Однажды утром Бет пригласила меня в школу. Она была совсем не похожа на старого мастера Хинктона и откуда-то подцепила дикую идею, что цель ее гильдии – просвещение. Она предположила, что классу полезно послушать кого-нибудь, кто жил в другой части Англии. Час был ранний, и все окна в комнате вспотели. Поднялся лес рук. Бывал ли я на Халлам-тауэр – можно ли потрогать пламя? Действительно ли дворцы великих гильдий парят в воздухе? Из какого материала на самом деле сделаны лондонские тротуары? Атмосфера под строгим, но милостивым взглядом Бет сильно отличалась от той, которую я помнил, пусть и стоял тот же запах. Я пытался рассказать об Истерли и Уэстерли, о паромах и трамвайных путях – даже о Конце Света, – но было очевидно, что подлинный город им не интересен. В их возрасте я был почти таким же. Лондон оставался мечтой, и последнее, чего они хотели, – это чтобы какой-нибудь невзрачный тип, родившийся в Кони-Маунде, объяснял что к чему. Поэтому я упомянул Белозлату, а также единорогов, рыбку-желаньку и драконов – красных и зеленых, летающих вокруг легендарных Кайт-хиллз. И танцы, да, грандиозные, чудесные танцы в бальных залах, которые плавали над рекой, сияя, как перламутровые раковины. Бет смотрела на меня из-за своего стола со смесью удивления и неодобрения. Позади нее я видел старую, покрытую царапинами шкатулку с накидной защелкой – образец для демонстрации силы эфира.
– Кажется, им понравилось, – сказал я ей, когда мы позже вышли на улицу.
– Мне придется целых две сменницы рассказывать им, каков Лондон на самом деле!
– Но они же могут немного помечтать? Ты хорошая учительница, Бет, ты понимаешь…
Она кивнула. Этим утром на нижний город опустился туман. Голубоватый, наполненный холодным блеском и почти безвкусный, он сильно отличался от лондонских туманов.
– Что случилось с Хинктоном?
– Умер.
– Полагаю, тролльщик по-прежнему приходит?
– Да, но теперь это не мастер Татлоу, если ты про него вспомнил.
– Он тоже нас покинул?
– Такова людская доля. Если задержаться на одном месте достаточно долго, сам увидишь, как это происходит.
Но ее придирки и колкости теряли свою остроту. Я слышал сплетни о том, что у Бет появился друг-мужчина в Харманторпе. Школьный учитель; ездил с ней и отцом в Скегнесс. Если верить молве, пара жила в одном номере отеля. Я был рад, что у нее появился такой секрет, но немного огорчился из-за того, что Бет не сочла нужным им со мной поделиться.
– Ты слышала о дне, когда остановились двигатели?
– Да, но я была слишком мала, чтобы запомнить, Роберт. Да и что в нем такого?
– Но ты же знаешь, что именно тогда у мамы появился этот шрам на руке… и ты наверняка знаешь, что именно поэтому она и умерла?
Бет замедлила шаг.
– Бывают несчастные случаи. Отец одного из моих учеников сломал ногу только в прошлую сменницу. Он, вероятно, никогда больше не сможет ходить. Зачем ты копаешься во всем остальном?
Ограждения у отстойников излучали радужное сияние в тумане, но блестящую поверхность заволокло тиной, а пышная кукушечья крапива у бетонной стены с дальней стороны зачахла.
– Бет, я спрашиваю тебя обо всем этом просто потому, что хотел бы знать правду.
Она фыркнула.
– Мои дети придумали бы отговорку получше! И, пожалуйста, не приставай к отцу по этому поводу всякий раз, когда его видишь. Он так и не оправился после смерти мамы. Но, по крайней мере, обрел… равновесие.
– Вернувшись сюда, я понял: возможно, то, от чего я как будто сбежал, было не таким уж плохим. – Я стремился быть искренним, но Бет одарила меня взглядом, который безмолвно спрашивал: «Ну и чего ты теперь хочешь?» Я продолжил: – У мамы была подруга, замужняя – отец, должно быть, тоже знал их, хотя и отрицает это. Супруги Дерри. Он был старшмастером на Центральном ярусе. Дежурил в тот день, когда остановились двигатели, и скончался от полученных травм вместе с семерыми другими рабочими. И его жена… ну, в конце концов, она тоже умерла. И мама пострадала. Ты должна что-то знать обо всем этом, Бет.
– Что ты хочешь от меня услышать?
– Мне бы правда не помешала.
– Правда в том, что тебе следует уехать из Брейсбриджа до того, как выпадет снег. – Ее взгляд метнулся в сторону Рейнхарроу, которая на мгновение показалась, сверкая, над крышами «Модингли и Клотсон». – И эта девушка, эта женщина – Анна. Она не из Лондона, верно? И не из Флинтона. Она кажется довольно милой, и я ничего особенного против нее не имею, но чувствую что-то странное. Я уверена, что она тебе не жена. Так что не требуй от меня правды, Роберт Борроуз.
Она хотела сказать что-то еще, но в этот момент со стороны ратуши раздался приглушенный перезвон.
– У меня урок. Мне пора…
Я смотрел, как моя сестра уходит в туман, шагая в такт эфирным двигателям.
Декабрьские ночи наступали медленно и рано. Холмы оседали слоями дыма: нечто серое на пурпурном, поверх серого. Вывески гильдий хлопали и скрипели. Огни фонарей боролись с ветром. Мы с Анной гуляли, как вошло у нас в привычку, но на этот раз решили потратить долгий, безопасный, анонимный час сгущающейся темноты – то самое время, которое обычно выбирали они с мистрис Саммертон, отправляясь в город, – на то, чтобы подняться на вершину Рейнхарроу.
