Вновь передо мной проступили заснеженные крыши Уолкот-хауса. Анна больше не прикасалась к кормилу. Внизу по-прежнему играла музыка. Царил ужасный холод. Окрестности заливал лунный свет.
– У нас получилось?
Она покачала головой.
– Не знаю.
– Где числобус?
– Вот. – Она протянула обугленный комочек.
– Кажется, это было чересчур… – Легко? Но Анна стучала зубами, стряхивая пепел с ладоней в снег.
– Давай просто спустимся отсюда, а?
В особняке было тихо, зато в блистающем бальном зале играл оркестр, кружились пары. Мимо прошествовал слуга с серебряным подносом. Анна схватила два бокала, затем еще один и выпила все до дна; отблески хрусталя мелькнули на ее горле.
– Уверена, что нам стоит быть здесь?
– А что нам теперь терять? – Она подавила отрыжку – это было так не похоже на Анну. Ее лицо побледнело. Глаза сверкали. – Давай потанцуем!
Потолок кружился, люстры вертелись, лица и платья то надвигались на меня, то удалялись прочь, и сперва был лансье, потом – кадриль. Бешеный галоп и степенные обороты, ноги, руки и ступни, удары и броски; ну разумеется, с Анной я был способен на все. Лихорадочный жар тела и горячий пшеничный аромат проникали сквозь ткань ее платья. Она была бледна, ее лицо сияло, а плечи покрылись мраморными разводами пота. «Давай, Робби. Ты же этого всегда хотел, верно?» Но происходящее в ярком радужном свете люстр, сиявших на потолке, смахивало на безумный ярмарочный аттракцион. Я в конце концов сдался, но Анна по-прежнему была настроена решительно. Она схватила за руку одного из старых приятелей – тех, кого я видел той ночью на пирсе, – и потащила за собой, не успел он и головой покачать. Я проковылял к стене, еле дыша. Ничего не изменилось. Никогда не изменится. Но потом я заметил, – и поначалу решил, что все дело во влажной от пота одежде, – что стало прохладнее, как будто где-то открыли окно.
В танцах наступило затишье. Оркестр сменился струнным квартетом, и гости разбрелись к краям бального зала, где сервировали ужин на столиках со львиными лапами. Я взглянул на часы с херувимом. Стрелки-крылья перевалили за половину третьего. Анна отыскала тарелку и новый бокал вина. Я двинулся следом, недоверчиво наблюдая, как она накладывает себе котлеты с горошком. Сегодня вечером ее руки были совершенно обнажены. Раньше она казалась мне безупречной, и я не заметил, что Отметина на ее левом запястье исчезла без следа. Я наклонился к ней.
– Разве ты не должна…
– Ах это. – Анна сразу поняла, что я имею в виду. Но говорила достаточно громко, чтобы люди по обе стороны от нас прислушались. – Разве такая мелочь теперь хоть что-то значит? – Она взмахнула сервировочной ложкой, подчеркивая свою точку зрения, и забрызгала подливой мою манишку. – О боже! – Она хихикнула и схватила салфетку. – Надо поплевать.
Потеряв дар речи, я покачал головой.
– Ну и ладно. – Все взгляды устремились на то, как Анна прижимала ткань к моей груди. Пятно исчезло. – Вот и все. – Она окинула их взглядом. – На что уставились, черт бы вас побрал?
Все начали шушукаться. Весть разлетелась. Не стоило забывать, что слухи об Анне Уинтерс ходили с той самой ночи у Капеллы защитников. Чокнутый бедолага, вышмастер Джордж, кричал в ее адрес совершенно жуткие слова… А теперь взгляните-ка на нее! Но тут церемониймейстер как раз объявил, что следующий танец поведут вельграндмастер и его дочь-грандмистрис. По крайней мере, на некоторое время в центре всеобщего внимания оказались не мы, а мужчина и женщина, возникшие на противоположных сторонах сияющего и пустого пространства, отведенного для танцев.
Сэди была в узком и довольно строгом платье грозовых серо-синих оттенков. С нашей последней встречи она почти не поменяла прическу и макияж, и все-таки выглядела великолепно по сравнению с окружившим ее чрезмерно пышным цветочным бордюром из шелестящих нарядов, и такое же впечатление производил сам Пассингтон. Возможно, подумал я, эти люди действительно особенные – в конце концов, разве мы не должны так думать? Затем вздохнула скрипка, зазвучала первая нота, и пара закружилась, высокая и элегантная, изящная, как и сама мелодия. Сомневаюсь, что я оказался единственным, кто в тот момент взглянул на вельмастера Порретта: было трудно не подумать, что он неподходящий партнер для нее. Этот мужчина – этот теньмастер – и Сэди, они явно были парой. То, как он держал ее, положение его рук на ее спине, его лицо, прильнувшее к ее волосам – подобное поведение отца и дочери могло бы вызвать скандал, не будь они теми, кем были, и не кажись любой их поступок таким правильным. Неудивительно, подумал я, что он убедил грандмастера Харрата и Эдварда Дерри пойти на риск, и они ему подчинились. Неудивительно, что даже сейчас, кружась с Сэди по бальному залу, он как будто парит над собственным стройным отражением.
