Я кивнул. Страницы старых газет с гильдейскими объявлениями раскрывались с треском, как стручки, библиотечный воздух сверкал от пыли, и хотелось чихать. Именно банальности – особенно фотографии, безликие списки имен родившихся, умерших, сочетавшихся браком, принятых в гильдию, награжденных и наказанных – привлекали меня сильнее всего. На втором месте по степени важности шло ежегодное перетягивание каната, которое Гильдия инструментальщиков устраивала во время летних гильдейских дней между командами мастеров и старшмастеров. Мой отец участвовал в нем в пятьдесят седьмом, и на фото он стоял посреди залитого солнцем займища, улыбаясь на камеру с покрывшейся коричневыми пятнами бумаги. Он был в рубашке с коротким рукавом и одной рукой обнимал за плечи товарища, который тогда тоже был всего лишь мастером и носил челку, а не зализывал волосы назад, обнажая вдовий пик и подчеркивая тем самым мелкие, остренькие черты лица.
– Мне просто любопытно, – сказал я. – Вчера наткнулся на знакомую фамилию. Стропкок – случайно не твой старшмастер?
– Очень зря его назначили, – ответил отец куда яростнее и быстрее, чем я рассчитывал. – Тот еще подлый ублюдок.
– Отец… – предостерегающе сказала Бет.
– Но сейчас он не в Брейсбридже, верно? – я продолжил расспросы.
Отец фыркнул.
– Вроде нет. Его ж опять повысили, кажись?
– По-моему, кто-то про него упоминал… – Я ненадолго умолк, пережевывая жилистый кусочек мяса. – Ну, в Лондоне.
Отец опять фыркнул и вытер усы. Стропкок в Лондоне – это было, по его меркам, чересчур.
– Насколько я знаю, дальше Престона он не забрался.
– Может, хватит копаться в прошлом? – встряла Бет и бросила на меня взгляд, который намекал, что лучше не возражать. Однако с того места, где я сидел, был виден поворот лестницы, ведущей в старую мамину спальню. ШШШШШ… БУМ! Что-то странное и неправильное не давало мне покоя, как кожный зуд или зубная боль. Казалось, мы с Анной сошли с поезда в городе, который походил на Брейсбридж, но на самом деле им не был.
– Книги, библиотека… – Отец пожевал губами, подцепил ногтем застрявший между зубами кусочек хряща и спрятал в салфетку, которую подсунула Бет. – Я и не думал, что ты из башковитых.
– В Лондоне, – сказал я, – работал в газете. Писал статьи.
– Как называлась газета? – спросила Бет.
– «Новая заря».
Они оба вернулись к еде.
– Одна из тех самых? – в конце концов пробормотал отец. – У нас такая тоже была. Один малый навязывал ее всем за два пенса, очень приставал, пока ему не наваляли как следует.
Бет отложила нож.
– Отец!
– Да я же правду говорю. Там писали, дескать, мы, гильдейцы, тратим жизнь впустую, усердно трудясь и принося домой приличное жалованье.
– Рабочие в Лондоне часто такие же… – начал я, но сумел заткнуться.
– И все эти марши. Что еще за чертовщина с бабочками? И да, нашелся какой-то чокнутый и непочтительный гильдеец, который разрушил одну из славных церквей самого Господа…
– Хватит, отец, – перебила Бет. – Уверена, никто не хочет портить нашу трапезу в бессменник мужскими разговорами о политике – верно, Анна?
Она улыбнулась моей «жене» с деланой теплотой. И принесла пудинг на сале.
– Я нашла кое-какие твои старые вещи, – сказала Бет, когда мы закончили есть, и Анна, в рамках этикета проигнорировав возражения моей сестры, начала складывать тарелки в раковину. – Ты мог бы взглянуть. Они наверху.
Я последовал за сестрой по узкой лестнице.
– Просто барахло. – Она указала на небольшую стопку старых школьных учебников и других предметов, разложенных на лестничной площадке. – Ну да, ты ушел, ничего не взяв. Мы думали, ты умер. Потом начали приходить открытки. В конце концов и чеки тоже – но я уже благодарила за них, верно, так что, полагаю, нет нужды благодарить еще раз. Даже тогда мы не были уверены, жив ли ты, особенно после всего, что недавно услышали о Лондоне.
Для Бет, для жителей Брейсбриджа, Лондон за последний год превратился в место крови и пламени.
– Я могла бы отправить тебе открытку или две в ответ, – продолжила она. – Например, в прошлом году, когда мы с отцом ездили в Скегнесс. Мы не какие-нибудь деревенские мышки. Мы тоже путешествуем. Но ты же не сообщил обратный адрес, верно?
– У меня их было слишком много.
Брошь у нее на груди и то, как изогнулись губы, когда она на меня посмотрела: все материнское.
– Мне жаль, Бет.
– Сам себя жалеешь?
– Нет. Нас обоих…
Мы постояли там недолго. Я чувствовал сквозняк.
– Я не видела тебя в церкви этим утром.
– Мы с Анной туда не ходим.
– Ага! – Она кивнула, как будто теперь все обрело смысл. – Помнишь, что означает слово «хлыщ»?
Мне пришлось покопаться в памяти. Анна внизу разговаривала с моим отцом, звенела тарелками, выдвигала ящики.
