– Значит, моя мама отвела Кейт в Редхаус?
Он хмыкнул и вытащил смородину, застрявшую где-то между челюстями.
– Ты пошел с ней? – спросила Анна.
Человек-Картошка покачал головой, всхлипнул протяжно и судорожно, а потом спрятал изуродованное лицо в изуродованных ладонях. Анна попыталась его обнять, но он, отчетливо увидев ее лицо в свете очага, со стоном отстранился. Мы вынудили его погрузиться в утраченную жизнь, и лицо Анны, похожее на лицо Кейт Дерри, которая превратилась в глыбу машинного льда и умерла, вынашивая дочь, оказалось слишком тяжким грузом. Когда Человек-Картошка всхлипнул и съежился, я понял: он сказал правду, Эдвард Дерри действительно умер. Любой желающий мог посетить его могилу на кладбище при церкви Святого Уилфреда.
Мы уговаривали Человека-Картошку провести ночь в тепле нашего очага. Предложили ему одежду взамен затвердевшего от грязи тряпья. Дали бы еще еды, найдись она у нас. Но он встал и поплелся прочь. Ублюдок Харрат тоже умер, верно? Только медленнее… и поди знай, что хуже. Ты, парень! Взмах рукой. Бывал в его доме, да? Так берегись, берегись! Человек-Картошка то ли взвыл, то ли зарыдал. Пламя в камине ослабело, и комната наполнилась трепыханием отголосков его застарелой, скорбной ярости. Потом входная дверь распахнулась, и мои тщательно собранные списки и вырезки разлетелись в разные стороны. И все же я хотел узнать кое-что еще.
– Постой! Пожалуйста, подожди…
Человек-Картошка прищурил свой красный глаз и съежился.
– Этот человек… таинственный гильдеец, о котором говорил Харрат. Ты сказал, что видел его. Ты сказал, он положил руку тебе на плечо… – Я собрал охапку разлетевшихся бумаг и сунул ему. – Ты бы узнал его на фотографии? Может, подскажешь, кто он такой?
Однако Человек-Картошка продолжал пятиться. За хлопающей входной дверью в ночи среди деревьев завывала белая круговерть. Отчаянно озираясь в поисках чего-нибудь, что можно ему дать, я увидел сахарницу. Она блестела, как кучка машинного льда.
– Вот. Держи.
Человек-Картошка прижал к себе новообретенное сокровище. Рассыпая содержимое и тяжело дыша, пробрался назад сквозь хаос бумаг, и его одежда развевалась, как черное пламя. Но что же я мог ему показать? С чего начать? Бесполезная идея. И тут он сам схватил свежий номер «Гилд Таймс», из которого мы с Анной почерпнули новости о судебном процессе над Джорджем.
– Это не… – начал я, однако Человек-Картошка уже обнюхивал страницы.
– Он…– Кратковременные ракельные[8] снегопады умирающего строя. – Изменился, но не сильно. Такие люди не меняются…
Я вырвал у него страницу. Некрологи и бракосочетания – с фотографиями, разумеется; раздутый палец Человека-Картошки уткнулся в некую церемонию, связанную с последними приготовлениями к бракосочетанию грандмистрис Сары Элизабет Софины Йорк Пассингтон, которое должно было стать главным событием сезона в Уолкот-хаусе. Сэди стояла в изысканном платье, приоткрыв рот, словно собиралась что-то сказать; выглядела она официальнее некуда и едва походила на саму себя. Жениха я на фото не обнаружил. Зато там был ее отец: гордо положил руку ей на плечо и стоял рядом, улыбаясь своей утонченной, красивой улыбкой.
– Это он, – подтвердил Человек-Картошка, размазывая типографскую краску большим пальцем. – Тот, кто приходил повидаться с Томасом Харратом.
– Уверен?
Но он уже ковылял прочь, в продуваемую ветром прихожую и мрак за дверью.
В доме было темно и пусто. Огонек лампы захлебнулся в остатках масла, угли просыпались сквозь колосниковую решетку в гостиной. Я оставил себе один драгоценный лист «Гилд Таймс» и решил, что мистрис Наталл может сжечь прочие бумаги. Но то, как она будет сплетничать о нашей жизни с соседками у забора, даже грохот двигателей и завывание ветра над Браунхитом – все уже казалось далеким. От Человека-Картошки осталось слабеющее прогорклое зловоние и ощущение, что он наконец-то принес мне грозную истину, чересчур колоссальную, чтобы я все понял той же ночью.
Теперь, когда мы закрыли двери и ополоснули раковину, дом казался мне чужим. Он смотрел на нас свысока темными пятнами на стенах – пустотами от фотографий, которые мы и не подумали заполнить.
– Знаешь, Робби, до сих пор не знаю, кто я такая, – сказала Анна, закончив выгребать золу из камина в гостиной. – Столько лет прошло, а я до сих пор не имею ни малейшего представления.
Я открыл рот, намереваясь сказать что-нибудь утешительное, но она отвернулась от тусклого света остывающей колосниковой решетки, и я увидел слезы в ее глазах. Она взяла меня за руку.
– Не оставайся сегодня внизу. Понимаешь, о чем я? Просто не хочу быть одна.
Мрачные и сосредоточенные, мы поднялись наверх и убрали чемодан Анны с кровати. Она решила лечь слева, где и всегда, а я справа. Бросив взгляд на потертое покрывало с вышивкой «фитильками» и мокрые снежинки, оседавшие и скользившие по оконному стеклу, я подумал о рыцарях стародавнего Века королей: они клали мечи между собой и девами, которых защищали, в ситуациях, возможно, не столь уж отличающихся от нашей.
