– Я чувствую великую вину за то, что случилось с Джорджем, – сказала она в конце концов. – И дело не только в недавних событиях. Дело в… как мужчина может высказаться о том, что с ним сделала женщина?
– Хочешь сказать, ты его охмурила?
Это был выстрел наугад. Но она кивнула.
– Мы знаем друг друга много лет, и я думаю, что сперва наши отношения основывались на том, что мы оба не были частью толпы… – Она усмехнулась. Ее лицо было отчасти скрыто поднятым воротником пальто в елочку, покрытым каплями росы от дыхания. – И еще на том, что нас друг к другу не тянуло, если ты понимаешь, о чем я. Это был странный роман. Полагаю, мы были похожи на людей, пытающихся танцевать, наблюдая за тем, как это делают другие, но так и не понявших сути. Она попросту противоречила тому, как мы с ним устроены. Мы поцеловались лишь один раз – в Уолкоте, когда ты нас заметил…
Мы шли мимо магазинчиков, в одном из которых и обнаружили объявление о сдаче дома. Небо было ровного голубого цвета. Хоть светило солнце, стоял чудовищный холод. Если не считать белого сияния Рейнхарроу, снега в Браунхите не было, но томительная тяжесть туч, готовых его извергнуть, ощущалась, как тихий грозовой рокот.
– К тому же его мечта о лучшем времени никогда не была моей, хотя я разделяла ее с удовольствием. А потом случился День бабочек. Когда я его нашла – когда я его, скажем так, спасла, – люди, которые его схватили, просто разбежались, стоило мне позвать его по имени. Думаю, им было почти так же стыдно, как и Джорджу, за то, что они с ним делали. Но, возможно, сам факт того, что я об этом узнала, оказался для него слишком тяжкой ношей. Так или иначе, Джордж истекал кровью и плакал, и я забрала его в Кингсмит. Благородный рабочий… он не мог ни в чем обвинить свой идеал, поэтому обвинил самого себя и, возможно, меня.
– Незадолго до Капеллы защитников он повел меня на Халлам-тауэр. Я тоже должен был предвидеть, Анна.
– Возможно, следовало рассказать ему, кем я была… кто я есть. И Сэди тоже. Возможно, тогда все пошло бы по-другому. Ну, ты-то все знаешь, Робби, и ты со мной. Ты никогда не предавал меня.
Мы шли мимо домов, бездумно вышагивая в такт двигателям, к холму Святого Уилфреда. На кладбище было по-зимнему мрачно. Вот оно, надгробие на могиле моей матери. Гильдии охотно платили за бесполезные вещи. Тем не менее, я был тронут, увидев его здесь, среди остальных – я не испытывал такого чувства, когда был моложе. Мы побрели по мертвой траве к другой могиле. «ЭФИРЩИК ЭДВАРД ДЕРРИ 46–75». Отец Анны был всего на пять лет старше меня нынешнего, когда умер в тот день остановки двигателей. Среди множества собранных мною бумаг и реликвий того времени имелась фотография его с женой Кейт в старом ежегоднике гильдии: они шли на танцы. Вспышка озарила красивую пару, он был особенно хорош собой – лучший костюм трещал на широких плечах, бесстыдная улыбка играла на губах. Я решил, что Анна похожа на него даже больше, чем на мать. Но она была жива, и когда она наклонилась вперед и коснулась камня, под которым он был похоронен, я почувствовал в холодном воздухе аромат ее волос: свежая солома и миндаль.
– Раньше я иногда приходила в Брейсбридж с Мисси – как раз в такие дни, как этот, когда трубы начинали дымить, – сказала Анна, когда мы продолжили подниматься по склону среди длинных теней памятников. – Нам приходилось, как и остальным, покупать мыло и муку, хотя я знаю, что тебе труднее всего поверить в то, что мы этим занимались…
Ее глаза заблестели. Она сглотнула.
– Мисси даже предложила отвести меня сюда, но я утащила ее прочь в сумерках. Тогда я не хотела знать, Робби, ни о матери, ни об отце, ни о чем, что имело отношение к этому месту. Все, что я чувствовала – смутную… – Она шмыгнула носом и посмотрела на бледнеющее небо. На скулах заиграли желваки. – …ярость. Наверное, поэтому я была так неловка с тобой, когда ты тем летом приехал со своей матерью в Редхаус. Я знала, что ты часть прошлого, на которое мне было плевать, – жизни, которую у меня отняли по стечению обстоятельств в этом дурацком городе…
Солнце садилось за Рейнхарроу. Его последние лучи полились невероятным потоком, расцвечивая крыши домов Кони-Маунда золотистыми и коричневыми пятнами. Когда мы закрыли ворота церковного двора, мне на миг показалось, что среди далеких тисов виднеется чей-то силуэт, но, когда я посмотрел вновь, тьма уже сгустилась. Все исчезло.
Мы направились мимо стены, у которой летними вечерами курили парни и прогуливались хихикающие девушки, в лучшую часть Кони-Маунда, располагавшуюся почти в нижнем городе, – если точнее, к дому, где не горели окна, но шел дым из трубы, и слабые отблески света из кухни долетали через гостиную, намекая на стекло и фарфор. Анна уткнулась подбородком в воротник пальто и испустила долгий холодный вздох. Парк-роуд, 12; за домом – приличный участок, на котором можно что-нибудь выращивать. Здесь когда-то жили ее родители.
