Но Анна казалась рассеянной. Она одарила меня в лунном свете тем, что я принял за одну из ее улыбок.
– Этим утром я разговаривала с мистрис Уортингтон. Она сказала, что День испытания, похоже, случится раньше обычного. В нижнем городе видели тролльщика. Он задавал вопросы о женщине с юга, хотя она куда выше меня с точки зрения гильдейского статуса и, конечно, не замужем.
– Это не значит…
Но для Анны в тот момент это значило очень многое. Я понимал: она чувствовала, что лондонская история повторяется в Брейсбридже, только быстрее. Расспросы, вопросы. У людей имелись сомнения на мой счет, но об Анне тоже говорили разное, хотя все сходились во мнении, что она великолепна. Притворяться бесполезно. А я стоял в этом странном месте, разглагольствуя о том, как бы изменить мир – ну вылитый Джордж.
– Итак, – сказал я. – Что мы предпримем?
– У нас еще есть день-два. – Здесь, наверху, грохот двигателей был тише и вместе с тем ощущался мощнее. ШШШШШ… БУМ! Темная и сверкающая громада Рейнхарроу как будто выдохнула. – Завтра вечером в «Модингли и Клотсон» танцы. Робби, я думаю, нам стоит пойти – представь себе, они на Восточном ярусе…
IV
Танцы наливайщиков устраивали в период холодного безвременья перед Рождеством; часто приходилось отменять веселье из-за сильных снегопадов, и тем желаннее становились годы вроде нынешнего, когда танцы все-таки должны были состояться. Отец часто туда ходил – или говорил, что пойдет, – и Бет тоже. Мама иной раз захаживала. Как-то вечером она спустилась ко мне на кухню, довольная собой, с заплетенными в косу длинными черными волосами и в синем платье, которого я не видел ни до, ни после.
Понадобился гильдейский кушак, что стало проблемой, пусть и небольшой: Анна быстренько договорилась с вдовой, которая жила в доме позади нашего. Несколько стежков, пару лоскутов взятого взаймы шелка, чтобы избавиться от оставленных молью дырок, – и я заполучил вещь, которая выглядела лучше новой. А привезенное Анной малиновое платье с широким подолом, низким декольте и короткими рукавами – иными словами, совершенно неуместное, – преобразилось благодаря одолженному поясу и принесенной в жертву блузке в более подходящий, скромный наряд, которым гордилась бы любая гильдмистрис Брейсбриджа и один конкретный гильдмастер, который сопровождал Анну Борроуз в нижний город.
Этим вечером на Восточный ярус следовало идти через главные ворота «Модингли и Клотсон» с фризом, изображающим Провидение и Милосердие. Другие рабочие ярусы были закрыты или вверены минимальным бригадам, хотя эфирные двигатели продолжали работать, соединяя Машинный ярус с Центральным, расположенным глубоко внизу. Сделанные наспех указатели направляли тех немногих, кто не знал дорогу под арками из трубопроводов. Те станки на Восточном ярусе, которые можно было переместить, оттащили в сторону. Те, которые нельзя, украсили лентами или изрисовали мелом, покрыли загадочными письменами. Оркестр уже настраивал инструменты – скрипки, аккордеон и барабаны, – и люди танцевали.
Я почувствовал, как свет и звук ошеломили Анну и пробудили сомнения. Она всегда избегала толп, непокорных и неистовых. Я коснулся ее плеча и ощутил, как участилось дыхание моей спутницы.
– Я не умею так танцевать!
Люди прыгали, взявшись за руки, вертелись и кружились около станков. Огромный главный цех Восточного яруса гудел и сотрясался. Я взял ее под руку и мягко повел вперед. Эти мелодии были мне хорошо знакомы – я слышал, как они доносятся из пабов и как гильдмистрис напевают их себе под нос, снимая развешанную стирку.
– Ты умеешь все, Анна, – прошептал я ей на ухо, вдыхая пшеничный аромат.
Однако на этот раз ей понадобилась моя помощь. Подшаги, арки и процессии; руки, за которые надо держаться, и руки, которые следует отпустить; во всем этом была логика, понятная сама по себе, если отдаться музыке. Танцы в Истерли не слишком отличались. Где-то на один оборот больше, где-то на одну танцевальную связку меньше, или ее следовало повторить. Эти мелодии пронизывали всю Англию, и сегодня вечером – ШШШШ… БУМ! – эфирные двигатели работали в том же ритме.
В отличие от той ночи в бальном зале над Темзой, в этих танцах люди постоянно меняли партнеров. Анна, поначалу осторожно вторящая моим подсказкам, вскрикнула, когда ее внезапно унесло в толпу. Но когда я увидел ее в следующий раз, она кружилась с кем-то локоть к локтю, подобрав юбки, и на ее лице сияла улыбка. Вот девочка, которая сидела впереди меня в школе, и Бет, и даже мой отец – ко второму куплету «Любви на воде» мужчины и женщины вечно менялись ролями. Никто не возражал. На самом деле сталкиваться и теряться – все это было частью веселья. Объяснял ли я Анне, в чем суть? Когда мы столкнулись в следующий раз, я коснулся ее груди и почувствовал смех. Потом она скрылась из виду, чтобы позже снова оказаться рядом со мной.
От этих танцев хотелось пить, как будто от тяжелой работы. Я побрел к пивным бочкам на козлах неподалеку от старого токарного станка, за которым когда-то трудился отец. Какой-то гильдеец танцевал со своим фамильяром. Остальные кричали, стучали в такт сабо и башмаками. Анна все еще плясала, ее волосы развевались. Пока я наблюдал за ней, краснолицый попечитель подошел ко мне, пошатываясь, с кружкой пива в руке – судя по всему, далеко не первой.
