Мы оба в изумлении попятились.
От него воняло, как от Редхауса – в основном гнилью и лисицами, немного сажей и человеческими нечистотами, – его кожа покрылась волдырями, посерела, покраснела и кровоточила, в целом выглядела гораздо хуже, чем я запомнил по нашей последней встрече, случившейся много лет назад. Волоча ноги, он вошел в нашу заваленную бумагами гостиную и рухнул в кресло, превратившись в груду исходящих паром тряпок. Когда он размотал шарфы и бинты, закрывавшие голову и лицо, зрелище открылось мучительное. Один глаз был выжженый, мертвый. Другой светился, как красная звезда, что повисла над Брейсбриджем в последние дни жизни моей матери.
– Ты знаешь, кто я? – Он хрипло дышал, в груди что-то клокотало.
– Видел тебя, когда был маленьким. Моя мать, она… – Но я умолк, когда Человек-Картошка поднял руку в лохмотьях и указал обожженным пальцем на Анну.
– Я был твоим отцом, – сказал он.
Человек-Картошка схватил эмалированную кружку с чаем из моих рук и шумно вдохнул пар. Когда жидкость немного остыла, он стал лакать, как собака лакает молоко из миски. У него почти не было губ.
– То есть вы Эдвард Дерри?
– Нет, Дерри мертв.
– Но если вы там были, – проговорил я, – в тот самый день, когда остановились двигатели…
– Прошлое тоже мертво, – проворчал он. – Ты, девочка… – Залпом допил чай и махнул рукой. – Подойди ближе. Я не кусаюсь – видишь, у меня и зубов-то нет…
Анна поднялась с краешка стула. Она не дрогнула, когда его пальцы коснулись ее щеки, повернув лицо сперва к свету камина, а затем в другую сторону.
– Так похожа на Кейт… – Он издал булькающий звук. – И на тех, других. Ты же одна из чертовых фейри…
Он схватил ее за запястье и вывернул его так быстро, что Анна поморщилась. Изучил струп на месте стигмата, потом схватил прядь волос и притянул ее лицо к собственному, всматриваясь в ее зеленые глаза своим единственным красным.
– Но надо отдать тебе должное, хорошо замаскировалась. – Его изуродованный рот искривился. – Сдается мне, было правильным решением оставить тебя с той старой ведьмой в полуразрушенном белом доме. Разве ты смогла бы жить среди людей? – Он наконец-то отпустил волосы Анны. Окинул красноглазым взглядом меня и комнату, озаренную пламенем камина.
Анна моргнула, отпрянула и опустилась перед ним на колени.
– Сколько же в тебе горечи.
Он ткнул в меня своей чашкой.
– Где много горечи, так это в вашем чае – или он, по-вашему, сладкий?
Я положил еще ложку сахара.
– В таком доме… неужто пожрать совсем нечего?
На нашей кухне почти ничего не осталось, кроме лярда и сухарей. Человек-Картошка сгорбился, начал обсасывать то и другое, пуская слюни и бросая на нас подозрительные, опасливые взгляды. Чем больше он согревался у камина, тем сильнее от него воняло. Анна тихо сидела перед ним, наблюдая, сложив руки на коленях. Мы поняли, что Картошка пришел сюда не из-за великого желания повидаться с той, кого назвал своей дочерью, а просто в надежде, что мы его накормим и согреем. Это ужасало куда сильнее, чем его омерзительный внешний вид.
– Какой была моя мать? – в конце концов спросила Анна.
Картошка приподнял свои лохмотья и слизал упавшие влажные крошки.
– Такой, как ты.
– Но… – Она пожала плечами, чуть взмахнула рукой. – Ты же должен помнить.
Он продолжал возиться с остатками хлеба.
– Мы из-за этого и приехали в Брейсбридж, – медленно проговорил я. – Выяснить, что здесь произошло. Ради наших семей… если ты можешь помочь… – Я заметался в поисках выхода из сложившейся ситуации. – Мы дадим тебе еще еды.