Тем временем действительно похолодало. Некоторые дамы кутались в накидки, и пар изо рта вельграндмастера повис в волосах Сэди, когда его рука коснулась шептемм на ее шее, пальцы скользнули по ним, словно перебирая четки в такт некоей чувственной молитве. И музыка изменилась. Мелодия достигла пика в выражении щемящей боли. Кисть теньмастера, ласкающего шею дочери, замерла среди шептемм, и я увидел, как его глаза слегка расширились, а пальцы напряглись, нащупав пустоту. Танец продолжился, и он что-то пробормотал Сэди на ухо – вопрос, ласковое слово, заклинание, – и она ответила, а потом что-то прибавила, и они продолжали шептаться, пока не закончился медленный, степенный танец. Никто, кроме нас с Анной, не догадался бы, что они говорили не о любви. И все же в завершении их танца было нечто странное и шокирующее. Музыка стихла, и двое танцоров отошли друг от друга. Кто-то начал хлопать, но жидкие аплодисменты лишь подчеркнули стук каблуков вельграндмастера, который резко повернулся, пересек бальный зал и скрылся из вида.
Наступила пауза. На окнах замерзли струйки конденсата. Сэди стояла в одиночестве. Затем раздался звон столового серебра и начала кричать какая-то гильдмистрис. Она стояла у сервировочных столиков, и в воцарившейся вокруг нее суматохе все узрели удивительное зрелище: крышка большой серебряной супницы куда-то ползла сама по себе, оставляя коричневый след. Наконец один из гостей подскочил и поднял штуковину. Под нею, вымазанная подливой, но безошибочно узнаваемая, обнаружилась громадная драконья вошь. Храбрый гильдеец топтал ее до тех пор, пока она не сдохла, а затем, ввиду отсутствия поблизости слуг, умудрился подобрать останки супницей; кое-кто поспешил ретироваться, борясь с приступом тошноты.
Вновь грянула музыка. Становилось чертовски холодно – что еще делать, если не танцевать? Свечи оплывали и гасли одна за другой. Я бродил по краю бального зала, наблюдая, как Анна кружится, вертится, хлопает в ладоши. Все слуги давно исчезли, но подносов с напитками было по-прежнему в избытке, и Анна была в числе многих, кто в ночь последнего бала Минувшего века воспользовался ими без стеснения. Трудно сказать, в какой момент все поняли, что бал не просто не удался. Я заметил, как многие гильдейцы постарше собираются группами и возбужденно переговариваются, но не видел теперь ни Пассингтонов, ни вельмастера Поррета. Однако музыка продолжалась; каждый раз, когда музыканты пытались остановиться, им кричали продолжать. Танцы сменяли друг друга, стрелки-крылья херувима описывали круги по циферблату часов, музыка становилась все более пронзительной и нестройной, а огни тускнели и гасли, пока бальный зал не оказался освещенным лишь лунным светом, который отразился на снегу. Танцоров осталось совсем мало. В паузах между номерами, когда оркестр молил о пощаде, отчетливо раздавался вой и визг злопсов. Но Анна все еще танцевала. Анну было не остановить.
– Робби! – Она снова схватила меня. Запавшие глаза сверкали, лоб побелел, как мел. – И остальные! Ну же!
Кто-то повернулся и что-то пробормотал. Анна впилась в меня ногтями, склонила голову.
– Что, простите?!
– Я просто… – Но тут говорившего отбросило назад, он рухнул на пол и захрипел.
– Ну же! Вы, остальные…
Неохотно, слегка испуганно, закружились другие пары. Но теперь шептались громче, и в какой-то момент люди начали замечать бесстыдную наготу левого запястья моей спутницы. «Анна-подменыш…» «Анна-тролль…» И все-таки она влекла меня дальше, кричала и звала, и измученный оркестр утратил важность, потому что сам особняк, скрипя и грохоча, заиграл печальную мелодию. Часы с херувимом остановились. С потолка посыпались кусочки штукатурки и позолоты.
– Чего вы все боитесь?
Анна закружилась, взметнулось красное платье. Но к этому моменту нами действительно завладел страх. Окна во всем доме были распахнуты или разбиты, внутрь ворвался леденящий холод. Восточные гобелены стремились улететь. Люстра со скрежетом сорвалась со своей розетки и рухнула на паркет, во все стороны полетели осколки и брызги крови. В вестибюле от оставленных без присмотра свечей заполыхала огромная елка, и несколько находчивых гостей потушили ее струями пены из бутылок с игристым. Дерево превратилось в мокрый, дымящийся, вонючий труп. Разлетевшиеся попугайчики кружили по бальному залу, когда мир снаружи внезапно начал бледнеть и светлеть.
– Да что случилось?
Но даже Анна опомнилась и принялась озираться, стоило теням измениться. Прошествовав по сверкающим лужайкам, колоссальная, белая заря Нового века насквозь пронзила погрузившийся в хаос бальный зал. Она вспыхнула где-то за деревьями, и особняк застонал: из-за горизонта показался краешек светила – и в тот же миг копье из света ударило в одно из окон бального зала, отчего стекла – справа налево, одно за другим – начали лопаться, превращаясь в сияющие плюмажи осколков.
На некоторое время все стихло, кроме плача и кашля, звука падающих обломков. А потом взгляды вновь устремились на Анну. «Тролль…» «Ведьма…» Однако теперь она, усыпанная пылью от штукатурки и осколками стекла, выглядела маленькой; безвредной, беспомощной и увядшей. Я помог ей удержаться на ногах. Ее глаза превратились в темные провалы, торопли