Она унеслась из комнаты, словно белая метель.
Этот фокус известен многим гильдейцам. Мы, дети Кони-Маунда, собирались на краю какой-нибудь стройки или у дверей литейного цеха, который летом превращался в настоящее пекло, и ждали, когда какому-нибудь штукатуру или железчику достаточно наскучит работа, чтобы немного нас развлечь, пока бригадир не видит. Гильдеец брал опилки или стружку из банки или чаши, а еще полгорсти сухой земли, плевал, месил, творил что-то маленькое, аккуратное, твердое своими большими проворными руками, не переставая бормотать загадочные слова. Затем с театральным жестом – ну-ка, ребята! – нам показывали собачку, цветок или, если хватало смелости, обнаженный женский торс. Иногда позволяли потрогать штуковины, которые казались легкими, горячими и колючими. Частенько творцу приходилось объяснять, что собой представляет творение, но я все равно был заворожен, и самая интересная часть представления приходилась на конец, когда гильдеец отбирал у нас игрушку, вновь прятал в ладонях и дул, словно на уголек из костра. Фьють! Мастер разводил ладони и смеялся, а нам, детям, оставалось лишь чихать в облаке бесплодной пыли.
Из чего-то в ничто. Дуновение воздуха, шелест заклинания – и распад, разрушение. Вот чем были для меня тот числобус и гильдии Англии в то Рождество в Уолкот-хаусе. Я знал, что в Лондоне и множестве других городов люди вскоре получат сигнал: пора выступать. На самом деле уже не имело значения, будем ли мы действовать втайне или открыто. Это зима, а не праздник Середины лета, и теперь граждане нанесут удар Норт-Сентралу в спину и мягкое подбрюшье, а еще подожгут, словно порох, фабрики, сортировочные станции и машинные дома. Возможно, ружья Сола что-то изменят. Или сама по себе готовность революционеров к насилию, которая заставит призадуматься охранников, полицейских и самих гильдейцев, также пострадавших. Но поди знай. А тем временем те, кто отдавал приказы, готовились к полуночи и Рождественскому балу, который, как и кровопролитие, продолжится и после рассвета.
Когда мы с Анной покинули апартаменты Сэди, в коридорах было оживленно. Было бы неосмотрительно отпирать дверь в Поворотную башню, даже с шептеммой Сэди, к тому же оговоренный с Солом час еще не настал. Ничего не оставалось делать, кроме как вернуться в свои комнаты и притвориться, что мы готовимся к балу. Костюм распростерся на моем покрывале, как прекрасный труп. Я сел. Я встал. Я посмотрел из окна на засыпанный снегом парк. Решил не наливать себе еще одну ванну. Потрогал ласточек на стенах. Все это, так или иначе, у меня отнимут утром. Отель, общежитие, гражданский университет, руины без крыши, увитые плющом… в Грядущем веке Уолкот-хаус может стать чем угодно, однако не изменит своей истинной сути, и я его запомню таким, какой он сегодня вечером. Пусть люди, спешащие на бал по коридорам, и были столь же неприглядными, вызывающими разочарование, как худшие обитатели трущоб Истерли, сам особняк являл собою эталон красоты и соблазнов богатства, с которым, как я признался самому себе, будет трудно расстаться.
Надев фрак и белый галстук, я взял шептемму Сэди, и Уолкот-хаус дохнул на меня шелестом остролиста и тьмой. Я подумал о здешних веснах, которых никогда не увижу, и об озаренных пламенем камина осенях, о бесконечной веренице дней и ночей, исполненных грез. Прямо сейчас – в тот момент, когда распорядитель в бальном зале начал объявлять гостей, – он клубился от света и красок. Поклоны и улыбки, манящая музыка, шелест малиновой и зеленой тафты…
Раздался резкий стук в дверь.
– Робби? Ты там?
Анна тоже переоделась. Я моргнул и сглотнул: она была в алом бальном платье с открытыми плечами.
– Ты выглядишь…
– Давай просто покончим с этим делом, ладно? Пока кто-нибудь не узнал или мы оба не передумали.
Но кто бы заподозрил нас, такую холеную, красивую и гордую пару, чье отражение я мельком увидел в зеркалах, пока мы шли по опустевшим коридорам.
На потолке над зеленовато-желтой стеной осталась трещина, и это нас почти удивило.
– У тебя есть числобус и шептемма Сэди?
Анна забрала у меня то и другое, а я бросил взгляд на пустой коридор, ощутив внезапную уверенность, что кто-то или что-то нас вот-вот застукает; я этого почти хотел, а вот она решительно стиснула шептемму и начала говорить. Дверь появилась и начала открываться еще до того, как Анна закончила заклинание. Мы нырнули внутрь, а когда дверь у нас за спиной захлопнулась, помчались вверх по каменной винтовой лестнице. Анна спешила впереди меня, и на мгновение показалось, что я вернулся в тот отель, в тот праздник Середины лета, когда мы вдвоем искали всего лишь приличный комплект одежды. Но затем нам открылась вершина Уолкот-хауса.