Он поднял глаза. Мы могли бы предложить ему деньги, милость и теплоту. Но Картошка слишком долго страдал от холодных ветров Браунхита. Ветер выл в ночи, земля сотрясалась, тяжелый фруктовый пирог Бет кусок за куском исчезал в дыре его рта, и мы постепенно узнавали, каким этот человек был раньше.
Те еще гордецы, бормотал он, вспоминая эфирщиков с Центрального яруса. Как гласила старая-престарая шутка, даром что работали ниже всех прочих, поглядывали на них свысока. Прекрасный английский эфир из Брейсбриджа, лучший в мире. Конечно, у южан были их ветряные мельницы, у валлийцев – грязные копи, у лягушатников и латинцев за морями – что-то свое, если верить слухам, но при транспортировке оно испарялось быстрее, чем смрад от их стряпни. В общем, с какой стороны ни взглянешь, Брейсбридж оставался для всех живущих в нем эфирщиков центром мира. А эфирмастер Эдвард Дерри – ибо никому бы и в голову не пришло называть его Тедом – был молодцом, поскольку сумел многого добиться в свои молодые годы. Милый дом на Парк-роуд, и жена – пусть она еще работала в покрасочном цехе, зато была, по общему признанию, самой красивой из всей стайки девушек. Не секрет, что Эдвард Дерри воображал себя вышмастером. Может быть, в конце концов – подобное случалось если не в городках вроде Брейсбриджа, то хотя бы в его выдуманном мире – грандмастером. Человек-Картошка хрюкнул – ягоды черной смородины разлетелись во все стороны – и скорбно покачал головой. Эдвард Дерри всегда просчитывал следующий шаг, следующий день, следующий такт двигателей, о которых заботился всю свою жизнь. Ох, когда его жена объявила, что беременна, Дерри первым делом подумал, что местная школа будет недостаточно хороша для его пацана. Значит, будут частные преподаватели, а после – какая-нибудь шикарная академия с этим, как бишь его, дортуаром. Дерри к этому времени перешел с ночной смены на дневную и регулярно руководил бригадой, дежурившей в полусменник до обеда. Некоторые из коллег-эфирщиков считали эту вахту самой тяжелой за всю сменницу, но самому Дерри нравилось прислушиваться к работе двигателей в почти полной тишине и осознавать, что за исключением Центрального яруса прямо над ними, с его неумолкающей машинерией, все прочие дурацкие цеха опустели. Когда пропадало все наносное, шумное, смысл существования всей фабрики становился весьма отчетливым, и ему нравилось размышлять со смесью презрения и жалости о том, как члены малых гильдий влачат наверху свою глупую, ничтожную жизнь. О да, этот Дерри был гордецом; и за то время, пока работал с двигателями, запоминая их ритм лучше собственного пульса, он заметил, как этот самый ритм пусть и не изменился, но сделался слегка напряженным, натужным; ну, понимаете – похоже на то почти приятное сопротивление, которое испытываешь, когда приводишь к повиновению неподатливые мышцы.