– Это значит выпендрежник, Роберт Борроуз, и вряд ли можно поименовать кого-то из местных худшим образом, разве что упомянуть о привычке копаться в прошлом. Жители Брейсбриджа – милые люди. Сам знаешь, до чего милые. В наши дни они, возможно, и ездят в Скегнесс, но не поймут, если выяснится, что ты приехал со своей хорошенькой женой ради, скажем так, каникул. На твоем месте, Роберт Борроуз, я бы нашла работу, если ты и впрямь планируешь остаться… – Бет протопала вниз по лестнице.
Школьные учебники. Чернильные кляксы, отпечатки пальцев и пятна. «Пять полезных глаголов». «Что я делал вчера». Тогда мы не смогли бы написать о том, как провели каникулы; обитатели Кони-Маунда такое себе позволить не могли, хотя теперь, похоже, кое-что изменилось к лучшему, вопреки всем остальным тенденциям Нынешнего века. Поверх моих немногочисленных старых вещей лежал стеклянный шар с метелью и проржавевшей миниатюрной копией Халлам-тауэр. Половина воды испарилась. Вместо эфирного фонаря был крошечный кусочек стекла. Я видел эту штуку впервые в жизни. Я встряхнул ее, посмотрел, как плещется зеленоватая вода, и улыбнулся. Вот она, полная противоположность Халлам-тауэр, если Джордж и впрямь в таковой нуждался. Под шаром, тяжелые и покоробленные от сырости, лежали несколько детских книжек со сказками. «И тогда Белозлата…» О да, она по-прежнему блуждала по лесным чащобам, среди цветов, рожденных сыростью и ветхостью. Я узнал эту сказку, ее рассказывала мне мама, но в моей памяти не было никакой книги; слова как будто возникали прямиком из ее разума, словно только что отчеканенные монетки. И Флинтон… разве мама не сказала однажды, что именно там, возможно, когда-то располагался Айнфель? Серые дома у подножия серых отвалов… и теперь оказалось, что Анна тоже родом оттуда.
Я встал, отряхнул брюки и взобрался по лестнице, которая вела в мое старое помещение на чердаке; однако за годы доски разбухли, и люк не поддался. Но позади меня была комната матери. Кровать, новый шкаф, стул и камин. Я понял, что Бет предприняла одну-две попытки отвоевать это место у прошлого – тут ваза, там кружевная салфетка, – но его ужасная суть не изменилась. ШШШ… БУМ! «Хочешь увидеть, как сильно я могу растянуться?..» Несколько кусков угля, странно поблескивая, лежали на холодной решетке. Они смахивали на гагат с зеленоватым отливом – россыпь драгоценных камней в цветах павлиньего пера, с примесью нефрита. Спальня была точно старая сцена, покрытая слоем свежей краски. Под ногами у меня что-то тихонько хрустело, когда я ее пересек. Я с трудом выдвинул один из пустых ящиков платяного шкафа. Бет положила внутрь шарики лаванды в лоскутах старого льна, однако они не издавали никакого запаха и казались холодными, твердыми и тяжелыми. Я развязал одну ленточку. Внутри был твердый блестящий комочек; цветочки лаванды, заключенные в машинный лед. И стены спальни покрывал переливчатый налет, который я сперва принял за росу или иней, но от прикосновения он осыпался, оставляя блеск на кончиках пальцев.
ШШШ… БУМ! ШШШШШ… БУМ!
Выходя из комнаты, спускаясь по лестнице и встретив пристальные взгляды, я уже понимал, что Бет и отец слышали, как я брожу по маленькому дому. Пора было уходить.
III
Я вернулся из библиотеки в двусменник утром и застал Анну сидящей за кухонным столом с раскрытой «Гилд Таймс». На первой странице был вышмастер Джордж Суэйлклифф. В эти изначальные дни она, похоже, с радостью занималась домашними ритуалами. Обзавелась фартуками, сажа от плиты въелась ей под ногти. Экспериментировала, то терпя неудачи, то добиваясь успеха, с приготовлением ветчины и капусты, отбеливанием кухонных полотенец, сушкой трав под руководством соседок с улицы, которые соперничали друг с другом за лучший способ сделать что бы то ни было. Осторожно, шаг за шагом, Анна познавала утраченную жизнь родителей, которых никогда не знала. Но имя Джорджа и вести о судебном процессе, начавшемся вчера, одним махом вернули ее в Лондон.
Пряди выбились из узла, который она приноровилась носить, и рассыпались по лицу, а на большом пальце был ожог от вчерашней выпечки хлеба – у нее вышел черный брусок, куда более плотный, чем эфирированные кирпичи, из которых был построен Брейсбридж. Она закатала рукава своей поношенной и посеревшей блузки, и ее стигмат был похож на влажный рубин; свежий и воспаленный. Я развернул газету, чтобы прочитать за едой. Джордж сделал длинное заявление в суде, которое изложили вкратце. Его называли «сумасшедшим архитектором», но его мнение о неправильности Нынешнего века каким-то образом просочилось в текст заметки. По сравнению со статьями в «Новой заре» тон был беззубый, и все-таки видеть в «Гилд Таймс» даже намеки на нечто подобное казалось крайне необычным. Что-то явно изменилось – я почти пожалел, что нахожусь не в Лондоне, – но как будто под принуждением, и оттого казалось неправильным. Я заподозрил, что гильдии использовали Джорджа, чтобы состряпать новую версию Двенадцати требований, которые окажутся настолько мягкими, что власть имущим не составит труда с ними согласиться.
Пока мы гуляли по вечерним улицам и переулкам Кони-Маунда, Анна пребывала в глубокой задумчивости.