Облаков не было, луна стояла высоко, и свет струился по земле, рисуя четкие тени. Замерзшее озеро сияло, а за южными стенами на фоне звездного неба вырисовывалась темная, живая громада моря. Вон в той стороне снег запятнали лагеря охранников с их злопсами, а в другой вдоль Марин-драйв протянулся блеск Солтфлитби, такой отчетливый нынче вечером, что можно было сосчитать черепицу на крышах и стеньги кораблей, пришвартованных в маленькой гавани. Еще дальше раскинулся во все стороны Фолкстон, крупный и сверкающий. В глубине побережья, за огромными и замысловатыми завитками садов, маячили деревни, фермерские дома и прочие признаки жизни, тянущиеся вплоть до излучающей сероватое свечение массы, похожей на догорающее пепелище, – ею, несомненно, был Лондон…
Я посмотрел на Анну, а она посмотрела на меня. В воздухе между нами повисли облачка пара. Мы уже дрожали. В бальном зале внизу зазвучала музыка, и длинные треугольники падающего из окон света устремились вглубь заснеженных садов. Часы пробили полночь. Начался трехсменник. Если все пойдет так, как надеялся Сол, отряды граждан выступят, пустив в ход «подсадных уток» и прибегнув к отвлекающим маневрам. Но я о силе гильдий знал больше, чем он. В Лондоне заступят на дежурство полноценные бригады телеграфистов, сменив минимальные, грезившие вместе с Англией на протяжении рождественских торжеств. Они уже должны были подняться на Доклендскую телеграфную станцию и тысячи других узлов связи рангом пониже. Наверняка успели отложить в сторону сумки с инструментами, отбросить шутки и взяться за кормила. Внизу, на Треднидл-стрит, мальчишки-посыльные делятся сигаретами у жаровен перед громадными торговыми домами.
В лунном свете кормило Поворотной башни выглядело совершенно черным. Белея плечами и шурша платьем, Анна обошла заиндевевший парапет, разглядывая рогатую штуковину. Она не отбрасывала тени.
– Я бы хотела, чтобы ты мне помог.
– Как именно?
– Не знаю.
Она протянула мне числобус. Наши пальцы сомкнулись вокруг него, и я снова ощутил страницы, которые выпевал мастер Симпсон. Неудивительно, что Сол улыбнулся. Все было таким простым и очевидным. После нашего долгого путешествия, после всего, что я как будто узнал, мы обошлись двумя документами, которые мог раздобыть любой мизер. Одним из них оказался отчет о погоде в Брейсбридже в последние десять зим, где перечислялись многочисленные сменницы, когда дороги к югу от Рейнхарроу были завалены снегом. Другим документом, охватывающим тот же период, была страница из годового отчета для акционеров «Модингли и Клотсон», где подробно расписывалось получение эфира на сортировочной станции Степни. Они противоречили друг другу; эфир, который никак нельзя было отправить, получили в пункте назначения. Я хотел рассказать всю правду, однако Анна убедила меня ограничиться простейшими фактами. Она сказала, что люди не способны воспринять избыток сведений. И они не глупы – они способны делать собственные выводы и проводить собственные изыскания, гораздо лучше наших. Но теперь все это казалось полной ерундой; две туманные страницы и небольшое противоречие, пусть и переданные с наивысшим приоритетом через первоклассное кормило, отмеченное печатью и заклинаниями Гильдии телеграфистов и Уолкот-хауса.
Мы вдвоем подошли к кормилу, и Анна его коснулась. Я ожидал чего-то мощного, жуткого, сбивающего с ног, но вместо этого мгновенно погрузился в нежную песнь. Ни преград, ни баррикад. Нас знали, нас ждали… Когда мое бытие умножилось и переплелось с тысячами других, я подумал: разве могло быть иначе? Ибо телеграфы ведали, телеграфы понимали, телеграфы пели. Я объял всю Англию, – с лачугами и дворцами, мастерами и мистрис, даже мизерами, – она была прекрасна и полна простых стремлений, которые никогда не приходили мне на ум. Не было никаких гильдий, или, скорее, существовала одна великая гильдия, и мы все были ее приверженцами. Мы воспевали эфир, уже плавая в околоплодных водах; наш последний вздох был его заклинанием. Танцоры в бальном зале внизу – о да! – тоже были частью целого, как и спящие фермеры, как и замерзшие сердитые мужчины, собирающие оружие в Кэрис-Ярде, как и телеграфисты, металловеды, капитаны кораблей, торящие свой путь мимо айсбергов. В других странах, на иных широтах, на незнакомых языках и посреди чужих жизней, меж рабов, дикарей и нерожденных, вечно и неизменно звучала одна и та же прекрасная, невинная песнь…
«Робби! Ты должен мне помочь…»
Кормило также было Анной. Мы запросто и без особых усилий преодолели врата и шлюзы, помчались по дороге из телеграфных столбов, уходящей через скованные морозом поля в Лондон и паутину Норт-Сентрала, где даже в столь поздний час все продолжало гудеть. Я ощущал наш числобус как нечто маленькое, твердое и четкое. Мы проникали сквозь каменные стены гильдейских дворцов, стекло и штукатурку, бумагу и чернила. Сильно эфирированные жернова телеграфных контор перемалывали сообщения для биржевых маклеров, банкиров и инвесторов. Время от времени какой-нибудь гильдеец вздрагивал и поднимал глаза, когда мы проносились мимо на незримом ветру, однако нас с Анной волновало лишь то, как бы оставить содержимое числобуса везде, где только можно… Голдсмит-Холл с его сейфами и торговыми залами, где бесчисленные златые волны богатства вздымались все выше, объял нас; тем временем слова и цифры зажили своей жизнью и начали разлетаться повсюду в виде значков скорописи и букв и цифр на тикерных лентах, написанные под копирку и отпечатанные на стенотайпах с трескучими аккордовыми клавиатурами; при этом те, чьи пальцы касались клавиш, работали слишком быстро, чтобы вникнуть в слова, ибо эти гильдейцы и гильдейки также были частью единого механизма, единой песни, в которую влилось и наше послание, пока его снова и снова размножали, пришпиливали к доске, вкладывали в конверт, лизали клапан и отправляли почтой…