И вот как-то раз одна из важных шишек, заседающих в отделанных дубовыми панелями кабинетах – грандмастер Томас Харрат, если вам угодно знать, – пришел повидаться с ним. Как обычно, общаясь с такими персонами, Дерри разрывался между желанием подлизаться и стремлением без обиняков заявить, что они ничем не лучше его. Так или иначе, эти двое были примерно одного возраста, амбициозны и разбирались в эфире. Харрат ни разу не сказал, что запасы Брейсбриджа иссякают. Это было не в его стиле. Он сослался на «трудности с добычей». И еще «долгосрочные производственные потребности». Однажды вечером, когда закончилась смена, Харрат отвел Дерри к чугунным воротам, которые открыл каким-то причудливым способом, и увлек по заброшенным коридорам вниз, в комнату с перекошенными полками. Там грандмастер показал эфирщику нечто особенное, нечто массивное, яркое и тяжелое. Халцедон, наполненный магией и спрятанный среди мятых газет в деревянном ларце. План состоял в том, чтобы увеличить производство, сделать Брейсбридж чем-то большим, нежели обычный маленький городок. Харрат непринужденно рассуждал обо всем этом, а Дерри просто таращился на камень. Ибо единственным главным правилом, которое вбивали в сознание каждого ученика, было делать все так, как заведено испокон веков. Ибо эфир был магией. Эфир был опасен. Но разве гильдиям можно доверять в таких делах, думал Дерри, вглядываясь в чудесный свет халцедона. Над Основателем из Пейнсвика насмехались соседи. Даже Христос терпел издевки! Они с Харратом не стали об этом говорить, не было нужды. Все быстро решили. Это будет экспериментальный, новаторский подход. А так называемым начальникам и надзирателям никто ничего не скажет.
Предстояло проделать большую работу. Чтобы внедрить заключенное в халцедоне заклинание в производственный процесс, требовалось вставить его в тенёта между тремя огромными поршнями и оковами, впивающимися в камень. Существующие тенёта были чудом инженерной мысли длиной в ярд, ажурным плетением из металла и машинного шелка высочайшего качества, по форме напоминающим хризалиду, однако камень в эту штуковину не помещался. Поэтому надо было изготовить новые тенёта. Процесс сам по себе и завеса тайны были захватывающими, и Дерри в глубине души не сомневался, что все великие гильдии поглядывают на их труд с одобрением. Однажды из Лондона приехал гильдеец рангом куда выше, чем у Харрата, все выслушал с улыбкой и, выпростав руку из-под темного плаща, положил ее на плечо Эдварду Дерри, который преисполнился уверенности, что так и надо. А сколько сил было вложено в планирование! Даже занимайся они этим делом, этим… внедрением открыто, нельзя было взять и остановить поршни, уподобившись пароведу, который тормозит свой облезлый локомотив. Даже если постепенно снижать давление, в какой-то момент эфир просто рванет назад из пробуждающих бассейнов. Чтобы восстановить напор, уйдут несколько сменниц. Значит, надо было вставить халцедон в промежутке между тактами двигателей.
Организовать рабочий день таким образом, чтобы прочие члены его бригады отсутствовали – это было еще одной частью заклинания, которое они плели. Подчиненные Дерри были людьми нелюбопытными, они обрадовались возможности провести день наверху со своими семьями, а он насладился пустотой на Центральном ярусе. Машинерия была в его распоряжении. Он предвкушал грядущий подвиг в полном одиночестве, когда наконец-то явился Харрат – притащил по заброшенным туннелям из той самой потайной комнаты скрипучую тележку с новенькими тенётами, внутри которых светился халцедон. Всё как договаривались, однако грандмастер привел с собой еще и двух девушек из покрасочного цеха. Эфирщик Эдвард Дерри, будь он еще жив, поклялся бы на заповедях своей гильдии, что именно Харрат, а не он сам принял такое решение. Привести в святая святых свою жену Кейт с ее подружкой Мэри Борроуз в придачу, словно на представление любительского театра… Последним человеком, которому Дерри мог бы довериться, был даже не его собственный вышмастер, а Кейт. Он не то чтобы ее не любил, просто, по правде говоря, куда сильнее любил свои двигатели и нередко чувствовал легкую опустошенность, поднимаясь в мир солнечного света, булыжной мостовой и кухонь, казавшийся ему мимолетным, как греза. Эфирщик прекрасно понимал, что новые тенёта необходимо покрыть всеми необходимыми заклинаниями, прежде чем вставить на положенное место. Разумеется, обычно таким украшательством занимались девушки из покрасочного цеха, но Дерри не сомневался, что у него выйдет по меньшей мере не хуже.