Анна распустила волосы и высморкалась. Расстегнула платье, провела руками по бокам, сняла носки и верхнюю одежду, все развесила на стуле у слабо потрескивающего камина. Ее кожа казалась белее нижней юбки и сорочки, которые своим покроем напомнили мне то летнее платье на бретельках, что она носила в Редхаусе, полном надежд и солнечного света, совершенно не похожем на тот, где мы побывали сегодня. Она откинула одеяло со своей стороны и вздрогнула, юркнула в постель. Затем я приступил к скучной, банальной процедуре снятия собственной верхней одежды, а когда улегся на бок, ощутив холодный, слегка влажный хлопок, сообразил, что не задернул шторы.
– Не имеет значения, – сказала Анна, когда я попытался встать. – Все равно нужно проснуться рано, если хотим успеть на поезд.
Она повернулась ко мне на своей серо-белой подушке. Тусклые тени снежинок, скользивших по оконному стеклу, падали на ее лицо. Я задрожал, но холод был совершенно ни при чем.
– Прости, Анна. Я не знаю, что сказать…
– Ничего не говори. Ты здесь. Разве я не говорила Мисси, что хочу узнать правду?
– Я думаю, мы теперь ее знаем.
– Я…
– Что?
– Ничего.
Я поднял руку, коснулся ее мокрой щеки и почувствовал, как она улыбается.
– Не говори больше ничего, Робби. Я просто рада, что ты здесь.
Я чуть приблизился к ней, вдохнул запах ее волос и слез и подумал о мокрых пшеничных полях. Ее подбородок лежал у основания моей ладони. Мои пальцы касались мочки ее уха. Я ощутил движение, когда она сомкнула веки, и перемену в ритме дыхания, когда заснула.
V
– Неужели ты не понимаешь?
Был декабрь, и вокруг нас гудел Норт-Сентрал, необыкновенно яркий в лучах позднего утра, прорывающихся сквозь тучи.
– Неужели? – кричал я Анне. – Ну что тут непонятного?!
Анна качала головой.
Капитал и промышленность, уголь и эфир, импорт и экспорт, деньги и рабочая сила взвивались вокруг нас на этих кишащих людьми улицах. Но я все понял в ту холодную, тихую ночь в Брейсбридже, когда снежинки скользили по оконному стеклу, оставляя за собой влажные следы, а я лежал, прижав ладонь к ее лицу. И понимал здесь и сейчас, глядя на шляпы-котелки, приливы и отливы богатства и бедности. И то, как Анна прищелкнула языком, прежде чем снова отдалиться, лишь подтвердило мою правоту. Так или иначе, я чувствовал свежеиспеченное знание, новорожденную нежность ко всему, и не было во мне чувства сильнее. Я шел вместе с мистрис Борроуз, Анной Уинтерс, Аннализой сквозь неуемное течение норт-сентральской жизни, обоняя лондонский смог, к которому примешивался сладкий, влажный аромат ее волос, – и я хотел, чтобы Анна тоже все поняла. На ней был красный шерстяной берет – тэм-о-шентер, – серый шарф и пальто в елочку; она шла своей медленной, легкой и уверенной поступью, а я двигался сквозь толпу задом наперед, и наплевать, что натыкался на людей, пусть бы она только все поняла…
Я хотел, чтобы Анна осознала: лучший мир, о котором я так долго мечтал, внезапно стал ближе. Я совершенно точно прикоснулся к нему той последней ночью в Брейсбридже, когда по ее спящему лицу скользили снежные тени, и не было им конца. Внешне тот, другой мир напоминал существующий, но внутри был совершенно другим. Не просто Новым веком или реальностью, перекроенной на основе списка дурацких требований, а местом, где звуки уличного движения и чудо переплетались друг с другом. Новый век, который был не просто веком, означал, что никто не будет голодать. А гильдии превратятся скорее в легенду, чем в воспоминание: их статуи уподобятся далеким сарацинским камням, их деяния – хроникам английских королей.
Однако Анна вновь покачала головой, пока мы шли сквозь суетливое норт-сентральское утро. Правда была драгоценной, потаенной, опасной, близкой и неотвратимой. Я знал, что скоро заставлю ее все понять.
Мы остановились в Истерли, далеко от старой квартиры Анны в Кингсмите, которую я осторожно посетил в одиночку утром нашего возвращения и нашел прикрепленное к двери уведомление со штампом Гильдии собирателей. Затем направился на восток, в сторону Ашингтона, где меня загнали в какой-то внутренний двор. Так называемые граждане-помощники уже подумывали пустить в ход дубинки с гвоздями, как вдруг кто-то упомянул гражданина Сола. Итак, меня потащили обратно, не просто в Истерли, а в Кэрис-Ярд, который превратился в окутанный дымом лагерь для граждан всех мастей. В меня полетели комья грязи, когда мы шли мимо колонки, из которой я впервые испил лондонской воды.
Притон Кэрис теперь был скорее революционным ульем, чем логовом правонарушителей, но, несмотря ни на что, мало изменился, и Сол обитал в той же комнате на чердаке с дырявой крышей, где мы провели наше первое лето. Даже вид на Лондон открывался тот же самый, что и в первый раз. Мерцала Халлам-тауэр. По-прежнему высились гильдейские дворцы. Он устроил себе что-то вроде письменного стола из старой двери, когда-то защищавшей нас от ветра. Теперь к запаху нищеты и тухлой селедки прибавился запах фейерверков. В углу, небрежно брошенные рядом с пожелтевшими обрывками какого-то из старых рисунков, я увидел несколько грубых серебристо-серых трубок.