ШШШШ… БУМ! День, когда остановились двигатели – день, когда наши с Анной судьбы изменились еще до рождения, – был расплывчатой дырой, средоточием тишины в бесконечных библиотечных хрониках, отыскать его удавалось лишь по отмененным собраниям и перенесенным футбольным матчам, ремонту поврежденной ратуши, нескольким новым зданиям, торжественно открытым примерно через год взамен тех, которые загадочным образом исчезли. Бет была права – местные жители ненавидели копаться в прошлом почти так же сильно, как ненавидели хлыщей. Мои немногочисленные более прямые расспросы о тех временах – даже после того, как я вопреки собственному желанию задержался допоздна в «Бактон Армс», опрокидывая одну пинту «Коксли» за другой, – натолкнулись на непонимающие взгляды или потаенную враждебность. Анна, в присущей ей более спокойной манере, справилась куда лучше.
Расспросив соседей, она нашла неподалеку от дома своих родителей на Парк-роуд старый дом Стропкоков: изящное здание с симметричным фасадом, предоставленное жильцам милостью и благоволением Гильдии инструментальщиков, к которой оно и вернулось. Да, они покинули город, он получил повышение – если вдуматься, очень быстрое по сравнению с тем, как обычно все происходило в малых гильдиях. Но, похоже, никто толком не знал, куда они подевались. Да это событие и не слишком волновало местных жителей – но случилось оно весной 86 года, вскоре после смерти моей матери и грандмастера Харрата. И незадолго до того они потеряли ребенка; могила маленького Фредерика Стропкока притаилась в тени церкви Святого Уилфреда, хотя заросли крапивы сообщали с предельной ясностью, лучше любой летописи мира, что Стропкоки – Боудли-Смарты – больше никогда не посещали Брейсбридж.
– Тип вроде Стропкока с удовольствием вернулся бы сюда, чтобы всеми повелевать, – сказал я однажды вечером после чая, стоя у раковины и оттирая сковородки старой металлической мочалкой. – Я говорил тебе, что видел его однажды, когда зашел в гильдейский дом грандмастера Харрата? Заглянул через дверь вечером на Рождество. Он ел за их столом…
Из окна нашей кухни открывался вид на половину долины. Отстойники светились, и огни поезда как раз выползали из-за склона горы. Я слышал, как Анна ходит позади в тесной комнате, позвякивает решетка плиты, грохочет вешалка для белья, на которой развешивают свежую стирку. Ее лондонские знакомые, гильдейки высокого ранга, были бы потрясены таким преображением. Но мы были счастливы, играя в эту жизнь, или притворяясь, что играем.
ШШШШШ… БУМ! Звук эфирных двигателей изменился. Теперь я был в этом уверен. Первый такт длился слишком медленно, второй – чересчур быстро, а пауза между каждым колебанием и ударом казалась чуть длиннее положенного. Я вглядывался в лица прохожих: эти люди прожили здесь слишком долго, чтобы заметить или встревожиться, и с радостью остались бы вмороженными в Нынешний век. Я наблюдал за насвистывающими мойщиками витрин, за дворниками – которых, уверен, раньше и в помине не было, – за мужчинами на приставных лестницах, скребущих кирпичи и прочищавших водосточные желоба. Весь Брейсбридж поглядывал себе на плечи и сбрасывал случайные крупинки машинного льда, как перхоть.
На Улместер-стрит вместо дома грандмастера Харрата возвели новый, однако он был обнесен строительными лесами. Рабочие проворно таскали ведра сверкающей пыли, которая выглядела слишком красиво, чтобы просто выбросить ее на свалку; наверное, увозили прямиком на Край Света. Я считал, что когда эфирный город вроде Брейсбриджа доживает до последних дней, он покрывается кристаллической коркой – это медленный и неумолимый процесс, похожий на наводнение. Но у этой белой искрящейся субстанции не было никаких причин подчиняться логике; она представляла собой спонтанное проявление магии.
Я перешел из публичной библиотеки в Дворец малых гильдий, который инструментальщики делили со сталеварами и прессовщиками. Здание ничем не отличалось, разве что гильдейцам, которые здесь отдыхали, разрешалось курить, а стулья были с обивкой из старой кожи, куда более удобные. Смотритель встретил меня как блудного сына инструментальщика, поверив в мою игру. Я знал этого парня в школе, теперь у него было пятеро детей и шестой на подходе. Ну разумеется, он отправит по телеграфу необходимые бланки для подтверждения моего членства – но в Брейсбридже все знали, кто я такой, так зачем торопиться? Часы тикали. Мужчины храпели. Пыль вздымалась и оседала. Все это в одном и том же ритме с изъяном. Там были книги заклинаний. Руководства для давно вышедшего из строя оборудования. Старые страницы обдали меня запахом ржавеющих скоб.
Стропкок начал новую жизнь в Лондоне, взяв халцедон с собой в качестве своего рода улики, страховки… или талисмана. К этому моменту я был уверен, что «грандмастер Боудли-Смарт» был каким-то образом причастен ко дню, когда остановились двигатели, к тому, что все еще происходило в Брейсбридже – к некоему мошенничеству или обману, связанному с истощением запасов эфира. Но к чему конкретно? И как именно? Я понял, устало моргая над списком противоречащих друг другу инструкций, что эти бесконечные страницы – все равно что сонное зелье. Совсем как сами гильдии, созданные для того, чтобы вовлечь тебя и усыпить обещаниями скромной славы – а потом ты проснешься, по-прежнему ничего не зная наверняка, и поймешь, что жизнь твоя подошла к концу.