Анна первой заметила надпись «Оксфорд», и мы поспешили на платформу, втиснулись в переполненный вагон второго класса. Пока стояли у окна, а состав полз по Лондону, чтобы в конце концов ускориться, я рассказал ей больше про Стропкоков – про числобусы, пустые склады, «Блаженную деву». Даже в эти последние дни я возвращался на свой наблюдательный пост под деревьями, наблюдая за их домом. Но слуги и припасы по-прежнему приходили и уходили. Внешне ничего не изменилось.
– Почему ты не поговорил начистоту, как только узнал, кто он такой?
Я покачал головой. Сейчас, похоже, был неподходящий момент упоминать о мужчинах, которые только вчера приходили к Блиссенхоку, расспрашивая о ком-то, кто соответствовал моему описанию. Пейзаж зазеленел. Жирный скот в загонах, стога и мелькающие туннели – я приехал в Лондон этим же путем. Мы еще до полудня добрались до Оксфорда, где поговаривали о том, что днем отправляется поезд в направлении Браунхита. Но нужно было убить несколько часов, а Анна здесь уже бывала, так что могла сыграть роль гида по городу, который настолько отличался от Лондона, что вообще не казался городом. Камни сияли в лучах зимнего солнца. Большие колледжи, каждый из которых спонсировался отдельной гильдией, вздымали вокруг четырехугольных дворов свои увитые плющом шпили. Казалось, наступил бесконечный гильдейский день, и звон колоколов сотрясал хрупкий синий небосвод. Женщины открыто прошли маршем, требуя перемен. РАВНЫЕ ПРАВА ДЛЯ ГИЛЬДМИСТРИС. Они выглядели так горделиво в своих соломенных шляпках, что их можно было простить за то, что они забыли о нас, мизерах. «Эй, сестра, скорее присоединяйся к нам!..» Анна присоединилась – сделала несколько шагов, размахивая руками в такт барабану. Если бы все могли так жить, подумал я, ловя в полированных витринах книжных магазинов наше отражение и золото волос Анны, вряд ли возникла бы необходимость в Новом веке. Неудивительно, что бедному Джорджу – о котором также писали в местных газетах, хотя и называли его «выпускником Баллиол-колледжа», – было трудно смириться с Лондоном. Я бы с удовольствием поиграл в туриста, бродя под мостами и бросая наши сэндвичи уткам, но существовало место, которое Анна хотела увидеть, и оно находилось за городом – там, где здания редели на полузамерзшей земле. Последний дом стоял среди курятников, неподалеку от раскинувшей объятия лесной опушки. Казалось, это последний дом в Оксфорде, и он был выставлен на продажу.
Обиталище выглядело намного меньше, чем я себе представлял. Стены были низкие. Фронтоны и дымоходы – горбатые, убогие. Единственные ворота оказались заперты.
– Постойте! Мастер, мистрис!
Агент по продаже недвижимости чуть не свалился с велосипеда, спеша добраться до нас. Он поклонился и предъявил визитку.
Дом-тюрьма госпожи Саммертон много раз менял назначение и обитателей, но комнаты с их немногочисленной разномастной мебелью выглядели гораздо мрачнее, чем если бы они были совершенно пустыми. Сколько лет, задавался я вопросом, пока агент болтал о возможностях улучшения, прошло с тех пор, как она в последний раз царапала эти стены? Почти целая человеческая жизнь. Возможно, Анна ошибалась, и это не то место. Но когда я осмотрел окна, то обнаружил ржавые следы от старых решеток и остатки тяжелых ставен. Обшитые панелями стены, когда я постучал по ним, показались полыми.
– Это самый уникальный аспект этого дома. Почти каждую комнату окружает свободное пространство – вероятно, для изоляции. Значит, все они могут быть расширены. Конечно, большую часть панелей можно использовать повторно. Они добротные. Все, что вам понадобится, – хороший плотник. У нас в Эдкоксе прочные связи с местной гильдией…
Оксфорд уже погрузился в дымный колодец вечерних сумерек, когда мы с Анной возвращались, но шпили высились и сверкали в последних лучах солнца. Наш поезд уже ждал на станции.
Мы добрались до Йоркшира в сгущающейся темноте. Мимо проносились станции – мелькали окна, и дивосветные огни сливались в молочную круговерть. По вагону, покачиваясь, прошла румяная пожилая женщина, плечи ее пальто лоснились от грязи. Она села рядом с нами и заговорила так, как никогда не заговорил бы ни один лондонец, пока во тьме пролетали размытые белые следы телеграфных столбов. Затем поезд остановился, и прибежал кондуктор, крича, что это Брейсбридж, Брейсбридж, Брейсбридж…
Когда дым от поезда рассеялся, мы с Анной перенесли наши чемоданы по железному мостику, который мы с мамой однажды пересекли по пути на полустанок Таттон. Во дворе перед зданием вокзала, где хранился уголь и дрова, рядом с загонами для спящих ямозверей, царила тьма. Было всего-то десять вечера с небольшим, но девятисменник – утомительный конец долгого пути к очередной получке, и даже в «Ягненке и флаге» почти не горел свет.
– К отцу зайти не хочешь? – спросила Анна.
Я покачал головой.
– Лучше утром.
– Итак, где мы остановимся? Там, наверху, отель?..
Это и впрямь был отель – или, скорее, постоялый двор. «Лорд Хилл» на него смахивал в наибольшей степени из всех заведений Брейсбриджа. Матери приходилось держать себя в руках те несколько раз, когда она там побывала, хотя, смутно выделяясь на фоне грубых склонов, здание как будто уменьшилось за то время, пока я отсутствовал. Я перевел дыхание. Мое сердце бешено колотилось. Все происходило слишком внезапно, слишком быстро.