«Здравствуйте, мистрис Борроуз!» Анна подняла руку и улыбнулась в сумерках соседке, которая вышла собирать белье, пока оно не замерзло; эта женщина с тремя дочерями и без мужа, занималась утомительным для глаз делом – пришивала кружева к изящным дамским нижним рубашкам. Сегодня, возвращаясь домой, я почувствовал плывущий по Таттсбери-Райз запах сладкого, восхитительного хлеба с хрустящей корочкой – такого, который съедают быстрее, чем он успевает остыть. Анна прославилась своей выпечкой. В то утро мне сказали через забор, что ее дрожжевое тесто растет на зависть всем хозяйкам в этой части Кони-Маунда. Я даже встретил кое-кого, кто клялся, что знал Анну во Флинтоне. Жизнь Анны, мистрис Борроуз, цвела буйным цветом, неподвластным нашей воле. Теперь я начинал понимать, каково ей было в Лондоне или в Сент-Джудсе. Даже на меня временами, как порыв ветра, нисходило осознание того, что эта женщина – мистрис Борроуз… а потом я понимал, что нет.
Анна шла впереди меня, идя в такт дыханию ночи, привычной походкой – слегка ссутулившись, медленным и пружинистым шагом, – одетая в длинную плиссированную твидовую юбку, которую ей дали взамен – «О господи, вы собирались носить это?..» – тоненьких вещей, привезенных из Лондона. Анна, мистрис Борроуз, напевала что-то себе под нос, когда одевалась, всегда удивлялась, заслышав свист чайника, и каждый вечер оставляла вокруг миски в судомойне немного зубного порошка. Ей нравился местный сыр, твердый и восковой, и она дула на чай, даже если он остыл. Я добродушно привык к виду ее мокрого нижнего белья на кухне, поскольку здесь такие вещи не вывешивали во дворе; полагаю, она к моему тоже привыкла. Мы занимались своими делами – тихими делами, неловкими делами – в то время и в том месте, которое молчаливо уступали друг другу, но дом был таким маленьким, что мы часто сталкивались спинами, задевали друг друга локтями, даже иногда раздражались. У ее волос был слегка пшеничный аромат, который появлялся и исчезал в зависимости от того, когда она их мыла. В тот день, когда я сидел во Дворце малых гильдий и пытался отрепетировать заклинание, которое заставляло изношенный винтик продолжать работать, ее волос обнаружился на моем плече. Я взял его и подержал в луче солнечного света. Он дрожал в моей руке в такт грохоту двигателей.
Я подумывал о том, чтобы остаться здесь, в Брейсбридже, на период снежных заносов, и о том, чтобы поступить на работу в «Модингли и Клотсон», как когда-то отец. Я бы изучил все руководства. Научился произносить заклинания, и отметины кормила расползлись бы по моим рукам, как плющ. Я бы приносил домой жалованье каждый десятисменник, пополняя наш тающий бюджет. И медленно-медленно, сменница за сменницей, месяц за месяцем этой зимы, я узнал бы правду о том, что здесь произошло… За дворами, за длинной вереницей контейнеров с эфиром, которые, как я теперь почти не сомневался, были в основном пустыми, земля дичала и становилась холмистой. Серп луны очерчивал узкую тропку, по которой зимой ходили немногие. Анна шла впереди, ее дыхание клубилось облаками пара. Мистрис Борроуз, Анна Уинтерс, Аннализа, Анна, которая могла быть кем угодно, которая могла делать что угодно, жить где угодно, которая могла испечь хлеб – пищу ангелов небесных и остановить падение церковного шпиля… Вести о суде над Джорджем дошли до нас через заметку в «Вест-Йоркшир пост». Он был заключен в тюрьму по милости своей гильдии, что означало апартаменты в каком-нибудь симпатичном провинциальном гильдейском дворце, где он займется проектированием идеального дома для идеального рабочего.
Впереди, среди зарослей ежевики Рейнхарроу, которые моя мать когда-то исследовала в поисках цветов, мерцал холодный воздух. Белые листья, прекрасные в своей сложности, украшали заросли мертвых папоротников. Сарсены блестели, но не от лунного света. Вся вершина холма сияла, как маяк, но покрывал ее не снег, а машинный лед. Анна смотрела на юг, на смутные холмы Браунхита. Скарсайд, Фариден и Хэллоуфелл. Где-то там пряталась во тьме долина, где стоял Редхаус. Выходит, теперь и здешние залежи эфира иссякали. И я не сомневался, что халцедон стал частью эксперимента, связанного с его добычей, которым руководил грандмастер Харрат. Но была и какая-то другая причина, какой-то гораздо более могущественный гильдеец. Именно к нему, к могуществу высокого, загадочного гильдмастера, Стропкок и подключился – сперва через самого Харрата, а затем, в Лондоне, самостоятельно…
Я подошел к тому месту, где Анна стояла среди белых камней, похожих на зубы.
– Это многое объясняет, – сказал я ей, пока мы дышали темнотой. – Я не только про сиюминутные события, я про эксперимент с халцедоном – запасы уже тогда были на исходе. Кто-то пошел на крайние меры, чтобы получить больше эфира… Но мне нужно проникнуть внутрь «Модингли и Клотсон», чтобы узнать всю правду. А остальное просто…