– Тут про тебя сообщили из Лондона! – крикнул он. – Провалиться мне на месте, я не удосужился отправить им телеграмму. Но они все равно связались со мной.
– Ух ты. – Я медленно отхлебнул пива. – И что им надо?
Он пожал плечами.
– В основном хотели узнать, в Брейсбридже ли ты. «Робби Борроу», – сказали они. Пропустили букву «з» и даже не назвали мастером. Вот такие в центральной конторе работники.
– Ты им ответил?
– Я подумал, лучше сперва поговорить с тобой.
– Нельзя ли денек-другой повременить, мм?
Он коснулся кружкой носа и отошел бочком. Имея возможность выбора, он предпочел поверить мне, а не какому-то высокомерному южанину, однако Анна не ошиблась: наше время в Брейсбридже истекало. Даже этим вечером, когда вокруг меня мелькали знакомые с детства лица, я чувствовал, как они вновь превращаются в воспоминания. Но пока что мистрис Борроуз блистала в свете ламп, и люди отбивали такт, аплодировали. Анна отвесила аккордеонисту шутовской поклон и жестом попросила снять инструмент. Остальные музыканты один за другим прекратили играть, а танцоры – плясать. Впервые за несколько часов на Восточном ярусе не осталось звуков, кроме грохота из-под земли. Анна изучила клавиши. Сжала меха. Раздался нестройный писк. Толпа недоумевала: что она делает? Затем Анна сыграла гамму. Звуки взмыли к потолку, и не успело эхо утихнуть, как им вслед понеслись другие. Лучшие скрипачи ответили неудержимым глиссандо. ШШШШШ… БУМ! Ритм не менялся, но Анна каким-то образом его замедлила, а потом ускорила. Флейтист подхватил ее мелодию. Люди начали хлопать. Вскоре они уже кричали и танцевали. Анна продолжала играть. Мотив был одновременно веселым и грустным. Неукротимым и полным тоски. Затем, почти не замедлив темп, Анна вернула аккордеон владельцу, и тот с ухмылкой продолжил играть. Теперь эти Танцы наливайщиков запомнят навсегда: тот самый вечер, когда придумали новую песню. Она распространится по всему Браунхиту, и история ее появления на свет обрастет всевозможными подробностями.
– Мистрис Борроуз… А где же мистрис Борроуз?..
Люди озирались в поисках Анны. Они нуждались в ней так же сильно, как гильдейцы высокого ранга на том балу в честь праздника Середины лета, на реке. Однако Анна схватила меня за руку и потащила прочь с Восточного яруса, мимо холодных черных машин. У нас осталось слишком мало времени и всего один, последний шанс узнать правду о «Модингли и Клотсон». Но где и как? По темным коридорам, мимо пустых шкафчиков. Через дворы и вверх по лестницам. С западной стороны виднелись огни и дым Машинного яруса. Там продолжалась работа даже во время Танцев наливайщиков, но мы с Анной не могли туда войти и спуститься в лифте на Центральный ярус. Гильдии хранили свои личные секреты даже друг от друга, особенно здесь, вблизи от самого центра. Но должен же быть какой-то способ… И тут мы оказались в коридоре. Он был дешевым, низким и темным, но внезапно оказался очень знакомым. «Наглый маленький ублюдок, да?» Призрачное лицо Стропкока замаячило над зажимом для ручек и коричневым комбинезоном, ухмыляясь мне. Я попробовал открыть первую дверь. Это оказался чулан для канцелярских принадлежностей. Но дальше я нашел тот самый кабинет, куда он меня затащил. В изящных лучах лунного света он как будто почти не изменился: покосившиеся картотечные шкафы, потрескавшееся кожаное кресло. А за креслом, прикрытое чуть ли не той же самой промасленной простыней, стояло кормило, к которому Стропкок заставил меня прикоснуться.
«Это, сынок, мои глаза и уши».
Я изучил его, затем посмотрел на Анну, которая уже тянулась к кормилу. Коснувшись его, она сжала другой рукой мои пальцы, и комната исчезла.
Темные цеха и пустые коридоры. Промерзшие открытые склады. На Восточном ярусе пляшут, в Машинном громадная ось вращается, уходя под землю. Я все это уже видел, такие картины были частью моей жизни, но расположенный глубоко под нами Центральный ярус изменился. Тройные поршни все еще двигались взад-вперед, однако пол, стены и потолок, а также многие приспособления сверкали. Мне открылся грот из машинного льда. Железная громада оков превратилась в сверкающую брошь, и к двигателям не было прикреплено никаких тенёт. Ничего удивительного, что они работали по-другому – им не приходилось преодолевать какое бы то ни было сопротивление. Мы проплывали через камень, из которого высосали весь эфир до последней капли. Потом под нами оказалась сперва вся фабрика, за ней – город чернее ночи; памятник бесплодным усилиям. Кто из местных знал правду или догадывался о ней, кому было не все равно? Мы увидели внизу ровное поле сортировочной станции Брейсбриджа. Даже этой ночью якобы перевозящий эфир состав из длинных вагонов готовился преодолевать снежные заносы. Ветер шевелил солому; в Лондон повезут пустые ларцы и вранье о том, что Брейсбридж все еще производит эфир. А дальше… Я узрел бескрайние ряды цифр из числобуса Стропкока. И корабли в Тайдсмите, остов «Блаженной девы»; пустой, выпотрошенный штормом корабль, перевозящий призрачный товар…