ШШШШ… БУУМ! ШШШШШ… БУМ!
Я расхохотался.
– Что такое, Робби?
– Этот шум!
– Хочешь сказать, ты заметил его только сейчас?
Пока Анна изумленно качала головой, я повел ее дальше по улицам к магазинчикам в нижней части Кони-Маунда, где в витринах были развешаны объявления. Продавались беспородные щенки – по крайней мере, когда-то продавались. Детская кроватка, которой почти не пользовались, рассказывала собственную историю. Анна подула на витрину и вытерла запотевшее стекло рукавом, вглядываясь в ее содержимое в тусклом газовом свете. И вот оно. СДАЕТСЯ ДОМИК, ПОЛНОСТЬЮ МЕБЛИРОВАННЫЙ, ДЛЯ МОЛОДОЙ ПАРЫ ГИЛЬДЕЙЦЕВ, БЕЗ ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ И МИЗЕРОВ. Объявление выглядело почти свежим.
Мимо Зала памяти, мимо перевалочного склада. Владелица ключа жила в восточной части Кони-Маунда, прямо над краем долины, по дну которой протекала река. Она изучила нас в свете, падающем из-за входной двери, разглаживая ладонями серый передник.
– Мне показалось, я услышала, как остановился ночной поезд. В наши дни такое случается нечасто. – Мистрис Наталл была бойкой женщиной, как многие вдовы Брейсбриджа. – Так вам нужен дом? Мастер… мистрис… как бишь вас звать?..
– Борроуз, – сказала Анна прежде, чем я успел подумать. – Мы только что из Лондона. Вы же знаете, как там обстоят дела. – Незаметно для меня она надела свое серебряное кольцо на левую руку. – У моего мужа, Роберта, есть родня в городе.
– Родня? – Мистрис Наталл изучила меня. Она оказалась моложе, чем я сперва подумал – я мог видеть ее или ее сестру в тугом передничке у входа в пансион для девочек, – или это я был старше, чем сам считал. – Вы из Инструментальщиков, верно?
Я кивнул, слишком пораженный всеми этими откровениями, чтобы удивиться вслух.
Шлепая сабо, посверкивая белыми пятками в дырявых чулках, мистрис Наталл повела нас сквозь холодную темноту к Таттсбери-Райз, 23; дом стоял в конце террасы, и на таком расстоянии от единственного уличного фонаря было трудно что-либо разглядеть. Небольшая передняя, из которой две двери уводили в гостиную и кухню с подсобными помещениями. В сарае много угля, хотя он мог слегка отсыреть. В уборной свечи, растопка и спички, а также известь. Мистрис Наталл пообещала принести нам молоко, краюху хлеба и чашку сахара. В ту ночь мистрис Наталл и соседи заботились о нас с Анной, как о несмышленышах. В доме зажгли свечи и камины. Заменили масло в лампах. Застелили двуспальную кровать в хозяйской спальне. Борроуз, Борроуз – о да, знакомая фамилия; Анна такая бледная, а я совсем осунулся. Вам нужен чай, такой горячий и крепкий, чтобы ложка стояла. Нас окружили суетой и заботой. К нам отнеслись как к гильдейцам высокого ранга.
Наконец, мы остались одни в доме; слышался треск пламени в очаге, грохот двигателей и унылый вой ветра снаружи, обдувающего сосны и березы, которыми оброс с этой стороны Кони-Маунда достаточно крутой склон, почти обрыв – давным-давно, в летние дни, пока внизу текла коричневая Уити, мы, дети, любили по нему карабкаться. ШШШШ… БУУМ! ШШШШШ… БУМ! – и Анна, Анна Борроуз, сидела напротив меня в этой брейсбриджской гостиной, ее волосы как будто светились, ну что за нелепость, а куцая и такая знакомая мебель то надвигалась, то отступала вместе с волнами воспоминаний и пляской языков пламени в очаге.
– Мы приехали, – сказала Анна. – Что нам теперь делать?
– Посмотрим…
Я задул лампы, поворошил угли на решетке. Сквозь стены доносились кашель и шуршание – наши соседи занимались тем же, что и мы. Расположение лестницы отличалось от моего родного дома на Брикъярд-роу в нескольких кварталах отсюда. Она вела из передней наверх, поворачивая на полпути к кладовой. Анна шла первой и несла лампу, и тени скользили позади нее по старым обоям и более светлым местам, где когда-то висели семейные фотографии. У меня, по крайней мере, не было сомнений в том, кто будет спать в так называемой хозяйской спальне, где только что вытрушенные одеяла были так туго натянуты, что чемодан Анны, когда она его на них бросила, чуть не подскочил.
– Мы должны выглядеть достаточно убедительной парой… – Незаметными жестами, каких я у нее раньше не видел, Анна провела руками по волосам и вытащила заколки.
– Никто и не подумает иначе, Анна. Только не здесь… – Я наблюдал в покосившемся зеркале, как она откинула назад рассыпавшиеся по плечам волосы, когда наклонилась, чтобы открыть чемодан.
– Ты действительно хочешь, чтобы я заняла эту комнату?
– Тут кто-то должен жить, Анна. Они будут наблюдать, высматривать наши тени.
– Мне показалось, ты только что сказал…
Я пожал плечами. Как я мог объяснить все то, что знал об этих людях, об этом городе?