить, входная дверь хлопнула. Затем открылась снова.
– В окрестностях Стрэнда какая-то странная суета, – раздался в передней ровный, громкий голос грандмастера Боудли-Смарта. – Но здесь-то что за дела? Что стряслось?
Все еще в пальто на шелковой подкладке и с воротником-бабочкой над красным кашемировым шарфом, он ворвался в гостиную.
– Гермиона, что происходит?
На лице его жены растеклось немыслимое количество туши и пудры.
– Нам не следовало уезжать из Брейсбриджа… – захныкала она. – Мы были там счастливы, по крайней мере, пока не умер малыш Фредди. Мы должны были остаться и присматривать за его могилой. А ты, Рональд, вечно обещаешь что-то лучшее. Вынюхиваешь, выискиваешь дурное. Тот гильдеец… посмотри, куда это нас привело! И сегодня вечером ты был у своей потаскухи.